you know i didn't want to have to haunt you/ты же знаешь, я не хотел тебя преследовать

      — Нил мертв. Ты должен вставать, — говорит Аарон, и искаженное черное пятно, словно нефтяное, проносится перед глазами Эндрю. Если он поднимет голову с матраса, то увидит, как остатки засохшей крови и разбитой стеклянной бутылки жуткими кусками переплетаются в волосах его брата, окрашивая блонд в алый, пестрый красный, пока не застилают ему глаза до самой больницы. На пальцах Эндрю, под ногтями, были следы, разводы крови Аарона, словно что-то тошнотворное и гнойное, что могло бы остаться чистым, если бы он был достаточно быстр, достаточно близко, достаточно хорош. Шею Кевина запятнала кровь Аарона, под кончиками пальцев Эндрю — акварельные синяки, но это не помешало ему наблюдать, как из лица Кевина вытекает кислород, и не помешало взгляду его потемнеть, пока руки — чужие, незнакомые, отвратительные руки — не оторвали Эндрю от него.       Обреченный, Эндрю помнит все. Даже когда Аарон вновь чист, зашит, как будто его никогда не ломали, а мелкие отметины на горле Кевина потускнели, Эндрю не видит ничего другого, кроме того, как выглядел мир в ту ночь. Его не отпускает.       — Прошли недели, — говорит ему Аарон, словно Эндрю не считал каждую секунду, каждый вздох, сделанный им после бунта. Но Аарон — лишь муха на стене, назойливая и жужжащая, не желающая сдаваться даже после яда, и, возможно, Эндрю жалеет, что схватился твердыми, сломанными руками за голову Аарона, которая все истекала и истекала кровью в самом центре драки. Если бы он этого не сделал, то, возможно, не упустил бы Нила.       Но Эндрю давал обещания, и Нил был одним из них, пока не перестал. Он был чем-то вроде несбыточной мечты, невозможной и конечной, и он был обещанием, за которое Эндрю держался, пока на руках не оголились кости, пока те не стали окровавленными и искривленными… а потом Нил сказал просто отпустить его, будто это было охренеть как легко. И где он сейчас? К чему это привело?       Он твердо уверен, что Кевин аннулировал их сделку, когда Эндрю прямо в автобусе перед их отъездом в Мэриленд выдавил из его легких воздух. Аарон, в ужасно знакомой манере, тоже сдался; Нила больше не было рядом, чтобы заставить черлидершу уговаривать его брата на терапию, а Эндрю больше не желал пытаться их исправить.       — Эндрю, вставай.       Эндрю не встает. Он стискивает зубы, ощущая далекий привкус тухлятины и боль, отдающую в челюсть от напряжения. Язык словно свинцовый, рот — ватный, и он не может вспомнить, когда в последний раз чистил зубы; зато он помнит, как в семь лет закусывал руки, чтобы не заплакать, или как ладонь Нила обхватила его запястье на тех мерзких, липких простынях, будто Эндрю стоил спасения.       «Как он посмел», хочет спросить Эндрю. Он бы закричал, если бы мог, к херам растерзал голосовые связки в щепки, в пепел и алмазную пыль, а потом посмеялся бы над окровавленными остатками плоти в своем горле, потому что, может, его ошметки были бы похожи на ошметки Нила. Может, Нил кричал, когда его собственный отец кромсал его на мозаику из мышц, связок и костного мозга, которую ФБР прокляло как «улику».       Но вот появился Аарон, разрушил все, похерил весь день Эндрю и все его размышления о множестве кусков трупа, которые он уже собрался с угрозами требовать у правительства Штатов.       Верните его мне. Верните его.       — Он был никем. — Эндрю знает, что Аарон в бешенстве. Он стоит где-то над грудой одеял, под которыми прикован Эндрю. Он не видит лица Аарона, спрятавшись за спутанными грязными волосами и отказываясь смотреть куда-либо еще, кроме задней части век, но Аарон не кажется опечаленным этим. — Он был фальшивкой во всех смыслах этого слова. Он внедрился в нашу жизнь, как зараза!       Он знает, чего пытается добится Аарон, и Эндрю это не волнует. Это все жесткая любовь, которой Эндрю осыпал остальных, но Аарон делает все неправильно. Некоторые вещи желают оставаться сломанными, и тогда их уже не починить.       Эндрю чувствует, как взгляд Аарона задерживается на том, что вполне может сойти за труп в простынях. В его глазах — раздражение, словно он знает, что, несмотря на смерть Нила, тот никогда не будет достаточно мертв, чтобы уйти. По крайней мере, не для Эндрю. Аарон все равно проиграл, при любом раскладе.       Аарон тоже это знает. — Ты был для него щитом, за которым он прятался и с которым трахался, когда ставало скучно, потому что с тобой было легко и ты был рядом, и он не имел ни малейшего блядского права так с тобой поступать!       О? Неужели? В таком случае Аарон должен был сказать об этом раньше! Или поступить так, как поступил бы Эндрю, и воткнуть лезвие между ребер Нила, или расколоть ему череп клюшкой, или разорвать его тело на тысячи мелких кусочков, чтобы его отцу не пришлось этого делать! Ведь, очевидно, Аарон знает все.       А вот что знает Эндрю:       Они подходили друг другу. Очень. Они подходили друг другу, как покрытая шрамами пара рук, что держались один за другого только потому, что хотели этого. Они были частями разбитого вдребезги стекла, что слились воедино после мучительно долгого существования порознь. Вместе они ощущали одну и ту же плоть, одни и те же уста, одно и то же чувство принадлежности друг другу, как два недочеловека, которые никогда не знали, что это такое — обладать.       Он дал Нилу обещание, а потом отдал ему еще больше, часть себя за частью, пока не стал всем, кроме тела, не знающего, как существовать, ведь внезапно — или не очень внезапно — у Нила Джостена появилась блядская способность заставлять Эндрю Миньярда чувствовать себя настоящим, чувствовать себя человеком, чувствовать все, снова, снова и снова.       Нил был опасен, но не тем, о чем думал Аарон. Эта опасность заключалась в том, чтобы подпустить кого-то к себе. Это была та опасность, которую он никогда раньше не чувствовал, подобная тошнотворно сладкому сиропу от кашля на языке, насыщенному кислороду, наполнявшему легкие; Эндрю не знал, как ее забыть. Нил стал землей, что забилась под ногти, впилась в плоть, как шрамы, знаменующие обреченные переломанные предплечья. Он стал рваным, удушливым теплом, рядом с которым Эндрю хотел бы остаться нежиться, и Нил мог бы встать, уйти и оставить его тело гнить, но Эндрю не может.       На хуй его. На хуй тебя.       