And The Moon Be Still As Bright

— Надо было показать им зад, в натуре, — задумчиво произнес Кроули. — Прошу прощения? Они расположились в задней части магазина, «Ритц» давно закрылся на ночь, улицы Сохо были тихими и пустыми, как никогда. Кроули растянулся на диване, раскинув руки в стороны, словно упиваясь осознанием того, что может оставаться здесь столько, сколько ему, черт возьми, заблагорассудится. Он валялся на диване и крутил двумя пальцами полупустой винный бокал. — Показать им зад, ангел. Ты что, не знаешь сленга, которому меньше века? Надо было нагнуться прямо перед тем, как меня подожгли, спустить свои шелковые шаровары и показать им задницу. Сразу бы заявил о себе. Лицо Азирафеля приобрело розовый оттенок. Возможно, причиной тому был алкоголь. — С другой стороны, — задумчиво продолжил Кроули, — они действительно не заслуживают такого зрелища, как твоя задница. Слишком хорошо для них. Теперь щеки ангела и впрямь пылали. Кроули оперся на локоть, закинув одну обутую (предположительно в сапог) ногу на спинку дивана. — Когда это ты начал одевать задницу в шелк? На ощупь очень приятно. Может, и в самом деле начать носить шелковое белье, если удастся его достать. — Очень может быть, — сказал Азирафель, наполняя свой бокал. — Ты поставил меня в крайне неловкое положение. Мне пришлось срочно что-то придумывать, иначе я бы — как ты выразился — показал задницу всей Преисподней. — Можно было предложить им поцеловать мои веснушчатые ягодицы. — Это было бы слишком хорошо для них, — заметил Азирафель, и теперь его цвет лица можно было бы использовать вместо светофора для приостановки движения на перекрестке. — А ты проверял, а? — Я не имел в виду… — Не знаю, почему нет, — произнес Кроули. Его солнцезащитные очки были давно отброшены в сторону — неизвестно, куда именно, — а желтые змеиные глаза светились весельем. — Я лично немного пощупал тебя в лифте — протянул руку прямо к задней части брюк и сжал. Неплохо. Знаешь, а подтяжки тоже очень полезны. Он повернул бокал кончиками пальцев то в одну, то в другую сторону, наблюдая за тем, как свет ламп отражается в выдержанном Зинфанделе. Комната казалась немного теснее, как будто что-то, дремавшее рядом с ними весь вечер, вдруг пробудилось. — Я бы не отказался повторить это еще раз, — заявил он, встретив настороженный (а может быть, лишь несфокусированный) взгляд ангела. — Ну что ж. Полагаю, мы можем меняться телами в любое время. — Я не это имел в виду, — возразил Кроули, продолжая вращать бокал с вином. Выдержав паузу, Азирафель поднялся. — Я думаю, нам нужно еще немного этого, — заметил он. Штопор и графин остались на столе. Кроули, бесшумно, как змея, пристроился за ним, когда тот начал вытягивать крышку из бутылки. — Хочешь знать, что еще я щупал? — он задышал на затылок ангела. — Угадай с трех раз. Мне было приятно гладить этот шелк. Ты балуешь себя, не так ли? — Эм… Кроули… Короткие острые ногти провели по потёртому вельвету старинного жилета — ровно столько, чтобы его можно было почувствовать сквозь слои. — Я могу прикоснуться к нему снова, — продолжил Кроули. — Если хочешь. — Я… а… — Мне было приятно. Ангел испустил долгий, трепетный вздох. — Я просто говорю. Новый мир. Все вокруг новое. Мы с тобой танцуем. Я делаю шаг вперед, ты делаешь шаг назад. Ты зовешь, я прихожу. Париж. Азирафель откинул голову на плечо Кроули. Закрыв глаза, он держал перед собой наполовину наполненный бокал, словно боясь, что тот может расплескаться. Испортить поношенный жилет. Я всегда буду знать, что он там. Ногти выводили ленивые узоры — спирали, медленно изгибающиеся полосы, как линии на автостраде. Слова Кроули приникли к уху ангела, губы двигались по извилистой раковине, случайные прикосновения вызывали мурашки, дыхание было жарче человеческого. — Кроули. Я не знаю, стоит ли нам это делать… — Ты не сбежишь. — Просто… что, если… мы же ангел и демон… — А что насчет тысячелетнего Соглашения? Мы перевернули Рай и Ад, сорвали последнюю битву, низвергли Антихриста, и это тебя беспокоит? — Не… ну, не беспокоит… — А что тогда? — Блуждающие кончики