Берегись воды

В зрительном зале то и дело мелькают края вееров, газет, белых перчаток, которыми публика отмахивается от духоты. От этой жары у Ризли уже гудит голова, а по лбу стекают дорожки пота. Его глупая рубашка — слишком по размеру, слишком белая — сидящая на нем как на корове седло, неприятно липнет к телу, шею душит галстук. Навевает воспоминания, которые, он хотел бы, чтобы никогда с ним не приключались. На весь зал распинается коротенький мужичок, но Ризли его не слышит. В ушах только шум собственной крови, бегущей по сосудам, как если бы он приложил к обоим ушам морские раковины. Даже с балкона Ризли видит, что редеющие волосы мужчины равномерно распределены по голове, чтобы те закрыли все залысины. На его болотного цвета рубашке расползается темное пятно от пота, и он то и дело оттягивает воротник, что удушающе сдавливает его мясистую шею. В среднем на каждом третьем его слове у него изо рта вылетает капля слюны. Ризли пытается вслушаться в его речь, но голос отражается от стен театра, сливается с эхом, резонирует в ушах, и он бросает эту затею. Он словно на оперном представлении — все одно непонятный его уху шум. А мужичок сошел бы за певца — и круглый живот, опасно перетянутый ремнем, имеется. Если бы он только был чуть повыше. Откуда-то в его голове живет стереотип о том, что оперные певцы обязательно должны занимать много пространства — и в высоту, и в ширину. — Спасибо, защита. Потерпевшая сторона, вам слово. И его как водой окатывает. Разбивается стекло аквариума, что отделяет его от зала, будто бы он декоративная рыбка какая-то, и восстанавливается слух. Голос этот звучит откуда-то сверху. Без всяких сомнений — это судья. Еще ни разу он не видел мсье Невиллета вживую, но теперь понимает: все странные легенды, которые ходят о нем и его образе — правда. Не вполне как он думал, но правда. Не демон, как говорят, но лицо его неуловимо странное — по-другому не описать — нечеловеческое. Похожее на маску, на куклу, но вместе с тем, есть в нем что-то неудержимо живое — как в неподвижных кораллах или раковинах моллюсков, актиниях или морских лилиях. Похожее, наконец, на пейзажи дикой природы, на горы и реки, равнины и степи, но никак — не на лицо человека. И от того, что живое и неживое сталкиваются друг с другом, причудливо переплетаются, становится не по себе. Рядом с судьей — почти девочка, что болтает ногами на своем троне от скуки. Или от нетерпения. Она дует губы и играет с волосами. В ее лице, в отличие от лица — лика — судьи, нет ничего такого странного, ничего нечеловеческого. За исключением того, что оно несколько размыто — точно не до конца определилось, какой облик ему принять, да и не знает оно свой истинный облик вовсе. Ризли списывает это на свое и без того плохое зрение. Гул вокруг снова начинает нарастать, и Ризли хочется, чтобы этот голос прозвучал снова — отрезвляющей пощечиной, дождевыми каплями, попавшими за шиворот. Потому что народ бормочет об умышленном убийстве, о том, что, плевать, если бы у них было достаточно воли, они сделали бы то же самое. Народ — стая птиц, которым бросили сухие хлебные крошки. Только Ризли не может понять, о ком они, наконец, говорят? Ризли оборачивается назад и почти в упор сталкивается взглядом с одним из жандармов, что стоят у занавеса, отделяющего балкон от коридора. Руки их бескомпромиссно сложены, глаза их смотрят сквозь него — они не собираются с ним беседовать. Он щурится, чтобы разглядеть балкон на противоположном конце зала, а потом понимает: раз он по левую руку от судьи, стало быть, он — обвиняемый. Подсудимый. Ко сцене плывет черноволосая дама в пышном черном платье — плывет, потому что длинный подол скрывает ее шаги, сглаживает их полностью, словно вместо ног у нее — колесики, как у механической куклы. В голове Ризли отголосками звучит последняя фраза судьи — кажется, он вызвал потерпевшую. Вот кто должен был быть на противоположном балконе. Какая же она потерпевшая — Ризли ее впервые видит. — Первым делом хочу сказать вот что: у меня всегда были подозрения, что подсудимый, — это слово она шипит по-змеиному, с укоризной глядя прямо на Ризли, видимо, намереваясь тем самым его задеть. Ее крохотные глазки почти полностью затмевают круглые щеки, — будто бы вовсе не наследник семьи Н., не их сын. Только благодаря этому взгляду он узнает в ней одну из многочисленных не-его родственничков — кажется, со стороны матушки. Неподалеку от дамы в черном стоит женщина, что кивает каждому ее слову. Она напротив — худая как палка, и