Спальня усыпана сигаретным пеплом и бутылками водки Кевина, и Эндрю сквозь отрезвляющую дымку ненадолго задумывается, что же оставил после себя Нил. Для человека, которому так приспичило быть никем, он оставил частицы себя в таких местах, о которых Эндрю даже не предполагал. Потерянные, мелкие фрагменты того, кем был Нил Джостен, запрятаны в полувыкуренных сигаретах, пылящихся на прикроватной тумбочке, и зазубринах ключей от машины в кармане Эндрю, в призрачном ощущении его теплого рта под слоем налета на губах Эндрю еще с Балтимора.       Эндрю знаком с понятием боли. Он вдоволь испытывал ее вновь и вновь, пока не стал достаточно взрослым, чтобы понять, что подобная боль — вовсе не то, что обещано детям.       Но это не имело значения. Он научил себя хоронить ее. Это начиналось как маленькая игра в его воображении. Он не игрался ни в любовь, ни в звездочки, ни в бубны, ни в короли и червы.       Он играл в виселицу, и каждая боль становилась чувством, которое следовало загнать вглубь себя, пока оно не утонет заживо, будто, не сделай он этого, чувство задушило бы его самого. Чувства — это для детей, думал он. Ничто болеть не будет.       Но Нил не пережил боли.       Эндрю отводит глаза, смотрит вверх, на заплесневелый, потрескавшийся потолок, считает эти дурацкие светящиеся в темноте звезды, которые Ники наклеил туда несколько месяцев назад, а потом думает о настоящих, тех, что за окном, в предрассветной мгле выжигают ужасные созвездия мертвенного света. Они продолжают столь нагло существовать только потому, что Эндрю не в силах достать ножи и начисто срезать их с неба, чтобы вместе с ними рухнула и вся вселенная.       Это несправедливо. Ха! Конечно, это несправедливо!       Он чувствует тепло пылающих вен и плоти, рвущейся из костей, словно все это было его судьбой, словно ему предначертано умереть вместе с Нилом.       И, возможно, Аарон замечает эту мысль на его лице. Ой. Он приближается, опускается на колени у изголовья кровати Эндрю и насмешливо произносит, слишком тихо, слишком конкретно. — Он никогда не был для тебя чем-то настоящим, а ты, блядь, не был настоящим для него.       — Я убью тебя, — говорит Эндрю, и теперь эти слова не кажутся ему подлинными. Аарон не двигается, но и не отворачивается. Эндрю открывает глаза и смотрит на него. Аарон сжимает дрожащую, неокрепшую руку другой, до боли желая протянуть ее, но никак не может набраться отчаяния, чтобы сделать это.       И Эндрю ненавидит его. Аарон, который реален, осязаем и болезненно, бесспорно, рядом с ним, никогда не имел такого значения. Он вдруг оказывается здесь единственным, ибо он, к ужасу, так же, как и Эндрю, скован петлей их собственного обещания. После всего этого у Аарона никогда не хватит сил разорвать ее, а после Нила Эндрю никогда ему этого не позволит. Он снова тонет, катится вниз, на дно канализации, как кровь Аарона в больничной раковине, как Нил в Балтиморе.       — Так встань и сделай это, — говорит Аарон, голос кусачий, холодный и полный ужаса, но угроза не настолько страшна, чтобы заставить Эндрю подняться с кровати. Не настолько, чтобы ему захотелось выхватить нож из-под подушки и вонзить его в живот Аарона, ведь убивать Аарона бессмысленно. Простыни испачкаются во всей этой липкой красной акварельной человечине, и где же он тогда будет спать?       Но он все же подумывает пырнуть его ножом, пока не замечает, как светящаяся звездная пыль на потолке складывается в насмешливые созвездия. Так не должно быть, думает Эндрю, но что он знает о звездах на потолке Ники и астрономии?       — Прекрати оплакивать мертвого жалкого Джостена и вставай, блядь.       У Эндрю не хватает сил перевернуться на спину, чтобы повернуться к стене, поэтому он закрывает глаза и вжимается лицом в подушку. Смотреть на то, как его брат выкрикивает все свои недовольства по поводу Нила, было достаточно забавно, но уже поднадоело, и на сегодня Эндрю закончил. — До свидания, Аарон.       — Ты не можешь здесь так оставаться, — говорит Аарон, и если бы у Эндрю хватило на это дыхания, он бы рассмеялся, потому что он может остаться здесь, огромное спасибо. Он может оставаться здесь вечно, пока его тело не втянется в складки матраса, его кожа не перестанет напоминать запах Нила, а все это блядское здание не рассыплется в прах, пока все внутри него не превратится в землю, из которой вырастут сахарный тростник в стеклянных бутылках, дерево для ракеток Экси и сигаретный табак.       Аарон отодвигается, собираясь уйти, но затем, почти как послесловие, проскочившее мимо его губ, как что-то ужасное, что-то осуждающее, как гнилой налет и желчь нечищеных зубов Эндрю, сочащаяся с его губ, он говорит: — Заключи со мной еще одну сделку. Ты встанешь. Начнешь есть. Пойдешь на занятия. Приведешь себя в порядок. А я… я сделаю тебе все, что ты захочешь.       Эндрю думает, что Аарон любит его. Вес этой любви — веревка обещания, которой он скорее задушится, чем откажется от нее; обреченность брата, не знающего, как от нее избавиться; ракетка в руке и мертвец на полу.       Эндрю думает, что любит Аарона. Его любовь — это руки, зарывшиеся в волосы Аарона, среди осколков стекла, вонзившихся в его череп; это попытки ухватиться за пустые слова и бессмысленные клятвы, как за петлю, пока он тонет заживо, ведь не знает, что такая концепция его не спасет; это машина, петляющая по средней полосе, и дыра в форме тела в лобовом стекле.       Или, по крайней мере, на такое они способны в мире, которому следовало бы быть добрее.       Эндрю снова открывает глаза. Аналогичные глаза впиваются в него, и он клятвенно обещает: — Я встану. Поем. Пойду на занятия. — Слова срываются с его губ, как пунцовые пятна, въевшиеся ему в глаза в ноябре, или стекло, врезавшееся в его ладонь на черепе Аарона в марте. Он не может вспомнить, как ладонь Нила ощущалась в его собственной, потому что никогда не держал его за руки.       Его — пустые, опустевшие, и больше не дрожат. Они неподвижны под металлическим весом ножей в его повязках, шрамы под ними гниют, уродуя все шедевром ужасной безжизненности и всего того, что Эндрю не смог удержать, хотя мог бы, будь он лучше.       Следующие слова — шепот, думает он. Во рту у него отвратительный привкус, и он полагает, что Аарон тоже это знает. — И ты больше никогда не заговоришь со мной о Ниле.       Аарон кивает, сглатывая желчь, словно не он сам проклял себя на это, не он обрек себя на виселицу, которой стала эта спальня, даже после обещания, которое Эндрю дал ему прежде.       Неважно. Аарон знает, что такое заключать сделки с Эндрю, а Эндрю знает, что такое заключать сделки с Аароном. Пусть так и будет.       — Договорились, — соглашается Аарон, и Эндрю встает.