пальцев судорожно перебирали цепочку часов ангела, то задевая, то прихватывая. Азирафель поймал его руку и прижал к мягкому бархатистому изгибу своего живота. Кроули легонько поцеловал нежную кожу за ухом. — Ты знаешь, как ты пахнешь? Я знаю. Славно. Почувствовав этот запах, хочется вдохнуть его побольше, а не просто украдкой понюхать. Задержать его в памяти, чтобы запомнить до следующего раза. Потом ты начинаешь пахнуть так же. Представь себе, каково это. — Мне не нужно, — проговорил ангел так тихо, что его едва было слышно. — Торфяные костры. Горячий металл. Что-то вроде… кардамона. Ты. — Скажи, что тебе понравилось. — Не то чтобы не понравилось… Губы нащупывают короткий пушок волос над воротником рубашки. — Я остановлюсь, если ты просто скажешь: стоп. Проще простого, ангел. Да или нет. Тебе решать. Если нет, то мы друзья. Я буду вести себя хорошо. — Ты полагаешь, что можешь быть хорошим? По своей демонической природе, и… — Рука ангела мягко легла на руку Кроули — он останавливал ее движение или направлял его? — Я не буду отвечать. Вспомни, чему я учил тебя об искушении. — Очень… многому. — Согласие. Если человек чувствует, что его к этому подталкивают, это не то же самое, верно? Он должен сам дать согласие. Не дьявол заставил меня сделать это. Не я ничего не могу с собой поделать. Ты должен был сказать: Я хочу этого, и к черту Твои заповеди. Рука слегка дрогнула. — У тебя это хорошо получалось. Я проверял твои труды. — Конечно, ты знал, что можешь… довериться мне. — Заклятые враги, не так ли? С другой стороны, привычка. Забавный старый мир, если демоны доверяют всем подряд. — Могу ли я доверять тебе? — Смотря в чем. — Не в… играх. — А, ты хочешь получить полную отчетность, да? В таком случае, не спеши. Я не могу выбить их, как старина Уилл, знаешь, с «Цимбалами». Послушайте жаворонка, и все такое. — «Цимбелином», — машинально поправил Азирафель, неизменно щепетильный в литературных отсылках. — И диалог той сцены был очень грубым. — Ты снова увиливаешь. — Кроули, это только… это трудно понять… — Понять что? — То ли это, чего ты хочешь? Ни… — Азирафель крепче сжал его руку. — Ни пера в твоей шляпе. Ни зазубрины на твоем… на чем бы ты ни поставил зазубрину. Золотую медаль. — В аду не дают медалей, ангел. Не то чтобы я стремился получить ее, если бы давали. — Теперь ты увиливаешь. На мгновение не было слышно ничего, кроме неровного дыхания. — Да. Черт возьми, ангел. Я не испытываю тебя на прочность. Я хочу прикоснуться к тебе. Потому что я этого хочу, а не для того, чтобы что-то доказать. Когда на тебе это. — Его рука сжалась на промежности ангела. — Я хочу, чтобы ты это почувствовал. Азирафель вновь колебался. — Когда ты держал меня за руки, я представлял, как ты прикасаешься ко мне ими. Не зная, где кончаешься ты и начинаюсь я. Я думал, ты знаешь. Ангел. Демон… — Я же говорил тебе, что это уже в прошлом, не так ли… — …мы бы, наверное, взорвались… — О, кто-то, я на это надеюсь, — вздохнул Кроули. Рука, не держащая Кроули, дернула за подол жилета, за рубашку под ним, и Кроули подпрыгнул, когда его сухая ладонь вдруг оказалась прижата к мягкой, покрытой шерстью коже, к внутреннему теплу того, кто всегда был заключен в многослойную броню. — Продолжай, — велел Азирафель. Есть пословица, что по пьяни не делается ничего такого (кроме, возможно, мордобоя и связанных с ним выходок, с которыми Кроули был слишком хорошо знаком), о чем человек не думал, будучи трезвым. Одному Богу известно — Кроули был уверен, что никто другой не в курсе, он всегда был осторожен — он продумывал это множество раз, успокаивал себя, когда все это закончилось и ему захотелось сохранить какую-нибудь мелочь, для себя, что-то, что не разбилось при Падении. Он вызывал в памяти тот внезапный приступ тоски, который он ощутил на стенах Эдема, ту боль, в которой смешались желания его новой любопытной человеческой сущности и отголоски вырванного у него божественного восторга. Он представлял себя обходительным и хитрым — змеем, убеждающим хранителя, что все это его собственная идея, готическим героем