одета не в платье, а в брючный костюм, на манер заграничной моды. Лицо ее напоминает мордочку мелкого грызуна — мыши или крысы. Обвинительница. С высоты своего балкона он отыскивает взглядом мужичка, которого сначала принял за оперного певца. Стало быть, это и есть его защитник — что горячо рассказывал что-то публике до того, как плотина с водой, отделяющая Ризли от всего остального мира, прорвалась. Он грустно думает: интересно было бы послушать. О том, в чем его обвиняют, и как оправдывают. — Дрянной, абсолютно дрянной был мальчишка. Всякий раз, когда я приезжала в имение семьи Н., он учинял какую-нибудь подлость. То украдет у меня кольца из сумки, то подстрижет хвост моей собаке! По залу прокатывается смешок, и Ризли сам не может ему сопротивляться. Да, что-то такое он припоминает. — Понимаете, у него не было никаких манер, присущих нашему роду. То, что он приемыш, — она поправляет мех мертвого животного на своей шее, отдувается от жары, и снова кидает взгляд в сторону Ризли, — впрочем, и так уже стало явным. Знаете, он ведь даже убивал животных, когда был юнцом! Птичек всяких, котят, кроликов. Кто-то из зрителей охает. Вот же тварь. Обвинительница поочередно смотрит то на защитника, то на судью, мол, слыхали. Подсудимый — убийца-психопат, чьи действия несут прямую опасность для общества. Невиллет постукивает пальцами по колену. Фурина без стеснения зевает, закидывая свои белые ноги на подлокотник кресла. — Мадам, вы можете поделиться с нами сведениями непосредственно об убийстве? Может, госпожа Н. связывалась с вами накануне, выражала свое беспокойство? — льется голос судьи ручьями и реками. — Нет, — и сразу же, без промедлений, — но у меня нет сомнений, что этот малец планировал убийство с самого момента усыновления. Пригрели змею на груди! — Что же в таком случае могло стать его мотивом? — Да хотя бы! — она давится воздухом, — да хотя бы то, что ему попросту — нравится убивать! Я же не просто так про птичек сказала. Судья выгибает рот и кивает, будто ему все в один момент стало ясно. — К тому же, слова защитника о — мне даже произносить этого вслух не хочется — о том, что семья Н. промышляла торговлей детьми — абсолютный вздор, — снова кутается в меха, — все — наглая ложь! Зал звучит недовольными возгласами. Последнее слово пострадавшая повторяет снова и снова, подобно эху. — А у вас есть доказательства того, что они — точно этого не делали? — девичьим голосом сверху, что раззадоривает зал еще сильнее. — Госпожа Фурина, — гаденько улыбается адвокатесса, — я думаю, это не имеет отношения к данному процессу. — Как это так — а документы? Зачем они, по вашему, лежат в вещественных доказательствах? — она тычет пальцем на столик у сцены. Публика начинает звучать как толпа протестующих рабочих. И Ризли наконец обращает внимание на этот самый столик. Он узнает отцовский револьвер. Его — Ризли — куртку, кровь на которой, засохнув, стала уже совсем коричневой, почти черной. Его перчатки, которые едва ли не вымочены в крови, как в грязи, что пристыла к ним шматками. Остальные предметы на столе ему незнакомы — но непременно имеют отношение к его процессу. — Не знаю, — она отстраненно смотрит в сторону, — я ничего об этом не знаю. — Безусловно, — ледяное выражение лица судьи никак не страдает, — вы свободны. Предоставляю слово стороне защиты. “Пока свободны”, — думает Ризли, наблюдая, как дама бесконечно долго, на своих ногах-колесиках, спускается со сцены. Вслед ей кричит возмущенная публика — как только посмела сюда явиться? Теперь под яркий луч прожектора становится защитник, вытирая вспотевший лоб платком. — Согласно результатам психологической экспертизы, у подсудимого нет психических отклонений. Что, впрочем, не противоречит моим словам о том, что он был в состоянии аффекта на момент совершения преступления. — Уважаемая защита, — неприятно пищит обвинительница, — в то, что подсудимый совершенно зверским образом убил собственного отца — господина Н. — в состоянии аффекта, я еще могу поверить. Но убийство госпожи Н., — она мотает головой из стороны в сторону, — он совершил его, будучи уже в своем уме. — Отклоняется, — судья стреляет в нее взглядом. — Что на этот счет говорит экспертиза? — не унимается она. — Ты что, не слышала? Отклоняется! — громко орет Фурина, звуча на этот раз подобно дворовым мальчишкам — и замолкают вообще все в зале. Судья устало прикрывает глаза. — Если позволите, я продолжу, — спустя пару моментов тяжелой тишины произносит защитник, обезоруживающе улыбаясь. Судья только