***

      Где-то в небе Южной Каролины за линией горизонта маячит блядское солнце, словно все, к чему оно прикасается, еще не стало таким чудовищно неуместным. Звезды срываются с орбит и покидают свои выверенные созвездия, распадаясь на звездную пыль.       Потому что…       Потому что они могут, и этого было достаточно, чтобы Эндрю не сомневался; достаточно, чтобы он больше ни в чем не сомневался. Он больше не задавался вопросом, почему сон превратился в это чуждое, раздражающее ощущение, которое пугало его, или почему кошмары стали настолько частыми, что он уже не мог отличить, что было реальностью, а что выдумкой, что его кричащее подсознание жаждало сказать ему — если вообще что-то хотело сказать — когда не заставляло заново переживать больницу в Мэриленде, в которой пустое тело Нила выгравировалось в его памяти.       Но с идиотской конечностью звезды в созвездиях горели, как угли пламени, каскадом падая на неумолимую крышу, ведь это все-таки произошло.       Эндрю лишился разума. Крыша пуста. Эндрю перегибается через край. Он отталкивается от бетона под собой.       А потом…       — Хей, — говорит Нил.       «Иди на хер, Кролик», — сначала думает Эндрю. А потом: «О, привет».       Эндрю помнит, как сидел за тысячей обеденных столов, по одному на каждый день недели, секунду в часе. Рядом с ним сидела новая семья из незнакомцев, которые, казалось, были из других солнечных систем и далеких галактик, и поселились в пригородах Калифорнии, а он спал в их чужих кроватях, ел их странную еду, жил их атомными жизнями, как самозванец, отчаянно пытающийся стать своим. И он не мог контролировать эти запредельные космические дома, семьи и города, в которых жил, не больше, чем те созвездия на ночном небе, которые не мог понять даже сейчас, но он может контролировать это:       То, что внутри, то, что пусто. Как и когда ему больно.       Ему нравилось вырезать шедевры на своих предплечьях, выкуривать столько сигарет, что аж дышать невозможно, размышлять о зове пустоты, стоя в тишине и покачиваясь на краю света.       Эндрю отворачивается от заката и смотрит на призрака. Он отводит от губ наполовину прогоревшую сигарету и позволяет уголькам тлеть между пальцами.       Внутренне разваливаясь на части, Эндрю желает снова собраться воедино, но Нил — стоящий на крыше, и улыбающийся так, словно здесь ему самое место, — все портит.       Сперва Эндрю замечает, насколько он бледный. Бескровно пепельный, как снег. Розовые щеки выделяются на фоне пронизывающего холода, который еще не успел сойти за мартовские дни.       А потом…       «Ты не настоящий», — наконец думает Эндрю. — «Я тебя ненавижу».       Настоящий Нил, а не тот, которого он создал в своем сознании из размытых воспоминаний и на грани безумия, знал это. Но он больше не был константой Эндрю, и все, что у Эндрю осталось, — его призрак.       — Отъебись. Тебе здесь не место, — говорит он, скучно, безвкусно и незаинтересованно. Если бы он был кем-то, кто чувствует все так, как и подобает людям, он бы закричал. Рот Эндрю болел от криков, от плача, от смеха, ибо это все-таки случилось. Среди оцепенения, гнева и прозябания в гниющей спальне он потерял рассудок. Разум был хрупкой вещицей, и после Нила, после Нью-Йорка, его собственное сознание окончательно рухнуло в охваченный агонией и галлюцинациями психоз.       Но Нил лишь пожимает плечами, выглядя довольным, осязаемым и человечным.       — Нет, я должен быть здесь, — говорит призрак Нила Джостена, и это звучит похоже на него. Это ощущается похоже на него, даже если за пределами этой крыши его нет, и, возможно, каждая рациональная часть Эндрю цепляется за эту отсрочку безумия, потому что в противном случае оно вновь затянет его, но в тысячу раз сильнее.       Эндрю усмехается. — Так это оно? Я правда сошел с ума, как они говорят? Позвонить Би и попросить снова засунуть меня в психушку?       Нил смотрит на него сверху вниз и видит насквозь, как будто он единственный, кто может понять аномалию, коей является Эндрю Миньярд, и не разбиться при этом на части. Он делает шаг вперед, и Эндрю видит его дыхание — маленькие струйки тепла среди всего холода.       Эндрю выпускает дым ему в лицо, пепел тяжелеет в легких, но Нил не отступает.       — Тебе нужно позвонить Би? — спрашивает Нил.       — Нет.       — Ты собирался прыгнуть с крыши, — прямо говорит ему Нил, будто знает об Эндрю то, что, возможно, Эндрю и сам не знает. Это не осуждение, но Нил знает, что делает Эндрю, а Эндрю не уверен, как хочет поступить. Он вдыхает больше дыма, втягивая его в ноющие легкие, и делает ровный беззвучный выдох, пока его грудь не жжет, а горло не переполняется никотином, табаком и кислотой, которые в конце концов убьют его, если не притормозить.       По вкусу похоже на Нила.       — Сейчас нет, — говорит Эндрю так, будто о погоде, а не о полете с четырехэтажного здания. Может, разговаривать с призраками и не совсем разумно, но зато будет не так больно. Может. — Я разговариваю с тобой.       — Да, разговариваешь, — говорит не-мертвый-Нил, и Эндрю чувствует на себе его взгляд таким счастливо-печально-оцепеневшим, словно он все это время знал, что да, Эндрю безумен и испорчен, и что иногда ему нужно почти что сбросить свое тело с края, чтобы хоть что-то почувствовать, и что иногда, очевидно, он видит призрака своего мертвого сокомандника.       Но потом, — Я скучал по тебе, — говорит Нил, и это оказывается больнее, чем разбить свои остекленевшие кости о бетон.       — Заткнись, блядь, — говорит он Нилу. Нилу, который здесь, и остается, мучительно и неоспоримо, рядом с ним, а Эндрю снова тонет, падает вниз, вниз, вниз, вниз по течению, как кровь в раковине, как ужин в сортире, кости в морге. Он видел тело Нила, все тридцать пять ножевых ранений, все ампутированные конечности, все ожоги, все прекрасные ресницы, все рыжеватые локоны, по которым Эндрю провел саднящими, кровоточащими пальцами.       Он бросает на мертвого сокомандника не более чем секундный взгляд и, обернувшись к угасающему закату, говорит: — У меня были психозы более реальные, чем ты. Ты все еще ничто, даже после смерти. Нил бы никогда не сказал такого дерьма.       И поскольку его разум сломан, так безгранично испорчен, что, возможно, непоправим, фрагменты его самого, которые цепляются за призрак Нила Джостена, говорят, ласково, мягко: — Эндрю, я здесь.       — Докажи это. — Эндрю делает затяжку, чувствуя, как дым проникает в легкие настолько, что начинает жечь. Он продолжает стоять лицом к последним лучам солнца, отчаянно желая, чтобы оно хоть немного задержалось над горизонтом, но в то же время мечтая, чтобы оно наконец исчезло и ему больше никогда не пришлось с ним встречаться.       — Отойди от края, — говорит Нил за его спиной, и Эндрю думает, не размышляет ли он тоже о солнце, но потом вспоминает, что Нила всегда больше интересовали звезды.       — Может быть, — Эндрю просто пожимает плечами, потому что он устал и призрак, в какой-то степени, тоже. — Ты призрак?       Нил закатывает глаза, голубые, ясные и больше не кровоточащие. На столе для вскрытия они тоже были открыты. Его руки засунуты в карманы толстовки, тошнотворно оранжевого джемпера Лисов, который Эндрю прятал под потолком еще с Нью-Йорка. Он слегка дрожит, будто ему холодно, дышит, будто жив, и насмехается над Эндрю, будто тот всегда был дураком, не способным отличить реальность от грез. — Ты правда спросил меня об этом?       Ну, может, после всего, Эндрю и вправду такой дурак. — Ты галлюцинация? — снова спрашивает он, не удосужившись оглянуться на Нила в поисках ответа.       — Я же говорил тебе, я не был несбыточной мечтой. — Нил говорит это так блядски легко, словно и не задумывался.       Закат. Быть может, их символ бесконечности, вырезанный, как рваная рана, на небе Южной Каролины, существовал как удивительное противоречие самой смертной жизни. Быть может, звук их имен, произнесенных шепотом устами друг друга, служил навязчивым воспоминанием для тех, кто остался. Быть может, те, кому суждено жить до тех пор, пока они сами не перестанут дышать, должны быть свидетелями гибели тех, кому не посчастливилось.       Эндрю отворачивается от края.       — Ты настоящий, Абрам? — спрашивает Эндрю.       И…       — Да, — говорит ему Нил. После этого все застывает.       — Я хочу все. Расскажи мне все.