романа, демоном-любовником, подавляющим чувства ангела до тех пор, пока единственным возможным ответом не станет: да, да, да. А потом они окажутся в заднице вместе, и у него все равно будет больше здравого смысла, нежели желание рисковать тем, что случится с ним — что случится с Азирафелем, — если одна из этих ситуаций случится. Он довольствовался если бы и когда-нибудь, и начал утешать себя тем, что накладывал на себя руки, а заканчивал — унылым, вязким месивом, с которым он справлялся как человек, потому что Ад иногда проверял, не колдуешь ли ты. А если бы кто-то напрямую спросил у него? Он никогда не представлял себя выпившим и самоуверенным. И в его фантазиях ангел не дрожал, не испускал вздохов, которые звучали так, будто воздух не доходил до его легких. — Ангел, ты уверен, что все в порядке? — Прошу тебя. Он решил, что этого согласия достаточно. Перламутровые пуговицы, которые он задумчиво перебирал мягкими пальцами, плавно проскальзывая в петли, жилет из мягкого египетского хлопка — все такое мягкое и роскошное, в противовес острым коленям, локтям и скулам Кроули, одетого в жесткую чешую. — Просто… ты должен знать, — шепнул он в изящный лабиринт ушной раковины, — когда я в таком состоянии, некоторые мои части становятся змеиными. Ничего не могу с этим поделать. — Я знаю, — выдохнул Азирафель. — Я… — Что ты? — Весь этот прекрасный живот теперь принадлежал ему, он щекотал короткие волоски, становящиеся все гуще по мере того, как его рука поднималась вверх, а ногти становились все острее и длиннее, едва задевая широкие мягкие выпуклости груди ангела. — Заметил. Когда я был… ах… — Маленькие розовые лепестки сосков, бархатистые в завитках волос, были нежны под его большим пальцем. Он чувствовал, как обволакивает их одежда, знал, какие легкие прикосновения они любят. — Шалунишка-ангел. — Свободная рука Кроули притянула к себе эту слишком хорошую для рая нижнюю часть, и он не мог не заметить, что прижимается к ней. — У тебя были какие-то идеи, да? Ты не трогал себя? — О! Я… знаю, что это было грубо, но я… не мог не спросить… — Никаких видео? Мобильник был у меня в кармане. Румянец Азирафеля запылал на его шее, достаточно горячий, чтобы раздразнить змеиное чутье Кроули. — Это было бы неприлично, Кроули. Я бы вообще не стал этого делать, только я был… я вообще не имел тела, потом находился в теле мадам Трейси, а потом снова в своем, а потом в твоем… что, полагаю, было довольно приземленно… о, это прекрасно. — Милые пустячки. Не хватало на них времени раньше. Вот так? — О Боже… Знаешь, ее колени и правда выглядели ужасно, я мог бы предположить, но по дороге в Тадфилд я совершил маленькое чудо… я рад, что не стал ждать, Адам совсем ослепил нас… Кроули прорычал что-то, что можно было воспринимать как: заткнись, но сказать наверняка было трудно, потому что его губы были заняты задней частью шеи ангела. — Ах… остановись хоть на минуту, я не могу… о боже, твои зубы кажутся — ах! — очень острыми. — Я же говорил. — Только… вот так… не слишком сильно… — Никогда не бывает слишком сильно, пока не станет слишком сильно. — Кроули слегка спрятал зубы за губами, продолжая прикосновения еще несколько роскошных мгновений. — Для них это слишком хорошо. Не смогут оценить за своей болтовней обо всяких глупостях… Ах да, еще я произнес речь о том, как ты позволил себя развратить. Хотел рассказать им, что не успел начать. Мышцы Азирафеля напряглись, когда рука Кроули скользнула за уступчивый кашемировый пояс его брюк, но тут же произошла заметная смена положения, которая позволила ему проникнуть под него. Рука Кроули слегка дернулась, когда кончики его пальцев скользнули под шелк и встретились с мягким теплом этого маленького фрагмента кожи, обвели его изящным кругом — места для большего движения было мало — по всей твердости под ним. — А ты… просто чертовски твердый. Ты бы хотел, чтобы я зажал его в кулаке, не так ли? Надавил на него так, чтобы головка скрылась за слоем кожи? Я знаю. Ты когда-нибудь делал это с собой, думая обо мне? — Член Кроули был так напряжен, что становилось больно, он прижимался