кивает ему. — Что же до торговли детьми, — доказательства и вправду есть. Раскрытой рукой он указывает на бумаги на столе. — Это отчёты о банковских платежах, — поясняет он, широко раскрыв глаза, — конечно, вся деятельность велась неофициально, а семья Н. была всего лишь посредником. Но в данном деле нужно было доказательство факта передачи денег и, непосредственно, товара. Публика недовольно гудит — ей не нравится, что человеческие жизни называют товаром. Мужичок выставляет вперед указательный палец, пытаясь утихомирить народ, и Ризли понимает: он вовсе не оперный певец. Он здесь — самый настоящий дирижер. — Не удивляйтесь моим словам, дамы и господа. Именно так все и происходило — для людей, замешанных в этом деле — людей, у которых нет сердца. Все вы помните малышку Лолу? Ризли помнит. С нее все началось — она стала первой жертвой в этом деле. Разумеется, жертвы были и до нее, что ныне неизвестны, потеряны навсегда, но ее случай — первый раскрытый. — Малышку Лолу увидела женщина в окнах соседнего дома, в котором детей никогда и не было. А тут вдруг — бегает уже довольно взрослый ребенок. Она сообщила об этом жандармам. В итоге все доказал один банковский платеж. Да если бы не Ризли — никогда бы жандармы не вышли на его семейку. Хотя, может все было еще проще. Может, жандармы и знали — просто выжидали подходящего момента для задержания, который не наступил бы никогда. У Ризли сами собой сжимаются челюсти и начинают чесаться кулаки, и неясно из-за чего: слов адвоката о Лоле, которые нужны были только для приукрашивания его речи, жандармов, которые годятся только для патрулирования улиц или жгучей несправедливости за пострадавших детей, что автоматически транспонируется в злость — или из-за всего вместе. — Что же до жестокости преступления — о детях, о всех нелицеприятных тайнах, что хранила эта семья, мой подзащитный узнал накануне. Я даже не собираюсь давать этому моральную оценку — думаю, это сможет сделать каждый из зрителей самостоятельно. Не обезумели бы вы на его месте? Ну он, вообще-то, был очень даже в своем уме. Это чуть ли не единственный миг в жизни Ризли, когда он — действовал именно так, как диктует ему все его существо, вся его самость, все то, чем он когда-либо являлся. Все сошлось в единой точке, никогда прежде он еще не был в столь прекрасном чувстве гармонии с самим собой. Каждая клеточка его тела ныла и вопила только об одном, и он мог это чувствовать. Это то, чем он был. Только вот его никто не спрашивает. И даже никто не смотрит — он пробегается взглядом по зрителям — ни одной пары глаз, что даже случайно могли остановиться на нем. — Ах, торговля детьми, торговля детьми, — протягивает архонтка, точно передразнивая защитника, — придумайте уже что-то другое — неинтересно. Это разбирательство отгремело уже давно. Публика несогласно загудела. Они здесь только для этого и собрались. Потому что испытывают необъяснимую тягу — ко всему ужасному в этом мире — будто чем больше они смотрят, тем меньше остается — вне поля их зрения. Народу все еще неспокойно от того, что происходит на улицах, в закрытых дворах этого города, за закрытыми дверями домов. Их многочисленные глаза широко раскрыты. И Ризли теперь — стал относиться к тому, с чего народу никогда нельзя сводить глаз. — Я веду вот к чему: ни у кого нет сомнений, что подсудимый совершил страшное преступление, — разводит руками мужичок, — но я не могу рассматривать ситуацию моего подзащитного без этого фактора. Скажите, вы — не поддались бы злой судьбе? — обращается он больше к зрителям, чем к архонтке. Ризли морщится, как если бы съел что-то кислое. Ну какая еще злая судьба? А можно его сразу под белы рученьки да в крепость? Вину он признает — так зачем все это представление? — Эй, а мне можно словечко вставить? — наконец подает голос Ризли. Его защитник круто поворачивается вокруг своей оси, обращаясь к нему полностью. Судья же даже не поворачивает головы, но они оба, в один голос: — Нет. И в суде как ни в чем не бывало продолжается эта — самая настоящая — перепалка. Вот так вот просто — нет. Ризли вздыхает, и его взгляд отправляется в свободное плавание по залу. Зрители перешептываются друг с другом, качают головами в неверии. Кто-то обмахивается веером, кто-то записывает реплики сторон. Во втором ряду он замечает человека, что размашистыми движениями зарисовывает зал — судебный художник. В пятнах на его холсте — одно почти круглое, а другое вытянутое — угадываются адвокаты. Смотрит в конец зала — там толпятся зрители, которым