***

      Нил Джостен умирает.       А потом — нет.       О Хэтфордах нужно знать следующее:       Они могут инсценировать смерть.       Дядя так сильно прижимает ствол пистолета к коже Натана, что она сгорает, вся черная, с пеплом и мозговым веществом, разбрызганным по стенам подвала. Это так отвратительно красиво, что Натаниэль смеется, смеется, смеется и не останавливается, пока у него не кончается воздух для дыхания.       Он чувствовал, как труп, неживые глаза отца, смотрят на него из впадин его туши и застывают на его собственных, как остывающая ртуть.       И это так чертовски смешно!       Как глупо, как ужасно, как легко было убить Натана Веснински! Вены, кожа, органы Натаниэля холодны, несмотря на дымящиеся выстрелы. Нил задыхается от пепла, от ужасной удушающей боли, которая осквернила все его существо с тех пор, как он впервые сделал выбор остаться и быть. Оружейный дым пробрался в него, как заразные сорняки в землю, и теперь кровь отца липнет к нему, застревая под ногтями на дни, годы и тысячелетия.       Но Эндрю все равно будет держать его за руку. Нил это знает.       — Пресвятой ад, — говорит Стюарт, потому что он англичанин, а британцы, очевидно, так разговаривают. Правильно, стереотипно, элегантно и так похоже на Мэри, что Нил снова начинает смеяться. — Натаниэль, ты в порядке?       — Хочешь сказать, я плохо выгляжу? — спрашивает Нил, переведя дыхание. Он смотрит на неподвижное тело на бетоне, не в силах оторвать глаз. Если он моргнет, оно двинется, он уверен в этом; если он отвернется хоть на мгновение, оно разрубит его на куски топором, как и обещал Натан, еще будучи живым.       Нил ощупывает мокрую толстовку, потертые джинсы, рассматривает капли собственной крови, успевшие запятнать оранжевую ткань, и хмыкает, глядя на растущую лужу, проступающую сквозь трещины в цементе. Его отец истекает кровью невыразительного красного оттенка.       Он прерывает наблюдение только тогда, когда Стюарт нарушает тишину. — У тебя половины лица нет.       — Хорошо, — говорит Нил, потому что так оно и есть. Это внезапно оказывается лучшим, что он когда-либо слышал от других. Почти. Это могло бы быть всем, но таковыми могли быть только все слова, сорвавшиеся с уст Эндрю. Нил хочет вернуться к нему. Он улыбается ужасной, отвратительной отцовской улыбкой, поворачиваясь к дяде. — Что теперь?       Стюарт смотрит на него так, как, наверное, смотрят на привидение, но не колеблется. — Теперь, — говорит он, опуская пистолет, направленный на останки тела Натана, — ты умрешь.       Нил улыбается еще шире, безумно и маниакально, так широко, что болят щеки, зубы, глаза. — Прошу прощения?       Стюарт убирает пистолет в карман пиджака. Он делает шаг ближе, глядя только на ту сторону лица Нила, которая еще цела, чиста, не запятнана и человечна. — Мои люди везут тело. Мы оставим его вместо тебя. Этой ночью здесь погибли все Веснински.       При этих словах Нил вздрагивает Стюарт не сводит с него глаз, и Нил видит призрачное очертание пистолета, из которого был убит его отец, в руках дяди. Они абсолютно неподвижны, непоколебимы.       И сейчас Стюарт предлагает ему свободу.       От горящих углей оружейного дыма, плоти и зажигалок ему кажется, что легкие с каждой секундой начинают полыхать все больше, сгорая здесь, в этом подвале. Нил вечно вдыхал запах только что убитых жертв отца, запах окровавленного железа, налипшего на каждый тесак у кирпичной стены, и остатки его династии, гниющей в катакомбах дома, но снаружи…       Снаружи воздух.       Он хочет покинуть этот блядский дом, он хочет увидеть своих сокомандников, он хочет быть тем, кем стал, мозаикой из всего того, что те, кто держал его — хотел его, — сделали из Нила Джостена.       — Хорошо, — говорит он, делая это реальнее, реальнее и реальнее.       — Я отвезу тебя домой, в Лондон, — продолжает Стюарт. — У тебя будет новая личность. Натаниэль Веснински мертв. Понятно?       — Пусть Натаниэль умрет, — произносит он, и эти слова внезапно становятся отпущением всех его грехов. Ему становится так чертовски хорошо, что он хочет разрыдаться, безумно улыбаясь и всхлипывая одновременно. Но… что-то не так, понимает он. Стюарт не прав. Он ошибается, ошибается, ошибается. — Но Лондон — не мой дом. Я остаюсь в Пальметто.       — Ты суицидник? — спрашивает Стюарт.       — Какая разница, если я уже мертв? — говорит он. Их семейное дерево — всего лишь гниющий трухлявый ствол посреди заброшенного леса, и Нил сожжет его дотла.       Стюарт делает шаг к нему, и Нил сталкивается с ним в центре подвала, в окровавленных ботинках, оставляющих на полу следы отцовской крови, подобно шедевру. — Натаниэль… — начинает Стюарт, низко и холодно.       — Нет, — повторяет он. — Меня зовут Нил. Я не оставлю свою жизнь здесь, не сейчас, когда у меня наконец-то есть что-то, ради чего стоит жить, — заканчивает он, и слова его застывают, впечатываются в стены подвала, точно шрамы, которые никогда не исчезнут. Нил смотрит на Стюарта, который вдруг вглядывается в него, будто никогда раньше не видел этого человека.       «Что-то», — сказал он.       У Нила появилось что-то — теплое, как луна, — стоящее рядом с ним и со всеми его обломками стекла, покрытыми шрамами, будто Нил — это что-то, что еще можно собрать воедино. Что-то, что прижимает губы Нила к своим, и кажется, будто они всегда должны были быть рядом. Не имело значения, разнесет ли Нил свое тело на сотню щепок, сменит ли он имя в третий раз за месяц, будет ли продолжать дышать снова, снова и снова… но сейчас имеет. Это имеет значение.       — И кто же это «что-то»? — спрашивает Стюарт.       — Ничто, — говорит Нил. Эндрю — ничто. Он больше всего похож на незнакомца только потому, что он им не является. Нил знает его вкус, он въелся в его рецепторы. Его тело — сплошь зубья, кладбища и поляны. Нил носил с собой уста Эндрю с тех пор, как они стали теми, кем есть сейчас, с того момента, как он понял, что они с Эндрю сделаны из одной и той же грязи, из одних и тех же обломков. Он делает паузу, приходя в себя, и меняет свое мнение. — Он — все.