к пышной попке и медленно терся о нее. — Это не было… я думал, Габриэль будет рад, если он… ты знаешь, как он просто заскочит… — Заскочит, угу. — …просто зверь… — Ага, — повторил Кроули. — …так что я едва ли… — Едва ли. — Я имею в виду, он только что отчитал меня, и я мог быть уверен, что никто не… Колени ангела подкосились, и он ухватился за край стола. Кроули удержал его, приняв его вес на себя. Штопор упал на ковер. — Ангел? У тебя есть кровать? Кроули хорошо спал, но его сны слишком часто были связаны с Падением: падение через невообразимые пропасти, его собственные звезды, проносящиеся мимо, как кометы, и красное сияние в момент, когда он мчится к Земле. Он чувствовал запах серы еще до Падения, в этот момент он часто просыпался — смрад проклятия, заполнивший змеиную голову его нового тела, раскаленные ямы на тупом рыле, кричащие, что ты сгоришь, хотя он знал, что не сгорит. А иногда ему снилось Вознесение — возвращение на Небеса, откуда его сбросили вниз. Не на крыльях, черных от обугливания, не на лифтах, которые обе стороны установили, когда пришло время переходить к современности. Каждый, каждый чертов раз он поднимался по этой лестнице, спирали, похожей на лабиринт, в центре которого находилась Святыня. Он и представить себе не мог, что будет подниматься по ней вот так. На первом же повороте лестницы Азирафель схватил его и потянул вниз, их зубы столкнулись, но он не обратил на это внимания, впиваясь в горячий и небрежно целующий его рот ангела. Рука Азирафеля, зажатая в кулаке, тянула его за волосы, но не оттаскивала, и от этого прилива крови его член напрягся так, что вряд ли когда-либо был тверже. Он задыхался, когда оторвался от манящих губ, — неужели им нужно дыхание? На втором повороте Азирафель свернул в сторону, пробираясь через стопки и неубранные кипы книг, не нашедших своего места на полках, и запыхался. Он точно дышал, когда Кроули прижал его к витиеватым перилам, притянув их друг к другу обеими руками, утопающими во всей щедрости широкого крестца. Его язык раздвоился и затрепетал, улавливая, как меняется запах ангела по мере того, как учащается его дыхание. Третий поворот находился по ощущениям на другом конце вселенной, потому что он не мог больше ждать, он должен был получить это прямо сейчас. Кроули чувствовал неровное трение их брюк, терпкий запах и жар открытого рта Азирафеля, стонущего в его рот с резким заиканием, когда тот терся о него. У него чуть не соскользнула нога со ступени, и он почувствовал, как его руки на мгновение стали чешуйчатыми. Он ухватился за перила с таким остервенением, которое заставило его скрючиться — как человека, бросающегося своим телом на гранату. Когда повороты закончились — возможно, они обошли весь магазин, — грудь Азирафеля все еще вздымалась от сбивчивого дыхания, его бедро прижималось к бедру Кроули, зажатая между ними твердь ослабевала. Луна за разделенным стеклом окуляра освещала их слабым сине-белым светом. Рука Азирафеля поднялась и снова скользнула в его волосы. — Мой дорогой, я полагаю, что просто пройти оставшийся путь по лестнице было бы хорошей идеей. У ангела в самом деле была кровать. Потребовалось некоторое время, чтобы найти ее под всеми книгами, и Кроули ворчал что-то про экскаватор, но в конце концов чудо показалось проще («все равно ковер в гостиной уже наполовину застелен»). Теплый свет лампы Тиффани (почти наверняка оригинальной) освещал покрывало, отороченное баттенбергским кружевом. Писк и подергивания Азирафеля под ним, когда Кроули стаскивал с него одежду — он знал, как ангел относится к своему костюму, висящему в шкафу, но его собственный валялся на ковре — были восхитительно девственными для того, кто только что кончил в нижнее белье. — Ты в нем как румяная невеста. Тебе идет. Ну-ка, покажи мне. Ангел и впрямь покраснел, немного — опустил простыню до уровня своей бледной груди, затем приостановился. Кроули зацепил пальцем тяжелый орнамент и медленно потянул, так что Азирафелю пришлось позволить ему отодвинуть простыню, чтобы не порвать кружевную кайму. — Ты прекрасен, — промурлыкал