не хватило мест — настолько громким оказался его процесс. По углам стыдливо прячутся обрывки блестящих конфетти — вчера здесь отгремел концерт. У дверей он замечает журналистку, и его брови сами ползут вверх: журналисты в суде сродни демонам, посмевшим заявиться в храм. Принадлежность ее к профессии угадывается по дерганым движениям и фотоаппарату на ремешке. Впрочем, он здесь ни к чему — съемка в суде запрещена. Девчонка же, заметив, что Ризли смотрит на нее, начинает лупить по плечу стоящую рядом — видимо, свою подругу. Теперь они обе смотрят на него, пряча смеющиеся лица за ладонями. Это что еще за?.. Он медленно проводит рукой перед собой, проверяя, словно в неуверенности приветствуя старого знакомого, черты лица которого настолько размыты в памяти, что оно не в полной мере совпадает с тем, что он видит перед собой. Девушки еще больше оживают, теперь чуть ли не подпрыгивают на месте, как фанатки на выступлении любимого артиста. Вместе с тем он замечает шевеление и в другом углу зала и тут же понимает — большинство зрителей в зале — молодые девушки. Он быстро отворачивается, не смея дать им больше ни одного взгляда. Какого хрена? — думает, — он вообще-то человека убил — целых двух. А они ведут себя так, будто бы он рок-звезда какая, а вовсе не подсудимый, которому сегодня должны вынести совсем неутешительный приговор. Теперь Ризли смотрит на судейскую ложу. Мсье Невиллет держится пальцами за лоб и, кажется, не двигается вообще, даже не дышит. Фурина, спрыгнув со своего трона, теперь бесцельно мерит ложу шагами, и то и дело поглядывает на Ризли, будто ожидая, решится ли он выкинуть еще что-нибудь интересное. Ее короткие шальные взгляды падают то на адвокатов, то на судью — точно что-то задумала. Ризли от кого-то слышал: если на заседании присутствуют и юдекс, и архонтка — хорошего не жди. Особенно если это разбирательство — по твоему делу. — Обвиняемый хотел что-то сказать, — Фурина указывает на Ризли пальцем, глядя при этом на судью, будто ребенок, увидевший блестящую игрушку за витриной. Невиллет вздыхает устало: — Госпожа, это сейчас совсем неважно. То есть как неважно? Кажется то же самое говорит кто-то из зала. Невиллет вздыхает: — Я вынужден объявить антракт. Через час заседание возобновится. Зрители завозились, завозмущались, мол, на самом интересном. Ризли их разочарования не разделяет — нет здесь ничего интересного, и никакая это не театральная постановка — какой еще антракт? Он с досадой понимает: все ради того, чтобы из его рта не вырвалось и слова. Уродливое, нескладное здание. Театр, оборудованный под суд — или наоборот, без разницы — что не может стать ни тем, ни другим по-настоящему. Оттого и находится постоянно на пограничье — остаётся глупой пародией. За спиной Ризли появляется адвокат, почти отбиваясь от длинного занавеса, что не хочет отпускать его из своих пут. — Господин, прошу вас, не влезайте в разбирательство, пока вам не дали слово! Ваш процесс и без того бесконечно труден. Свет на судейской ложе погас, но Ризли все еще чувствует неясное присутствие, там, в темноте. Он вглядывается в нее, но ничего не видит. — Как-то это странно — преступление совершил я, но не могу сказать и слова. — Вы должны были лишь рассказать все мне, защищать ваши интересы — моя задача. Ризли нервно перекатывает язык во рту. — Но занимаетесь вы развлекаловом людей, на пару с адвокатшей этой. Кто там приговор-то выносит в итоге — судья или эта бессердечная машина? — Насчет этого не волнуйтесь. Когда вас вызовут для дачи показаний — говорите как мы условились! Об оправдательном приговоре и речи идти не может, но вы отделаетесь всего несколькими годами заключения. О машине тоже не беспокойтесь: думаю, ни один человек в зале не сомневается в том, что вы совершили двойное убийство, — он протяжно и раскатисто смеется, — здесь машина не важна. Совсем не важна. Ризли косится на весы и сверкающие лампочки дьявольской машины. Стекляшки в ее корпусе блестят рубиновым и аквамариновым — вода и кровь. Правая чаша весов почти опустилась вниз, указывая на его почти беспрекословную вину. Интересно почему — почти. — Только пожалуйста, никакой импровизации, я вас прошу. Развлекать людей вы себе позволить не можете. — Да, вы соберитесь тоже, — выгибает рот Ризли, — не все же вам шутом быть. Мужичок тут же было нахохлился, но, будто одернув себя, привычно улыбнулся, да похлопал Ризли по плечу. “Сложный. Сложный процесс. Зачем же — идти против суда” — бормочет он себе под нос, удаляясь с ложи подсудимых.