***

      — Бред, — говорит Эндрю. — Ты — бред.       Он уходит, оставляя призрака позади. Эндрю не обращает внимание, когда тот кричит: — Я — твой бред!

***

      Итак, возможно, это не бред, потому что…       — Привет, — говорит Нил. говорит Нил. говорит Нил.       Он наблюдает из дверного проема, преследуя его в пустой спальне, как давний фамильный призрак, живущий в этом общежитии и в его голове, похороненный заживо. Безмолвный воздух между ними грохочет, как пули, каскадом бьющиеся о титан, как кровь, стекающая в больничную раковину, как звук, с которым Эндрю годы и годы назад вытаскивал кухонный нож из своей плоти.       — Чего ты хочешь, — говорит Эндрю в ответ, потому что Нил Джостен, блядь, возвращается во всех худших смыслах. — Я сказал тебе уйти.       И хотя он знает, что должен отвернуться, присоединиться к остальным на утренней тренировке, попросить у Би галоперидол, Эндрю не может отвернуться от Нила. Он видит его отражение в кусочках мозаики зеркала в спальне, прислонившегося к дверному проему и улыбающегося так, будто он не может находиться где-либо еще. Он спокойный и целостный, он здесь, и Эндрю застывает, словно его тело больше не принадлежит ему, и он лежит мертвый вместе с призраком, которым и должен быть Нил.       И может быть, он рад этому; может быть, он тоскует; и вдруг Эндрю становится красным, как пунцовая человеческая кожа в автобусе в Нью-Йорке, в коридоре больницы в Балтиморе, цвет всей его плоти, тела и мозга, которые, кажется, не функционируют так, как должны, ибо он пуст, разрушен, ничто.       — Нет, — пожимает плечами Нил, подходя ближе к кровати. На нем простая, ничем не примечательная одежда, достаточно свободная, чтобы скрыть все шрамы, о которых знает Эндрю, но достаточно обычная, чтобы любой увидевший его здесь никогда не узнал, чем они с Эндрю занимались. — Ты сказал, что я — бред.       — Так и есть, — говорит Эндрю.       Нил игнорирует его, опускается на колени рядом с кроватью Эндрю, его нежное лицо бесстрастно. — Я просто рад видеть тебя.       — Ну, а я не рад снова стать сумасшедшим. — Эндрю почти насмехается, слова застревают в горле, словно могут завязать петлю на его шее и удушить.       Нил достаточно похож на того, кем он был при жизни. Настоящий Нил для Эндрю — мертвый, тот, который был за пределами образа, что он соорудил в своем сознании из размытых воспоминаний, граней безумия и суицидальных идей, — был всем. Но теперь Нил не константа Эндрю, и все, что у него осталось, — призраки. Когда Нил умер, он прихватил с собой и Эндрю, вот только, видимо, не до конца.       Должно быть, это и есть промежуточный этап.       Но… — Ты не сумасшедший, — шепчет Нил, словно от его произнесенных вслух слов это станет правдой. — Я правда здесь.       — Рад за тебя, — сухо отвечает Эндрю, изучая лицо Нила в поисках чего-то, что показалось бы ему неверным, ошибкой, иллюзией, но либо Эндрю слишком устал, чтобы отыскать это, либо его мозг стал слишком поганым, чтобы пытаться это сделать, потому Нил, который все еще маячил перед глазами, остается таким, каким и был всегда. Немногим меньше, чем математической задачкой, и немногим больше, чем экзаменом в адвокатуре, восьмым чудом, аномалией во времени и пространстве, материей, из которой сотворены сверхновые. Все это превратилось в математическое уравнение в голове Эндрю. Нил умер, но не исчез. Он — парадокс, то, что не должно существовать, и участь Эндрю — разгадать его, что он и делал.       И только потому, что он — неумирающий, выводящий из себя Нил, он говорит: — Ты уже пропустил утреннюю зарядку. Позже пойдешь тренироваться?       Эндрю сопротивляется желанию отвернуться, но в конце концов не может заставить себя. Он отвечает: — А ты?       Нил закусывает губу. Он подходит к кровати Эндрю, все время изучая его глаза. Ни один из них не может отвести взгляд. Нил садится напротив Эндрю, скрестив ноги, и он настолько реален, настолько рядом, что у Эндрю на мгновение перехватывает дыхание. Кровать не прогибается, но, может, это и не важно. Может, это и не нужно. — Не могу, — слабо говорит Нил. — Я все еще восстанавливаюсь.       Кровь Эндрю — пепел. Он осматривает Нила, изучая синяки, шрамы и изъяны его кожи, словно составляя карту созвездий черной дыры. Ничто не в порядке. Все не так. На лице Нила легкая россыпь веснушек, почти переходящая в бледно-розовые щеки. Волосы у него той же длины, что и в тот мартовский день, и все еще мягкого рыжевато-русого цвета. Ни одного его шрама не видно, их скрывают черная рубашка с длинными рукавами и пластырь на скуле.       — Покажи мне, — требует Эндрю, перебирая в памяти все частички Нила.       Нил качает головой, глядя на свои руки, сцепленные на коленях. — Не сейчас.       Эндрю протягивает руку, пальцы намереваются приподнять ткань рубашки, дрожа от страха перед тем, что обнаружат там, погребенное, как и все остальные секреты, образующие картографию Нила Джостена. — Я могу тебя коснуться?       — Нет, — говорит Нил, потому что всегда было не всегда.       Эндрю опускает руку, ждет, пока Нил снова посмотрит на него, и через восемь точных, отмеренных секунд он поднимает взгляд. — Ладно.       Нил улыбается. — Хочешь позавтракать со мной? Поешь, если я поем?       — Только если готовишь ты, — решает Эндрю. Язык становится свинцовым, рот — ватным, и он не может вспомнить, когда в последний раз что-нибудь пил, но помнит, как полночи назад ворочался на липких от застарелого пота простынях, как неделю назад рухнул на пол, скрючившись и кусая тыльную сторону ладони, чтобы его не стошнило желчью.       Эндрю Миньярд был ребенком, таким клято-молодым, когда пережил то, что не положено, поэтому есть, спать и дышать не должно же быть так трудно, но все-таки было.       И Нил закатывает глаза, внезапно кажется, что он знает всего Эндрю, которого только можно, и не боится того, что в нем находит. Он поднимается с кровати с раздражающим, нечитаемым выражением и, скучая, ожидает, пока Эндрю догонит его у дверного проема.       Итак, Эндрю идет с ним; Нил увлекает его в пространство кухни, словно красная нить, плывущая в просторах Вселенной и призывающая вернуться домой. Они вместе проходят через дверной проем, и плечи их не соприкасаются.       Нил обходит кухню с другой стороны, достает разные ингредиенты и посуду с до боли знакомым чувством постоянства, будто никогда не покидал общежития Эндрю, и, уже смешивая молоко с маслом, говорит: — Ты ненавидишь, когда я готовлю. Я всегда сжигаю яйца, или топлю овсянку в молоке, или добавляю мало корицы в блины.       Эндрю сидит за барной стойкой, опираясь на нее локтями и положив подбородок на руки. Он отбирает ложку, которой Нил размешивал мед, и слизывает сладкий сироп. С полным ртом липкого меда и ложкой, все еще зажатой между зубами, он говорит: — Ну, сегодня я не в настроении готовить.       — Хорошо, — игривой нерешительностью говорит Нил, чуть ли не хохоча, и меж его пальцев остается полуперемешанная мука, под ногтями — песчинки сахара, которые Эндрю внимательно изучает, держа Нила за руку. — Но ведь тебе есть мои дерьмовые блинчики.       — Возможно, — Эндрю пожимает плечами, на этот раз беря ложку для теста; возможно, дело в том, что он не ел уже день или два, или в том, что эти блины совсем не похожи на несладкую, безвкусную дрянь, которую, как он ожидал, приготовит Нил, однако Эндрю готов поклясться, что это лучшее, что он когда-либо пробовал. Мед застревает между зубов, обмазывает губы, которые когда-то целовал Нил, и, возможно, во рту Эндрю саднит от горько-сладкого болезненного ощущения, от которого он не в силах избавиться, но, возможно, это и не важно, возможно, он этого и не хочет.       Ему остается сидеть, смотреть, как Нил просеивает муку, отмеряет ванильный экстракт, наливает молоко, и наслаждается абсурдной обыденностью всего этого. Здесь, в этом моменте, ничто, и Эндрю эгоистично держится за него нескольким дольше, чем следовало бы; нескольким дольше, чем требуется, чтобы его мир перестал душить себя собственной шеей. Напротив, он с Нилом, печет блины, как будто этого достаточно; ведь так и есть.       — Составишь мне компанию? — спрашивает Нил, будто в этом есть необходимость.       Эндрю делает задумчивый вид. — Ладно.