он. — Не было возможности как следует рассмотреть. — Мягкий живот был испещрен блестящими дорожками натянутой кожи, похожими на узоры лунного камня. — Гавриил говорит, что мне пора сесть на диету. — Вот обмудок. — Ну, все эти годы я позволял себе многое… угождал себе… ох. Кроули стащил с себя все, кроме голубых шелковых трусов, влажных там, где его рука касалась ангела через них. — Я хотел, чтобы ты себе угождал, — сказал он. — Я провел чертовы столетия, думая о тебе. Доставляющем удовольствие себе. — Кроули… правда, я наделал ужасный беспорядок… — Да-а. Не вздумай приводить себя в порядок какими-то чертовыми чудесами. Хочу знать, какое удовольствие я тебе доставил. Натяжение влажного шелка на чувствительную кожу — сама по себе восхитительная пытка. Можно натягивать его, пока хнычущий ангел раскачивает бедрами и напрягается в поисках контакта, а можно провести ногтями по контуру подрагивающего под ним члена: трогал ли Кроули его или он в красках представил, что Кроули это сделал? Можно слегка надавить на него, проводя губами и языком по краю этого гнезда из вьющихся белых волос, по складке между животом и пахом. Можно наблюдать, как набухает и напрягается обтянутая шелком выпуклость, можно почти ощущать неровную пульсацию возбуждения в собственном животе. Можно провести костяшками пальцев по нижней стороне, найти под роскошной оберткой сладкую пружинистую плоть головки и медленно провести по ней пальцами. — М-м-м, вот ты какой, — облизнулся Кроули. Более мягкие, медленные поцелуи, блуждающие пальцы, намечающие формы: мягкие наманикюренные руки обводят острый выступ бедренной кости, чешуйчатая ладонь обхватывает маленькую выпуклость под подмышкой, обтянутой белой тканью. Пухлые ягодицы схвачены узловатыми руками, которые оттягивают шепчущий шелк, прочерчивают узоры Сада по этой роскошной плоти. — Тебе ведь нравится, когда тебя так трогают, правда? — Знаешь, — пробормотал Азирафель. — Ты был… внутри меня. — Не в том смысле, о котором я думаю. О, я вижу, тебе нравится идея. — Ты имеешь в виду… ты бы хотел… — Я всегда стараюсь открыть тебе новые возможности. — Я… ах… Мне нравится, как это звучит. Кроули поднял руку, как бы призывая, и в ней появилась маленькая бутылочка. — Введите музыкантов, — продекламировал он. — Музыкантов? — Мне советуют давать музыку по утрам. Говорят, она проникает в душу. — Кроули, та сцена была действительно ужасно неприемлемой. — Знаю. Я хохотал до упаду. Давай же, если ты сможешь проникнуть в нее своими пальцами… — О! — Помнишь ту женщину с крумгорном? Каждая непристойная фраза в ее речи… — Не говори, пока ты это делаешь. — Подвинься немного, ангел. Ну что ж, попробуем и языком… Оба на время замолчали, если только длинный придыхательный вопль Азирафеля не считался за речь. — Хорошо, ангел? — хмыкнул наконец Кроули. — Ничего, если я наслажусь этой идеальной попкой? — Ничего. Я буду очень расстроен. Если ты этого не сделаешь. — Тогда подними колени чуть выше. Я хочу сначала немного потереться о тебя. (Он хотел дразнить его нежное смазанное отверстие головкой, добиваясь согласия, ожидая медленного разрешения, которое тело даст рано или поздно. Азирафель не спрашивал, как он догадался открыть ему рот, что он делал со смертными на протяжении всех этих веков, ведь делал то же самое, думая о нем.) — Находясь в лифте, я думал о том, что я буду чувствовать, если сделаю это. — Мне или тебе? — Обоим. Ложись, викторианская невеста. Я хочу видеть тебя всего. Вот, только кончик. Мы не будем торопиться. — Ах, Боже… — Не хочу слышать о нем ни слова. — Странно, но я тоже не хочу… — Еще немного, хорошо? О… ангел. Такое ощущение, что я… все еще в тебе. — Хм, так и есть… — Я имею в виду… То, что ты чувствуешь, видишь… Я. Ты? — Потому что, когда их тела отдавали и принимали друг друга, наступил момент, когда Кроули увидел за своей головой потрескавшийся потолок, испещренный розовыми и янтарными цветами лампы, почувствовал медленную сладость открытия. — Я… да… пожалуйста, не останавливайся, Кроули, я чувствую все это, ты во мне, я… принимаю тебя… — Не двигайся. Ш-ш-ш. Я… пытаюсь