Дьяволёнок

      Ладонь Джорджи холодила. Малец всё озирался и елозил, лишь бы взяться покрепче, — дети на Леттермуллене и в обычный вечер нос из дома не сунут, не то что в такой. Разыгрались Джорджины страхи, что его уведут ведьмы или к нему наведается сам Скупой Джек — а там и Дьявол узнает о нём, считай, всё, пропала душа. Вот и не отпускал руку. Как миновали паршелл, что мама повесила над порогом, не отходил ни на шаг.       Видать, старший брат ему надёжной защитой чудился.       Уилл тоже глядел по сторонам — своего духа высматривал.       — Пойдём быстрее? — Джордж перехватил ладонь. — Ты держишь, Уилл?       Не такой и надёжный, значит.       — Да не п-переживай ты. Почти пришли.       — Не станем близко, — ответил он, — будем мёрзнуть.       — Ладно, ладно.       Припустить пришлось — сам бросил всматриваться в лица и спины, и руки со следами от кошачьих когтей — всё равно его не видать. А место для мальчонки у костра завсегда найдётся. Джордж зря тревожился.       На Леттермуллене Самайн отмечали не так, как дома. Уилл подзабыл с неопытности, что это и вовсе не городской праздник — в Дублине Самайн всё больше про костюмы да украшательства. Он и сам, ряженый в маску и перешитый папин плащ, стучал в соседские двери — времена тогда были сытее нынешних, и встречали его с улыбкой — какой тебя надоумил дух? от чьего имени просишь? а ну, подставляй горсти. Отвечал, что от своего — только имени себе не придумал, успеется, мол.       Потом вся Ирландия стуки в дверь невзлюбила. И Дублину сделалось не до духов, когда в городе завёлся свой собственный тайный народец — разведка да осведомители. Сам знавал одного. Настоящий вроде, даже потрогать можно.       Ему давался потрогать.       Ну а Леттермуллен о революции из газет наслышан, да и то пока местным про казни и забастовки читать не надоело. Здесь что жизнь не похожа на городскую, что смерть — шли под руку, заприятельствовав по-соседски, когда дни сделались короче и поседели, словно с загривка Сильвера. Тут лишь недавно на кромке зимы зиждилось, выживешь ты в холодную пору или нет.       С каменистых полей исчезали красные точки рабочих одёжек. Рыбаки прятали куррахи, семьи латали жилища и выбирали скот, что останется зимовать. И его зверьё — коров, кур да овец — проредили.       Уилл обнимался с Сильвером, прислонив щеку к тёплой шее, — ушёл в пустоши, чтобы не смеялись, что он городской мальчишка, даже не знает, откуда берётся мясо на его столе. Чтобы не корили, мол, на Леттермуллене ещё есть люди, чьих близких увёл когтем на другую сторону Великий голод — ныть-то завязывай.       Попробуй тут не захандрить.       Проняло тоской, пока рыбаки — и один, что интересовал его, с ними — возились с лодками да снастями. И пока один — тот, что его интересовал — сбывал лишки рыбы на Большой Земле. Просил присмотреть за Когтем, обещал, что скоро вернётся. А назад-то хоть малость тянуло? Или насобирал уже на комнатёнку в Дублине — держал теперь кошель у сердца ближе, чем его.       Грея на острове сторонились — не то слушки о службе винить впору, не то суеверия, — а вот на работу брали охотно. Он мужик здоровый и с головой, вдобавок к выпивке пристрастий не имел. Говаривали, у таких людей за пазухой секретов всё равно что блох на дворняге — подумай ещё разок, если бед не хочешь.       Может, зря его не боялся?       А он и за пазуху, и в тайны Грея — и в сердце едва-едва — заглянуть успел. Там и спокойствие, что Грей у него украл прошлой весной, припрятано — с Греем Уилл всегда смелел, без него не находил себе места.       