***

      — Рада тебя видеть, Эндрю, — улыбается Рене, на шее у нее болтается цепочка с крестиком, костяшки пальцев окровавлены, в руке нож.       В ответ Эндрю заносит кулак для удара ей в челюсть, и она отбивает его ладонью.       Рене по-прежнему улыбается, словно они два старых друга, которые пьют кофе, а не выбивают друг из друга дурь ножами. Она прижимает его спиной к кирпичной стене, упираясь в предплечья. — Как ты сегодня? Выглядишь лучше.       Он изворачивается, бьет затылком о ее подбородок и приставляет нож к ее горлу, когда Рене падает на ковер. Из ее носа течет кровь, голова пульсирует, адреналин от драки, впервые после Нью-Йорка, рвется по венам, но Эндрю не останавливается.       Потому что…       Потому что в его общежитии, в его спальне, в его кровати лежит то, чего там быть не должно. Нил пристально смотрит на него; он и его размытое тупое идиллическое дерьмо, которое душит Эндрю подобно линии жизни. Он и его ебучая наглость стоять, готовить, будто он не исчез несколько недель назад, потому что, блядь, умер.       Так что новый план таков: может, реинкарнация существует. Может, призраки существуют. Может, религия объяснит весь этот сраный бред, поскольку Эндрю чертовски уверен, что Нил этого не сделает.       — Расскажи мне о своей вере, — говорит Эндрю, на вкус слова схожи с пеплом, его дыхание отражается от висящего на ее шее крестика.       Рене не колеблется. Она упирается ему в плечо, отталкивая. — Я верю, что когда кто-то умирает, его возвращают домой, отдают ангелам. — Голос у нее легкий, спокойный, как и всегда, и Эндрю замечает, как по губам ее течет кровь, чувствует под языком кружево своей собственной, смакует ее. — Это мирно, это безопасно и это ласково.       Она ударяет его по скуле, кулак сталкивается с костью, и на секунду Эндрю видит звезды. Пользуясь случаем, она прижимает его к полу, зажав под своим телом, и Эндрю успевает укусить ее за предплечье, прежде чем решает, что не настолько озверел. Она прижимает руку к шее, перекрывая ему кислород, в то время как ее нож в другой руке располагается у его паха.       Типично.       — При этом, — продолжает Рене, тошнотворно сладко, с теплом и довольством, которых быть не должно. — Я не верю, что это была судьба, или Их воля, или что это вообще имело какую-то цель. Нет ничего лучше, чем если бы те, кто не должен был умереть, были живы здесь, с нами, но это, по крайней мере, легкий конец. Этого никогда не будет достаточно, но хоть что-то. Люди могут быть уродливыми, жестокими и несправедливыми, но должно же быть что-то за пределами, дарующее нам заслуженное.       Рене отвечает на его вопрос, и где-то вдалеке Эндрю слышит голос Нила из абстрактного, неосязаемого пространства своего сознания, который словно смеется над ним. Эндрю тоже хочет смеяться. Он хотел умереть, смеясь, маниакально сдаваясь, куда-бы-тот-блядь не попал после убийства собственным отцом, ведь он знал, что после конца не бывает вознесения. Мир не был создан для Нила Джостена. Он бы прогнил от всех вселенских грехов тысячи раз, ибо дети, которыми они были, и люди, которыми стали, были их воплощением.       Может, именно поэтому он все еще рядом.       Эндрю обхватывает ногами ее бедра, тянется к ножу и прижимается к Рене всем телом. Она ожидала этого, он уверен, но, возможно, не с такой силой. Он держит оба ножа, перекрещивая их друг с другом у ее шеи. Когда же сердце перестает колотиться, перестает болеть, подобно тому, от чего он не может избавиться, Эндрю пододвигается, их лица почти соприкасаются, и шепчет: — С чего ты взяла, что Нил заслуживает покоя?       Может, Эндрю тоже не заслуживает покоя, и именно поэтому призрак Нила Джостена никак не исчезает.       — Дело не в нем, — тихо говорит Рене. — Его больше нет, и мы не можем этого изменить. Дело в нас. Необходимо верить, что он его обрел.       Она выставляет Нила Джостена чем-то вроде лекарства, чем-то вроде звезд и чем-то вроде пепла, который Эндрю не может смахнуть со рта; и это причиняет боль. Он отдает болью, схожей с тем, как Аарон получил передозировку обезболивающим, когда им было по шестнадцать, или с кулаками, полных птичьих костей, которые набросились на Ники в ту ужасную октябрьскую ночь. Нил мертв, а Эндрю все еще хочет его убить.       — Ты выдаешь жестокое уродство за милосердие, — усмехается он, голос становится шепотом, который не долетает до другого конца комнаты, в отличие от звона их ножей друг о друга, звука падения их тел на бетонный пол.       — Это никогда не будет уродством. Смерть — это трагедия, — говорит Рене, позволяя себе улечься под его весом, хотя могла бы освободиться при желании. — И не тебе к нему присоединяться, Эндрю.       — Я не собираюсь убивать себя, Рене, — прямо заявляет он. Это правда, он болен, возможно, очень болен, причем так, как никогда будут люди, но еще он жив. Не-мертв, жив по договору, и так грубо со стороны Рене и Призрака прошлого Рождества, Нила Джостена, думать, что он нарушит свое соглашение, подобно всем остальным, кто подводил его своими обещаниями, секретами.       Просто Эндрю знал вкус собственных зубов, и количество ресниц в своей постели, и как любить с осколками стекла в обеих руках, там, где должны быть розы; а иногда — что каждая частичка его самого возникла вследствие того, кем он был раньше, и это совсем не проблема. Жизнь — все равно что болезнь, и Эндрю предстояло жить очень, очень долго. — Ты во всем ошибаешься.       Он поднимается и отходит от Рене, решив, что они закончили. Он не победил, не совсем, и уверен, что Рене при желании смогла бы дать отпор, но они пришли сюда не драться, и она, по уверениям Эндрю, тоже это знала.       Итак. — Может быть, — легко соглашается она.       Эндрю ждет, что Рене скажет что-то еще, но она молчит. Лишь смотрит на него, будто что-то выискивает.       — Он не ушел, — говорит Эндрю спустя мгновение.       Она кивает, улыбаясь, губы ее разбиты, по красному подбородку течет кровь. — Конечно, нет, — говорит она, убирая нож. — Согласно моей вере, он продолжает жить везде.       — Нет, — говорит Эндрю, потому что она его не понимает. — Нил не ушел. Он все еще здесь.       Все, что говорит Рене, это: — Я знаю.