***

— Для дачи свидетельских показаний вызывается лакей дома Н. Судья кивает. В зал заводят мужчину средних лет. Ризли грызет костяшку большого пальца, узнавая его — не нравится ему это. Все дожидаются, пока он дойдет до сцены. — Итак, вы были тем, кто впустил подсудимого в дом, верно? — Да. — Что вы можете сказать о подсудимом? — Да ничего особенного. Можно сказать, сейчас я о нем ничего не знаю — господин ушел из дома Н. много лет назад. Когда он снова появился на его пороге, меня это даже обрадовало. Думал — это первый шаг к примирению. Ризли прыскает, мгновенно расслабляясь. Глупость какая. Когда они встретились — тогда — во взгляде лакея было много надежды, но отнюдь не потому что он думал, что блудный сын решил возвратиться домой. — Высказывал ли подсудимый идеи об убийстве своих родителей? — Нет, я ничего такого не слышал. За все время, что я работал в семье Н. — Что вы можете сказать об отношениях подсудимого с его родителями? Он набирает в легкие больше воздуха: — Они были натянутыми. Его побегу предшествовали многочисленные ссоры. Насчет того, поддерживали ли они связь в дальнейшем, мне неизвестно. Это было единственным верным решением — сбежать от своей приемной семьи, от этого мира, в котором они жили — потому что мир этот сам отторгал его. Дорога ему была только одна — во Флев Сандр. Настоящая сточная труба, в которую сливаются все отверженные, и она принимает их, подобно материнским объятиям. Здесь принято отказываться от своего прошлого, отказываться от своего имени. Имени-то у Ризли никогда и не было своего, поэтому придумать новое не было проблемой. — Когда подсудимый завязал драку с господином Н. в его кабинете — вы слышали это? — Да, слышал. Все слышали, — как бы снимает с себя часть ответственности. — Почему же вы не помешали? Более того — почему вы допустили убийство госпожи Н., — вдруг выкрикивает Фурина. Словно пытается возвать лакея к ответственности, будто бы он виновен в той же степени — потому что двойное убийство допустил. Ризли слышит, как Невиллет тихо цокает — до ушей публики наверняка уже не дойдет. Все очень просто — лакей не помешал, потому что весь дом только этого и ждал — чтобы явился кто-то вроде Ризли и исполнил их мечты. Покарал виновных руками народа, а не судейским молотком. — После какого-то момента стало очевидно, зачем пришел господин. Когда раздался первый грохот — что-то упало. Я не знал, вооружен ли он. Что там вообще происходило в этой комнате. — Помимо вас в доме были госпожа Н., и служанки. Неужели никто из них не был обеспокоен происходящим — в особенности госпожа Н.? Со всем своим актерским мастерством, которое в них имелось, они играли свои роли. Правда была в том, что госпожа Н. обезумела — металась по всему дому как птица, загнанная в клетку. Она все знала — о слухах, что расползались с пугающей скоростью, о тихих перешептываниях между служанками и, конечно, знала о том, зачем сынок явился домой. Это не ушло незамеченным даже от Ризли, что в этот момент был в запертом кабинете с господином Н., пока его взор затмевала красная пелена ярости, а слух оглушал собственный пульс. Имение находилось в достаточном отдалении от других, чтобы расстояние могло заглушить ее возгласы. — Пока подсудимый был в доме — я не видел в его коридорах ни одной живой души. Кроме самого молодого господина, разумеется. Ризли помнит как вышел из кабинета, помнит как его безумный взгляд встретился с испуганным взглядом лакея. Выглядел он тогда, наверное, самым паршивым и пугающим образом — весь в чужой крови, в руках дрожал отцовский револьвер — за столько лет старик не додумался поменять комбинацию на кодовом замке. — Когда зазвучали выстрелы, мы прятались в комнатушке под лестницей — там, где хранится всякий хлам. Думаю, каждый бы спрятался, — теперь он будто обращается к зрителям. Публика и впрямь начинает перешептываться. Ризли закатывает глаза — ну спрятались бы ведь. — После этого молодой господин покинул дом. — Вам что-то известно о торговле детьми, в которой семья Н. была посредником? Лакей зачем-то поднимает взгляд на Ризли. В тот же момент он улавливает движение со стороны судейской ложи — потому что Невиллет тоже поворачивает голову в его сторону. И до Ризли доходит: это первый раз за все слушание — когда судья на него смотрит. Потому что такое — он бы запомнил. Теперь Ризли понимает в полной мере — что люди, которые говорят о судье, не понимают абсолютно ничего. Как если бы они увидели — только поверхность воды, но не решились окунуться в нее, потому что в таком случае им пришлось бы окунуться и в самих себя. Ризли уже понял, кем он является, поэтому темная гладь воды, за которой таятся