Вспомни-ка, вспомни, что приехал сюда к матери и брату. Только Шерон с ним по-матерински обращаться разучилась, да и сам забыл, как к ней за утешениями и просьбами идти. Ну а Джорджи в собеседника ещё не вырос. В Греевом доме его охотнее за своего принимали, чем у здешней родни, — видать, потому что Грей на острове теперь такой же гость.       Уиллу лишь Самайн принёс кроху веселья. Остров тоже стал рядиться в смех да маски. И Уилл вызвался помогать Маршам с растопкой для праздника — собирали сушняк и раскладывали вокруг брёвен, что Колин О’Брайен приобрёл на лесопилке в Голуэе.       Сам всё косился на кости зверья — сложили на пляже неподалёку, словно седой скелет древнего чудища.       Белел теперь за растущим огнём.       — А назад я пойду с тобой или с мамой? — спросил Джордж.       — Как п-получится. С мамой, наверное.       Джорджи опять сбавил шаг. Он волок фонарь, что полагалось зажечь от праздничного костра, чтобы обновить все огни в доме, и Уилл прикинул, что обратно эту штуковину тащить придётся ему.       — Давайте вместе пойдём?       — Мама за тобой присмотрит, — ответил Уилл. — Обещаю.       — Тогда ты тоже… — Джорджи запнулся. — Не ходи далеко.       — Ладно.       Уилл усмехнулся. Старик О’Коннелли натравливал Джорджа на него даже за праздничным столом, что аж забывал к колканнону прикладываться — подколки у него тонкие, как иглы, только теперь Уилл их сразу видел — а мальцу хоть бы что. Едва дед его отпустил, сорвался со старшим братцем глядеть, как рожицы репам вырезают, и в очередь за чаем, что разливала всем Рошин. Схватил за руку — пойдём, пойдём. Ты держишь, Уилл?       А куда ты уходишь каждый день? А почему с ним?       Когда он вернётся?       Самому знать бы.       Говорил родне, что Роберт учит его ирландскому — нечего ради одного урока гонять Сильвера на другой остров, а у Роберта опыт имеется и денег за учёбу он не попросит — ему скучно на пустошах в одиночку.       Прикидываться Роберт в ИРА привык, а самого от лжи знобило не легче, чем от простуды. Как бы их с Робом вместе не порешили — двоих партизан в застенках.       Он подначил Джорджа тычком:       — Видишь? Никто нас не украл. Не нужны мы в-ведьмам.       — Да я не боялся их, — буркнул Джордж. — Это ты выдумал.       — Ну коне-ечно, — протянул Уилл. — Выдумал.       Хорошо мелкому, когда страхи быстро проходят. Где собралась вся деревня, его собственные лишь полнились — Роберт говорил, как найдёт нового хозяина Когтю, так всё — бывай-давай, родной остров.       Уилл стряхнул с плеч мурашки. Глупости — он и книги свои и незаконченное дело здесь оставил. И обещания.       Вернётся.       — П-пойдём. — Тронул Джорджи за спину. — Береги нос от локтей.       Костёр устроили на пляже близ пустошей. Там он и обжился, не сетуя на место, где появился на свет, — съел всю растопку и дышал гарью в лица. Уилл провёл Джорджи к огню между людьми и встал позади него. В макушку даже у огня холодило. И макушку костра в синеющем небе рвал на лоскутья ветер.       Обрывал музыку — пара скрипок наигрывали мотив и подстрекали-зазывали в танец маски из шкур да костей. Дюжина мужчин принарядились — кожа и рубахи мелькали, точно сами беглые искры, — в зубах гул свистков и в крови кипело. Они-то не чаем грелись, глядишь, от выпивки и дыхание загорится. Один в маске, вроде звали Бенджамин, не отлипал от старшей Марш, и улыбки её лились сквозь треск огня.       Старик О’Коннелли бросил за обедом — прощёлкал щенок свою пару. Девка-то кольцо в бармбрэке уже нашла. Куда ты смотришь?       Ох, ничего он не прощёлкал.       