***

      В ту ночь Эндрю — или что-то в его мозге, слишком обреченно сломанное, чтобы все еще существовать, — решает, что ему, возможно, ему больше не стоит об этом беспокоиться.       — Иди сюда. — Голос Нила — первое, что он слышит, когда просыпается. — Тебе приснился кошмар. Дыши со мной.       — Ты все еще здесь, — Эндрю чувствует, как произносит эти слова, падает и падает, падает и падает вниз, на землю.       Его колени ударяются о пол, плоть все еще в синяках с того времени, когда он развалился в Балтиморе, в морге, и все еще болит до самых костей. Он чувствует, как тело ноет, скорбит по Нилу, как стекло вонзается в его внутренности, как запятнанный костный мозг вытекает на изрезанную шрамами кожу, и он задается вопросом, затянутся ли когда-нибудь черные дыры, разъедающие его органы. Он знает, что Нил умер, но в то же Нил не мертв, поэтому он полагает, что, скорее всего, нет. Боль от потери Нила — бесконечность, как и от его обретения вновь. Это так больно, что Эндрю был готов умереть самолично.       Может, в этом больше нет смысла. Может, его там быть и не должно.       Он не должен быть жив. Он не должен быть здесь. Он не должен быть таким красивым, но он красив.       Нил сидит рядом, высвободившись из-под простыней, одетый в ту же одежду, что и утром. Кевин, Аарон и Ники все еще спят в своих кроватях, не замечая ни Эндрю, ни Нила, ни раскиданных по полу простыней.       — Конечно, здесь. Я не лгу тебе. — Голос у Нила незнакомый. Лицо его незнакомое, его руки, его тело. Эндрю знает, что это он, знает, правда. Однако, несмотря на это, Эндрю так и хочется забиться в угол комнаты, считая на пальцах до бесконечности. Ему хочется срывать плоть со своих костей до тех пор, пока сквозь шторы не начнет пробиваться запятнанный кровью рассвет. Хочется выкрикивать блядский один-единственный слог имени Нила, ибо кажется, что его больше не существует, он умер где-то там, меж городов и их личных звезд.       — За исключением каждого раза, когда врешь, — говорит Эндрю.       Когда он мыслит здраво, мертвецы пребывают там, где им и положено, а когда Эндрю сходит с ума, Нил вылезает из могилы, и Эндрю сгнивает вместе с ним, все так же. Нил наклоняется ближе.       — Эндрю. — Дыхание Нила горячо и ужасно отражается от его шеи. — Я не вру об этом, — говорит он, как будто все это так просто. Как будто факт смерти со временем увянет, заживет вместе с ожогами от сигарет на костяшках пальцев или ножевыми ранами на щеке, которые так ярко выделялись в морге, и он снова станет прежним, когда Эндрю позволит своему рассудку настолько расшататься, чтобы поверить в это.       Но сейчас он идеален. Его кожа покрыта синяками, шрамами и пороками из кошмара Эндрю, но этот Нил перед ним именно такой, каким его когда-то оставил Эндрю.       — Посмотрим.       — Дыши, Эндрю, — говорит он, и Эндрю старается подстроиться под дыхание Нила. Он следит, как поднимаются и опускаются его плечи, словно дыхание Нила — некая иллюзия, что было неверно. Легкие Нила были чем-то существенным, чем-то конечным… и Эндрю чувствует воплощение того сна, который он так и не увидел, ведь был слишком занят подсчетом дыхания Нила на случай, если оно прервется.       — Заткнись. — Остатки кошмара отравляют его, подобно яду, и Эндрю ощущает под ногтями связки, костный мозг и плоть трупа Нила, и это уже не остановить. — Не могу, — говорит Эндрю.       Нил — невозможный якорь, которого не должно существовать. — Тебе нужно позвонить Би? — спрашивает он, не обращая внимания, что сейчас два часа ночи, что вся семья Эндрю все еще спит с ними в одной комнате, и что сон, который ему приснился, был всего лишь сном.       — Зачем? У меня же есть ты, верно?       Нил делает паузу, моргает. — Конечно.       — Я могу к тебе прикоснуться? Да или нет?       — Нет, — так же легко, как и в прошлый раз, говорит Нил, сидя в метре от Эндрю.       Эндрю запускает в волосы пальцы, пытаясь притвориться, что они принадлежат Нилу, сцепляет руки на коленях и желает, чтобы они ощущались так, как ему хочется. — Не делай этого со мной. Я сам справлюсь. Я сам знаю, что мне надо.       — Скажи, что тебе нужно. — Внезапно Нил выглядит очень молодо — беззаботным юнцом, которому всегда было хорошо, которому никогда не приходилось просить о любви; он словно не понимает…       — Мне нужно прикоснуться к тебе! Дай мне потрогать твой пульс. — Голос Эндрю вырывается из горла придушенным, глухим звуком; его рука тянется, намереваясь обхватить запястье Нила. Ему больно, как было в прошлом ноябре, когда он лежал на тех ужасных слипшихся, влажных простынях, и, возможно, Нил это знал. Его руки бескровно бледны, дрожат, пытаются ухватиться за что-нибудь — за что угодно. Они похожи на кости Нила. Он не может быть уверен, но знает это. Нил отводит запястье.       — Ты не можешь, — говорит Нил, и внезапно спальня становится красной, красной, красной. — Тебе придется просто поверить мне.       — Это я должен был убить тебя! — Слова слетают с губ Эндрю так же, как пунцовая акварель в Нью-Йорке окрашивала его руки. Он не может отпустить ладони — издевательское противоречие тому, что он не смог удержать Нила и все его органы, его проблемы, его обещания так, как мог бы, знай он, как быть хорошим. Напротив, все, что он знает, — это кричать на призраков в два часа ночи, ведь он не успел убить его первым. — У тебя не было права умирать. Ты должен был остаться.       — Эндрю, я здесь.       — Тебя нет! — Эндрю не может больше смотреть на него — не хочет. Нил, распростертый перед его глазами, как отрезок пространственного космоса, костного мозга и обещаний, выглядит как все, что он когда-либо желал, все, во что он влюбился, и все, что он не в силах спасти. Это слишком. Нил Джостен заставил Эндрю Миньярда хотеть, и Эндрю никогда не перестанет ненавидеть его за это.       — Я здесь, — настаивает Нил, прильнув ближе лицом, его тело задевает смятые простыни.       Эндрю придвигается вплотную, так, что они могли бы поцеловаться, если бы Нил позволил. — Лжец, — шепчет он.       — Ладно, — шепчет Нил в ответ. — Я расскажу тебе все.