невообразимые человеческому сознанию ужасы, его не страшит — так он думает. Сначала ему показалось, что в судье удивительным образом пересекаются совершенно несовместимые вещи, но теперь он видит вот что: мсье Невиллет на самом деле не походит ни на человека, ни на животного, ни на демона или бога, ни даже на мужчину или женщину. Что-то карабкается по обратной стороне черепа Ризли, будто бы судья своим страшным взглядом наводит там свои порядки, перекладывает с места на место пыльные коробки в сыром складе его памяти, только чтобы докопаться до сути. Ризли не противится этому — нечего скрывать, но страх перед неизвестным, неясным для понимания, нарастает с чудовищной силой. Не похоже даже на силу и величие архонтов, что-то сложное — для понимания и осознания, но вместе с этим до глупости простое — то, что таится в каждом человеке — изначально, лишь остается незамеченным. Когда Невиллет отводит взгляд на сцену, Ризли хватает ртом воздух, будто вынырнув из воды. Кружится голова. — Простите, нет, — говорит лакей, — я знаю об этом только из слухов, но не думаю, что могу судить об их достоверности. Слова доносятся до Ризли обрывками — вынырнуть-то он вынырнул, но по ощущениям лежит где-то на берегу своего существа, и вода первозданного моря заливается ему в уши. Даже не так, он — первая клетка, только что зародившаяся в первичном бульоне, что положит начало всей жизни на этой планете. И Ризли тут же срывается с места, расталкивая жандармов на своем пути, потому что из желудка по пищеводу поднимается волна — почему-то горькой соленой воды.

***

— И все же, прошу заметить: убийство было совершено через несколько лет после того, как обвиняемый покинул родительский дом, — говорит обвинительница. Ризли все еще мутит, все еще голова идет кругом — в ней кипит вода. Ризли держится за нее, чтобы она вдруг — ни с того ни с сего — не упала с его плеч. Желтые светильники, что отбрасывают яркие пятна на стены, подобно факелам, двоятся перед глазами. Море оставило после себя гадкий привкус во рту и отголоски тошноты в желудке. А обещанного слова ему так и не дали. Было ли это из-за того, что он позорно убежал из зала? Он не знает. Процесс шел своим чередом, пока его самого — на нем не было. Какой абсурд. — Это значит, — продолжает она, разворачиваясь на каблуках, и круг света следит за ее передвижениями, — что подсудимый действовал не из чувства страха отчаяния, гнева — как если бы он находился непосредственно в семье. У него было время на обдумывание своих эмоций. Убийство было идеально спланировано и претворено в жизнь. Человеком, который решил, что может отнимать жизни у других, — кажется, сейчас она смотрит прямо на него. Ризли не видит из-за бликов на ее очках. Это рождает новую волну шума в зале, что тисками давит на затылок. Эта женщина, в отличие от защитника, не походит на карикатурную оперную певицу — она выглядит как самый настоящий адвокат. Ризли театрально хватается за больную голову, пальцами тянет за волосы — неосознанно научился подобным жестам у остальных посетителей театра за то время, что они оставались заперты здесь — жаль, что нельзя выблевать содержимое черепа. Стало ли ему лучше после того, как всю нечисть вместе со злой судьбой, что была в нем, смыло морской водой? Едва ли. — Так вот, — продолжает свою бесконечную речь обвинительница, — я видела фотографии с места преступления. Лицо господина Н. — да не было там никакого лица. Подсудимый забил его до смерти — голыми руками, — она оборачивается к залу, широко глядя на зрителей, — это очень жестокое убийство. В нем было очень много личного мотива, в то время как госпожа Н. — убита двумя выстрелами из револьвера. Она делает паузу, будто бы давая обдумать услышанное. — Я даже вижу это неким помилованием, — ведь на самом-то деле смерть госпожи Н. наступила быстрее смерти господина Н. — он умирал долго и мучительно, лёжа на полу с проломленным черепом. В зале повисла звенящая тишина. Публике нечего сказать — так, наверное, не сделал бы никто. Когда все звуки исчезают, боль становится еще отчетливее. А может — его покинули вовсе не злые демоны? Может, наоборот — вина, совесть, чувство выполненного долга? Может, зря он только что положил начало всему живому, и это — не имеет ни малейшего смысла. Его уже не спасти. — И я даже знаю, откуда в нем эта ярость. Подсудимый, сбежав из отчего дома, осел во Флев Сандр. Ну, знаете, бои без правил, — она разводит руками, притворно виновато улыбаясь, — общество бывших заключенных и прочие прелести жизни в подземной части города. Ризли поглядывает на судью. В глазах его вселенская скука и немного — разочарование. Ризли уже это видел — странным дежавю. — Хочу сказать, что ваши слова про время смерти — не в полной мере достоверны. Смерть господина и госпожи Н. наступила в один и тот же час. Вот только мы можем сказать, что господин и госпожа Н. умерли в одну и ту же минуту — романтично, не правда ли, — он оборачивается к залу, не к месту скаля зубы, — кроме того, как бы господину Н. позволила мучительно умереть многочисленная прислуга? У Ризли закрадываются сомнения, что сторона защиты — вовсе не защищает его. Откуда вообще этот мужичок взялся? В какой момент его истории — появился, и где он сам — допустил оплошность? — О-о-о, — многозначительно протягивает адвокатесса, прищуривая глаза, — а не кажется вам, что прислуга что-то скрывает? Зрители загудели новым приступом головной боли. Неужели и вправду — скрывает? — Безусловно, совершенное семьей Н. преступление абсолютно ужасно и бесчеловечно, — она повышает голос, чтобы перекричать разбушевавшуюся публику, — думаю, каждый в этом зале испытывает бесконечную, жгучую ненависть к каждому причастному к этому делу. Даже я сама, чего скрывать, считаю, что они были достойны самой жесткой меры наказания. Но не они сейчас — главные участники процесса, а подсудимый, что взял все в свои руки. Решил, что он — почему-то выше суда. — Да! Вы правы, — энергично кивает Фурина, — это то, что я все это время чувствовала, но не могла выразить словами. Архонтка и обвинительница спелись. Мрак. — Почему их убила не прислуга? Почему — не разгневанные горожане, не кто-то из зала? Потому что у этих людей — есть границы — те, которые, в первую очередь, накладывает не закон, а они сами. — Настоящая свобода ведь состоит в том, чтобы человек сам надел на себя кандалы, ограничивающие его, — продолжает ее слова архонтка, — мог определить, что вредит — ему самому же, был готов понести ответственность за свои действия. На поверхности сознания плавает мысль: это он и сделал. Он убил, полностью осознавая свои действия. Он явился с повинной, сознался в содеянном, а сейчас — готов понести наказание. — Вы совершенно правы, госпожа Фурина, — торжествует адвокатесса, — более того, я думаю, во всех людях есть жажда убивать, но не все ей следуют. — Ну о чем же вы говорите, наконец? — мужичок вертит головой в неприятии, — какая жажда убийств? Скажете, что и вам тоже хотелось бы кого-нибудь убить? — Конечно. А вам нет? Но я не могу отбирать у другого человека право на жизнь — это меня останавливает, — она складывает руки на груди. — Никогда! Никогда мои мысли не опускались до такого! — он театрально вскидывает руки вверх, обращаясь к пустым небесам. — Защита, не стройте из себя моралиста, — Фурина свешивается с балкона, чтобы посмотреть на мужичка, — никто не поверит вам, если вы скажете, что ни разу в вашей голове не появлялась такая мысль, — она отталкивается от бортика балкона. По залу прокатывается одобрительный смешок. — Господа, — голос судьи звучит в голове как голос внутренний, собственный, — давайте, все же сосредоточимся на предмете нашего обсуждения. — Кроме того, люди, неспособные собственноручно проложить границы своих поступков, — продолжает архонтка, пропустив реплику судьи мимо ушей, — в первую очередь — бесконечно слабы, раз так легко поддаются порокам. Надеюсь, слабых и несвободных людей здесь — за исключением подсудимого, — она бросает на него короткий взгляд, в котором читается бесконечная правота, — более нет. Невиллет на это лишь устало прикрывает глаза и потирает веки пальцами — на адвокатов-то он может повлиять, а вот на Фурину… Взгляд архонтки — только скажи — раскрытым капканом в высокой траве. Признайся, что слаб и труслив, избавься от своей больной головы. Эти двое — какая-то система уравнений с двумя неизвестными, и Ризли не уверен, что решение вообще существует. Пустое множество. Невиллет и Фурина о чем-то тихо переговариваются, пока обвинительница со своими речами переключилась на защитника. Судья прикрывает рот ладонью, чтобы нельзя было прочитать по губам, архонтку же это не заботит. Она возмущенно хмурится, говорит что-то вроде "нет", "ещё рано", "они ещё не всё поняли". В какой-то момент она, раздраженно махнув рукой, покидает судейскую ложу. — Приговор будет объявлен через час, — вдруг говорит судья, адвокаты замолкают. Он следует примеру архонтки. А публика напротив — зашумела вновь — ведь половину ее составляют дамы, что явно настроены на оправдательный приговор из-за смазливого личика подсудимого, а другая половина считает, что подсудимый поступил исключительно правильно. Вот только — загвоздка — это все еще убийство. И это заседание все еще ведется юдексом и архонткой. И ему все еще не дали даже последнего слова.