А здорово со своим избранником при всех миловаться. Жар плавил воображение, ворожа мошками-танцами, вот бы и ему так — ни капли потина не пил, а всё равно хмельной.       Ладони до зуда в пальцах пустились хлопать. Похолодает к ночи, заведутся и ноги под скрипку, с ними и пьяные мысли — чем они с Робертом хуже? Впору добавить и зависть в грешки.       Маски ухнули мимо — Джордж цапнул нитку с костюма самого высокого и показал ему.       — Смотри! Это Грей?       Тощий, с жилистыми руками — в одной лишь рубахе, и запястья перемотал тряпьём, точно водоросли на морском чудище. Пристукивал ботинками да подначивал голыми локтями девчонок, чтоб вдохнули из огня — махнули с ним на шалости, словно золотые рыбёшки.       И уши не Грея. Не даром же следил.       — П-похож, — солгал Уилл.       Джордж поднял подбородок, подзывая, — в глазах светляковые озёра и улыбка счастливая. С ней теребил десну, где с неделю назад выпал зуб — принёс ему монетку под подушкой и фруктовые пастилки, и мечты о взрослости, где ему никто ничего не запретит.       Если бы.       Пришлось наклониться, чтобы за шумом расслышать.       — А я думал, он другой. Ну Грей. Он же всегда…       — Какой?       — Ну такой. — Джорджи поднял плечи, раздувая куртку.       Страшный? Хмурый? Молчаливый?       — Всегда, — солгал Уилл.       Роберта в ИРА от несдержанности на людях отучили. Или он просто такой был. Молчание роднится с любопытством, любопытство — с домыслами.       Домыслов у самого хоть отбавляй, а Роберт все разом смахивал. И что он в ИРА делал, и кого из верхушки знал. И когда он уедет с острова.       И нужен ли ему мальчишка там — куда бы ни двинулся после.       Только в постели Роберт не скупился на пыл. Озарил солнцем его щёки и с первым днём зимы вот-вот исчезнет.       Уилл сел на корточки поближе к Джорджи, лишь бы этих улетающих, как последние солнечные лучи, искр не видеть. Тронул его за руку.       — Ледяные. Где твои перчатки?       — Мне не холодно. Я так побуду.       — Н-надень, надень.       — Да я… Тепло уже.       Джорджи опустил голову и ковырнул ногтем фонарь.       — Посеял? — догадался Уилл.       — М-г, — кивнул Джорджи, даже взгляда не подняв.       Уилл вздохнул и вынул свои из кармана. Принялся надевать ему — велики, аж пальцы болтались, а Джордж всё равно заважничал, как девчонка, что примеряет мамины туфли.       У самого лишь вина под подушкой копилась. Сделался шестилетке кумиром — Джорджи и перед приятелями им хвастал, и на все игры звал, и ему в компанию набивался. Ну хотя бы страх перед пустошами от Греевого дома отгонял, малец не увьётся за ними хвостом.       А Уилл так и не решил, что будет делать, если услышит       нужен       хочешь со мной?       ты держишь, Уилл?       Вытянул голову поверх шапки Джорджи — Роберта ни среди танцующих, ни среди зрителей нет. Да и будущее самайнские суеверия ему не раскрыли. Все растратились на девчонок, влюблённых в юношей своей целомудренной любовью. Но одно Уилл для себя определил — его будущее не на этом острове. Никто не должен жить чужую жизнь.       Улыбнулся Джорджу и щёлкнул по перчаткам-осьминогам.       — Мне их купили б-бабушка и дедушка. — Уилл уточнил: — Папины родители. Не потеряй, хорошо?       — А можно я завтра в школу надену?       — Мо…       — Разойдись, разойдись — дорогу!       К костру подкатили телегу с костями, и им с Джорджи пришлось от колёс потесниться. Встали в паре шагов от мамы и Рошин, что вышли к огню согреть руки.       — Иди к ним, — велел Джорджу на ухо. — Я потом приду.       — Но…       — Мы договаривались, — перебил Уилл.       