найти… — …где ты кончаешься… — …и я начинаюсь… — …все еще в тебе… — …никогда не выйду… — …никогда не покину тебя… — …никогда не будем порознь… — …никогда не были… — …всегда с тобой… о, ангел, ангел, ангел… — …сейчас, пожалуйста, да… На руках Кроули расцвела чешуя, ногти превратились в изогнутые обсидиановые скимитары, и, когда они вонзились в плоть ангела, он почувствовал, как они вонзились в его плечи, почувствовал, как Азирафель не заботится об этом. Широкие руки обхватили его ягодицы и крепко притянули к себе, и он ощутил упругую округлость собственных ладоней, и их рты соединились, юркий язык дразнил его. Азирафель прервал поцелуй, сказав… Он и правда это сказал? Не останавливайся, я чувствую все, что ты чувствуешь, знаю, каково это — быть внутри меня, ты уже почти, я вижу, ты вот-вот кончишь. Сейчас. Мы оба. Сейчас. Сейчас. Навсегда. — Натяни одеяло, милый, холодно. — Я немного отключился. — Я так и думал. На мгновение мне показалось, что я тоже. — Это было… очень. — Ну, это все было даже очень. Мы заслужили немного отдыха. Я даже могу попробовать поспать. — Ты умница. Думаю, ты быстро поймешь, что к чему. — Хотя, кажется, жаль терять… даже минуту на это. — У нас полно времени. Вся оставшаяся жизнь. — Тогда иди сюда. Азирафель прижал голову демона к своему плечу и обхватил его рукой, постепенно избавляясь от ощущения, что это он сам себя обхватил. — Так не пойдем мы в ночь бродить Так ночь уже поздна, И сердце будет все любить, Пока луна ярка. — Мы цитируем стихи? — Да. А я всегда считал, что лорд Байрон — один из ваших. — Похвально. — То, что ты сказал раньше, заставило меня вспомнить об этом. Про луну. — Ангел. — Голос Кроули чуть дрогнул. Они некоторое время лежали, наслаждаясь друг другом. — Это как те зеркала, — подал голос Азирафель, — у портного. Расположены так, что ты видишь свое отражение сзади. А потом ты видишь отражение своего отражения спереди. И отражение своей спины тоже. И это — теоретически — продолжается вечно. Я представляю. — Пф-ф. Это то, о чем ты думаешь, ложась со мной в постель в первый раз? — Я думал о нас, дорогой. Ты показываешь мне, кто я. И… — Полагаю, что да. — Я этого не говорил. — А тебе и не нужно было. — Мы — часть друг друга. Вот почему я могу искушать, а ты можешь благословлять и при этом оставаться собой. — Значит ли это, что это было твое искушение, а не только мое? — Ты сказал, что это не было искушением. — Ну, ты заставил меня изрядно попотеть, чтобы этого добиться. — Тебе всегда нравилось уговаривать меня. Так что я полагаю, что да, это было и мое искушение тоже. — Подожди, так ты играл со мной, потому что…? — Я не играл с тобой, Кроули, я должен был убедиться… ой! — Королева драмы. Это был всего лишь маленький шлепок. Всегда хотел это сделать. — Шлепать ангела по спине — это очень неуважительно… — И это все? Шесть тысяч лет, и ты хотел узнать, буду ли я все еще уважать тебя с утра? — У меня есть принципы. — Значит, я им соответствую? — Ах ты, изверг. Ты же знаешь, что превосходишь их. — Так кто из нас… ах ты, мерзавец. Кто из нас это сделал? — Дорогой, я думаю, что это сделали мы оба. Такие поцелуи, под одеялом, с медленными поглаживаниями, стали еще нежнее и ласковее, а грань между мечтой и реальностью размывалась. — Твоя попка действительно слишком хороша для рая. А теперь она моя. Моя, моя, моя. — Последние три слова сопровождались серией легких, почти нежных шлепков. — Абсолютное отсутствие должного уважения, — довольно удовлетворенно прокомментировал Азирафель. — А ведь тебе это нравится. — По крайней мере ты не стал делать эту грубую штуку с луной. Кроули вздохнул. — Ангел. Оставайся таким всегда. Еще один неторопливый поцелуй, который предположительно означал какое-то согласие. — Обещаю. За исключением способности не спать. Думаю, сейчас я хотел бы попробовать. — Хорошо. Просто… позволь себе снова стать собой. Делай то, что делаю я. Тебе понравится. Они одновременно вздохнули, и границы окончательно растаяли. — Спокойной ночи, дорогой. Или доброго утра. Я уже не знаю, где что начинается и заканчивается.