***

— Суд установил, что подсудимый ____, находясь под влиянием слухов о том, что его приемная семья Н. занимается посредничеством в торговле детьми, пришел на порог их дома, в который его пустил лакей. Первым делом он направился в кабинет господина Н. — своего приемного отца. Господин Н., не ожидающий в это время сына, поприветствовал его, и поинтересовался, в чем дело, и в чем причина его визита. Подсудимый ____, не вступая с ним в диалог, нанес первый удар кулаком в левую сторону его лица. По словам обвиняемого, он продолжал наносить беспорядочные удары до тех пор, пока господин Н. не перестал оказывать сопротивление. На тот момент он не знал — жив господин Н., или мертв. После этого подсудимый разблокировал кодовый замок на втором ящике стола — по видимому, изначально зная его, — и взял находящийся там револьвер сорок пятого калибра, заряженный двумя пулями. Далее он направился в левое крыло дома, в поисках госпожи Н. Он нашел ее в родительской спальне. Подсудимый остановился в дверях и целился оттуда. В первый выстрел промахнулся — пуля попала в северную стену. Вторая пуля попала в висок. Госпожа Н. упала замертво. Обвиняемый отбросил револьвер, что позднее был обнаружен следственной группой недалеко от двери. Сразу после этого подсудимый явился в участок и признал себя виновным в убийстве господина Н. и госпожи Н. Судья шумно перелистывает страницу. — Факт посредничества семьи Н. в торговле детьми был подтвержден, но на момент совершения преступления неопровержимых доказательств тому не было. Прислуга семьи Н., по данным показаний лакея, пряталась в комнате под лестницей, опасаясь за свои жизни. Слуги бездействовали, молчаливо ожидая, пока подсудимый завершит начатое. — По результатам психологической экспертизы подсудимый не имеет психопатических наклонностей, но факт аффекта в момент совершения преступления признается ложным, поскольку между моментом, когда подсудимый узнал о тайнах своей семьи, и моментом совершения преступления имеет место быть промежуток в несколько дней. Кроме того, после убийства отца к нему не пришло осознание о содеянном, он не остановился и завершил начатое — убил и госпожу Н. Таким образом, я делаю вывод, что от начала до конца — подсудимый был в своем уме и сохранял ясное сознание. Адвокаты уже не в настроении развлекать народ — сейчас они нервно перебирают пальцами, вздрагивают от каждого движения судьи. — Суд признает подсудимого ____ виновным в умышленном причинении смерти господину и госпоже Н. Убийство господина Н. совершено с особой жестокостью. Суд выносит приговор: смертная казнь. Все вокруг стало совсем тихо. Все застыло. Ризли не помнит, когда кому-то в Фонтейне в последний раз выносили смертный приговор. С судейской ложи слышны одиночные девичьи аплодисменты, которые, однако, не подхватывает никто из сидящих в зале. Никто не кричит о несправедливом решении, никто даже не смеет моргнуть. Ризли косится на защитника, лицо которого стало совсем красным, глаза его, кажется, вот-вот выскочат из орбит. Лицо обвинительницы, стоящей рядом, напротив — стало мертвецки бледным. Напоминает посмертную маску. Мужичок заходится кашлем: — Господин судья, как же так? — Так, все так, — весело смеется Фурина, — ты разве не этого хотел? — обращается к Ризли, — Не жаждал наказания? Что? С чего бы ему вообще хотеть? Он смотрит на Фурину, что победоносно глядит на него сверху вниз, смотрит на Невиллета, что не отрывает своего взгляда от бумаг. Ризли глубоко вдыхает — и вдох этот кажется сделанным под водой. Все лучше сухого воздуха, обжигающий лёгкие, ведь теперь он — рыба в океане, и жабры его раскрываются, чтобы забрать больше воды. Неужели чужое присутствие в собственной голове — просто показалось? Неужели судья — так и не дошел до истины? Невиллет вздыхает также, набирая полные легкие воды: — Приговор может быть обжалован в порядке поединка с дуэлянтом со стороны обвинения. Пострадавшая кричит, вроде, что наймет самого лучшего дуэлянта, и это — вновь выкручивает громкость на полную. Публика снова — оживает и принимаются за свою излюбленную перепалку. Адвокаты, глядя друг на друга, устало вздыхают. Будто бы ему только что — не вынесли смертный приговор.