Джорджи помедлил — ушёл с неохотой, наверняка и фонарь нарочно забыл, чтобы вернуться с полпути.       Наверняка и Робу не позавидуешь. Привязался к нему пацан учить ирландский — не отлипнет, как летний жучок на пляже, пока не прыгнешь в ледяную воду.       Роберт шептал в постели — оставайся, le do thoil. Останешься?       А ты?       Потянуло гнилью — от костей искры брызнули прочь, словно ворошишь очаг со скуки. Вот тебе и христиане с воскресными проповедями. Надеялись, что Господь закроет глаза на их языческие грешки — он тут им не всегда помогал, не помешает умаслить побольше божеств, вдруг кто откликнется. Уилл тоже надеялся. Собирал прегрешения в Греевой постели, словно кости на жертвеннике. Лишь бы самого потом не сожгли. Лишь бы Грей не сжёг — ну бывай-давай, будешь в Дублине, брось мне весточку.       Поздно каяться и сердце беречь и       из огня прыгнула маска       ух       метнулись ткани с запястий — Уилл отшатнулся в холод и темноту, и перед ним сомкнулись плечи.       За его собственные кто-то схватил. Колыхнулось сердце — зачастило, как он башмаками по скользким камням.       — Приклеился ты к этому костру, что ли, — забормотал на ухо Роберт.       — Хоть бы п-предупредил, — выдохнул Уилл.       — А как же дух праздника?       — Я тебя весь день жду. Все, кроме тебя, в-вернулись.       — Да, а кто разбирался с деньгами за всех них?       — Так долго? — съюлил Уилл.       — С твоим дедом, — ответил Роберт. — За любую мелочь душу выест. Прям противно.       Наклонился с тёплым поцелуем в висок — пахло от него дымом и стылым ветром, и чутка кислило маслом, каким смазывают колёса. Не лгал — спешил к нему, даже рубаху не сменив с дороги. А Роберту шло, словно сильное тело здоровее от работы — от зимней спячки и сам захандрит.       Приятнее будет переживать зиму с ним?       И старика О’Коннелли вдвоём терпеть легче. Тот не знал ещё, с кем связался — Грею и не такие по зубам были.       — Хотел удивить тебя, — сказал Роберт. — Злишься?       — Нет.       — Пойдём. Пока ты не замёрз.       Le do thoil.       Он вцепился Роберту в предплечье и боком ближе к нему — лишь бы вместе тепло сохранить.       Не первый, кого Грей увёл из толпы? Уилл рисовал его себе среди апостолов Коллинза, уж больно приметы сходились, только от Роберта рассказов не дождёшься — кровью на руках его пугать не хотел или очередной тюрьмы с расстрельной командой боялся.       Уилл поднял голову — словил в ответ косую улыбку и мигнул ему своей. Может, когда-нибудь утолит любопытство. Верилось, что у Грея за душой хватит чести.       По брючинам захлестала трава — промокли мигом и брюки, и ботинки. Они с Робертом шли от костров прочь, за искрами в преднощное синее небо. Ветер у скал засвистел громче, едва долетали лоскутья-ноты скрипок, тут и самого себя не услышишь — идёшь, словно в шторм по компасу, на тепло тела и биение сердца.       И Роберт лишь тень. Вёл его выше, где со скал видно последние отсветы на воде.       Забелел курносый нос и в глазах, словно в рыболовные сети, ловились огни. Всё равно что человек, заключивший на Самайн сделку с нечистым. Нравились дары, что получил взамен?       Роберт ощупывал свой дар под плащом и рубахой. Руки у него горячие, словно опалённые жаром изнутри — тем, что гнал его записываться в революции и рисковать, зазывая к себе мальчонку, что взгляд зацепил. Поглаживал по бокам и мял кожу, едва на тощих рёбрах находил, за что ухватиться.       Нравился, нравился.       Стоили друг другу проданной души.       Уилл поднялся по скале, держа его за предплечья, — как ни скользи по камням на носках, а попробуй до него дотянись.       — Увидят?       — Нет, здесь — нет.       — Что я скажу Джорджу? Что м-меня украл Джек?       — Так и скажи.       Бросился к нему с поцелуем — у самого лицо от огня ещё горячее, плавкая кожа, словно воск. Губы Роберта холодили, точно ветер, за каким не угонишься, а язык у него тёплый.       С ним как у костра — горячо в лицо и холодно в спину, а станешь ближе — как бы не пошёл дым.       — Скучал по мне? — Жаром в ухо.       — Ни капли, — солгал Уилл.       — Неужели так сильно?       В голосе ухмылка.       Так — так сильно. Не успели и пару недель вместе провести, словно открываешь банку конфет и, вытащив одну, отправляешься по поручениям — только о сладостях и способен думать.       Роберт, видать, тоже — готовый сожрать целиком. Как удавалось вырвать час, гладил его под одеялом, чтоб холодные мурашки не тревожили кожу. Целовал живот-член-ягодицы, не страшась ни грязи, ни грешков. Пробовал его, где самому себя тронуть боязно.       Уилл всякий раз обещал, что это последний — руки тряслись, как шёл домой и как с матерью занимал место на лавке в церкви. Всё ждал не грома да молний, а что кто-нибудь встанет и укажет пальцем — вот он, вот, смотрите все! Всё думал на себя донести, и пускай пастор решает, может ли он излечиться или ему уже не спастись, осталось только его душе в аду гореть, но так в исповедальню и не ступил. На следующий день возвращался, словно морфинист к игле, под Робертовы поцелуи, раскинув ноги, как девчонкам полагается с мужем.       А у них пожарче супружеских спален. Роберт ласкал его ртом, и руки у него умелые — словно тоже нёс подношения в ритуальный костёр. Ничего тут постыдного — разве есть за что стыдиться, когда тебе так хорошо?       Тебе хорошо?       Уилл выгибался до дрожи в коленях и прикусывал запястье, лишь бы не распугать ответами птиц с пустошей. Дома перед сном сжимал ноги — ягодицы помнили поцелуи, и между ними горело так, что одному не затушишь, уж тем более когда Джорджи на соседней кровати. Потерял сон в горячных фантазиях.       У них в крови это — среди язычников, которых звали дикарями и варварами, душам одного пола водилось любить друг друга. И тела их тосковали без любовников.       Пускай — пускай они варвары.       Спокойствие своё больше не выискивал под рубахой — ему не нужен покой. К чёрту покой. Ему нужен       Роберт словно кормил его по одной конфете. Целовал обещаниями — коснусь тебя здесь — иначе — так. Не торопил — давал себя узнать. Уилл целовал до полоски загара его крепкий торс. Тёрся членом между телами, пока обнимались, и забывал, что ему нужно есть-спать-дышать, чтобы жить — ему теперь одних ласк хватит.       Целовал потрескавшиеся от соли пальцы, что шершавили на боках. Роберт окунал их в тёплое масло — окунал потом в него липкой влагой, словно дразнил внутри — представь, как хорошо тебе будет, если ты сейчас костяшки прикусываешь.       Словно Роберт оставлял ему тропку, чтобы сбежал по ней обратно — к невинным снам да к невинной женитьбе. А разве считается, если Роберт его уже целиком распробовал и ощупал, и заласкал. Даром что лишь хлябал член меж бёдер — остальное успеется, мол.       Уилл стискивал зубы — терпеть не могу обещания. Никогда в нужное время не сбываются.       У обоих лица горячие. Уилл оторвался от поцелуя — пускай ветер сечёт влажные губы в наказание, если уж так хочется его отхлестать.       За плечами Роберта костёр и над головой небесная чернильница разлилась. Увидели бы их во тьме лишь кошки. Только Коготь к ним привык — в его ногах с каждым приходом вился.       — Скучал по мне? — спросил Уилл.       — Меня моим же оружием, — заметил Роберт.       — Так ты скучал?       — Я уже готов был даром отдать эту рыбу. Хотел ночью устроить взлом. Сказать, что украли.       Уилл ткнулся ему в грудь — смех от ветра спрятать — ни с кем чтобы не делиться, уж слишком цена высока и слишком его-его-его — ни с кем чтобы не делить. А пальцы Роберта на его щеках тёплые — гнали дрожь, что поднималась от промокших ботинок.       Разве променял бы его на спокойствие?       На сухие ноги?       А как на ирландском безумцев зовут?       — Гляди. — Уилл кивнул на костёр. — Знаешь, что они д-делают?       — М? — Повернул голову вслед за кивком.       — Они так задабривают духов, что похитили деревенского парня.       Роберт хохотнул.       — Так эти жертвы для меня?       — Для кого ещё?       — А может, мне не нравятся их подношения. — Потёрся о щеку носом — острый кончик вновь на ветру холодел.       Считал его позвонки, где у самого линия загара расплылась к зиме. Где, говорил, самое сладкое.       Уилл кололся губами о щетину — щекотался о ресницы, словно солнце целует холмы жёлтым утёсником по весне.       — Может, я не хочу тебя возвращать, — прошептал Роберт. — Тогда что?       Из тьмы тянул к себе за спину, как из моря тащил сети, что рыбакам жалят ладони ожогами до кости. Сбежал от тюрьмы и расстрелов — верилось, ему всё сойдёт с рук. И самому не страшно грешить рядом с ним.       — Le do thoil, — пробормотал Уилл.       — Ты ведь… — прошептал Роберт. — Ты же знаешь, что делаешь. Знаешь. Не прикидывайся.       Уилл нахмурился.       — Ты о чём?       — Это ты дьяволёнок, Билли. Мне никогда…       Роберт не позволил ещё поцелуй — глаза к темноте привыкли, и Уилл выхватил взгляд искоса и как язык прошёлся по губам, словно слизывая гарь. Словно Роберт раздумывал, а не принять ли ему кости с жертвенника и не вернуть ли чертёнка назад.       Или теперь Уиллу раздумывать?       — Н-никогда что?       — Так не хотелось, — выдохнул Роберт.       — Чего?       — Пойдём. Заметят, что тебя нет.       Роберт взял его за руку — вниз по склону сбивать ледяные пальцы о камни, где под ногами уже густела ночь. Мечталось, чтобы вдвоём проводили такие.       В Леттермулленских домах холодно по ночам — не успеешь уснуть, пока теплится печка, стучи зубами под одеялом до самого утра. К Роберту хотя бы Коготь приходил спать. Говорил, ластится и греется у него на груди. Уилл с бессонницей наедине сжимал-разжимал пальцы на ногах и тёр руки — бывало, холод даже его фантазии гасил.       Вместе с Робертом в постель бы его не пустили.       — Чего тебе хочется? — повторил Уилл.       Молчал в ответ — вместо его голоса музыка совсем рядом. Пара шагов, и допытываться будет поздно.       — Роберт. Подожди.       Остановился сам, и Роберту пришлось — тень на фоне пламени. Увидят? А если увидят, они же ничего — и вот так им теперь всегда скрываться, хватит одного лишнего взгляда, чтобы всё испортить.       Уилл выжидал, как бы ветер и беспокойства не пускали дрожь по спине. Пригрел запястье Роберту.       Роберт развернулся, легко на скользких камнях, — ему бы на подмостках в Дублине выступать, такой ловкий. Ему и танцев не надо — топит воображение не хуже пламени.       — Так чего ты х-хочешь? — спросил Уилл.       Гладил его руку, храня тепло меж пальцев. Роберт шагнул ближе и наклонился, касаясь уха губами:       — Gach rud.       К костру Уилл вернулся, пряча улыбку в воротнике.       Щёки горели, словно от пламени он не отходил. И огни зажигать ему здесь не придётся — свой Уилл в сердце унёс.