***

      Нил Джостен умирает.       А потом — нет.       О Хэтфордах нужно знать следующее:       Они владеют магией!       У каждого она своя. Каждый, в ком течет кровь самой могущественной семьи Англии, наделен сверхспособностями, которые проявляются в самое трудное время.       Его мать была Целителем. Да, она могла исцелять. Заживляла раны с помощью крови и магии, рассказывая Нилу истории о всех их предках, которые сумели победить демонов, как они когда-то одолели Натана. В этих историях были и заклинатели, и ясновидящие, и исказители реальности, и предсказатели смерти, и бесчисленные сверхчеловеческие способности, о которых мир не мог и мечтать.       Однако способности Хэтфордов иногда оказывались ненадежными, иногда — неэффективными, пагубными. Иногда Мэри, исцеляя, причиняла боль — разрывала плоть, затягивала легкие и вызывала сепсис. И когда она попыталась использовать свои силы в Калифорнии, это сломало ее. Это сломало Нила.       После того случая на пляже он отгородился от всего этого.       До Балтимора.       — Быстрее, Натаниэль! — кричит Стюарт, облик его — невидимая мантия пустоты, которая физически находится в комнате, но нигде не видна. Нил до сих пор не знал, какими способностями обладает его дядя.       Но все это не имеет значения. Нил знает, что он прав. Со своего места в углу подвала он видит, как отец надвигается на него с омерзительным топором, и в голове у него проносится безумная идея.       — Используй свои силы! — кричит Стюарт, и впервые после смерти матери Нил не задумывается над этим.       На это уходит всего секунда. Он соединяет руки вместе, и шар удивительного голубого света появляется подобно тысяче светлячков в этой поганой дыре, освещая все темное и мертвое в катакомбах Веснински в Мэриленде.       Нил вскидывает перед собой руки, бросая шар света в руины отцовского подвала, и Натан испуганно смотрит, как Нил искажает гравитацию, пространство и время, блядскую мультивселенную целиком, ведь…       Нил Джостен может перемещаться во времени.       Перед ним раскрывается портал, и по другую — школьная раздевалка. Искусственно яркие, беспорядочно разбросанные кляксы неизвестных звезд сияют небе за ее пределами. Его переполняет атмосфера прошлого мая, одного из миллиона, создавая немыслимый ветреный хаос, от которого комната воспламеняется, и центр шторма — конечный маяк Нила, портал — обещание, — возможность сделать это, все это, заново.       Нил стал умело бросать вызов тому, что для него предназначено, заставлять судьбоносные звезды кровоточить по его прихоти, смешивать и сочетать сверхновые с жизнями людей, которыми он был, пока не оказался кем-то настоящим, кем-то, у кого было имя, кем-то, кто мог поцеловать человека, который знал о нем самое ужасное, самое правдивое и, несмотря на что-либо, несмотря на все это, все равно сказал ему остаться.       Нил Джостен отказывается умирать здесь. Каждый персонаж в этом жестоком сборнике рассказов о мультивселенной — осколок разбитой мозаики, наделённый силой бесконечно собирать себя заново из руин, и Нил решает, что тоже этого заслуживает. Он — Лис, после всего и после чего бы то ни было, и он предоставит себе еще один шанс, отличный от того, который хочет дать ему мир. Он не позволит миру обречь себя на прозябание во вселенной, где ему суждено умереть одиноким, нелюбимым, никем. Напротив, Нил Джостен перепишет свою историю, отправит себя туда, где все это началось; и попробует еще раз.       — Скорее! Портал закрывается! — кричит Стюарт, борясь с его отцом, который проигрывает в схватке с невидимой силой.       Но Нилу не нужно повторять дважды. Ему не нужно видеть, как Стюарт окончательно разбивает череп его отца о стену. Ему не нужно больше находиться в этой реальности.       Он делает шаг вперед, в буйство голубого, кричащего света, и…       Милпорт, Аризона. Опять.       Ракетка врезается ему в живот.       — В другой раз повезет.

***

      — Ненавижу тебя, — говорит Эндрю, словно когда-либо переставал.       Нил только моргает, улыбаясь, словно уверен в обратном. — Ничего страшного.       — Никогда не становись писателем, — говорит он Нилу.       — А как насчет астрофизика? — спрашивает Нил, вставая с пола и подзывая Эндрю за собой. Он послушно следует. Нил подбирает простыни, бережно, словно что-то стоящее, и откидывает покрывало на кровати Эндрю, без лишних слов предлагая ему лечь.       — Я буду молиться за будущее астрономии, — отвечает Эндрю, поднимаясь с пола и чувствуя, как подкашиваются ноги. Он хватается за прикроватную тумбочку, пытаясь устоять на ногах, поскольку скверно-болезненные ощущения, вызванные панической атакой, опускаются под поверхность его органов, откуда в конечном итоге настигнут его позже.       Нил ждет, придерживая одеяло. — Ты атеист, — говорит он.       Эндрю смотрит на него, по-прежнему мучительно взбешенный тем, как Нил лжет, лжет и лжет, когда речь касается любой частички его самого, и Эндрю слишком устал, слишком далеко зашел, чтобы сделать что-либо, кроме как позволить ему это. — А ты мертвец.       — Не может быть. Я все еще здесь, — настаивает Нил. — Кроме того, я думаю, что мы оба предназначены для других целей. — Он ждет, пока Эндрю заберется в постель и натянет покрывало до плеч, а потом говорит: — Мы заслуживаем этого. Но ведь мягкие концовки не для нас.       — Мы могли бы попробовать, — говорит Эндрю, его голос — это шепот, который скребет по горлу подобно сигаретному пеплу. Отдаленно он припоминает, что не курил с тех пор, как вернулся с крыши; привкус слишком похож на тоску по дому.       Нил сидит с ним на кровати, утопая в одеялах, в еще одном пространстве в мире, который Нил оставил позади, пока Эндрю не нашел его вновь. Они дышат вразнобой, глаза мерцают, а Эндрю запоминает каждую мелочь, будто когда-то сможет забыть Нила Джостена.       — Я бы хотел тебя поцеловать, — шепчет Нил.       — Почему не можешь? — шепчет Эндрю в ответ.       Раздается шорох простыней, койка над его кроватью колышется, древесина скрипит от веса тела, внезапно ожившего посреди ночи. Эндрю все еще смотрит на Нила, когда Аарон перевешивает голову через перила.       — С кем ты разговариваешь? — спрашивает он, в его голосе слышатся сонливость, хрипота и что-то еще, что Эндрю не хочет определять.       — А тебя заботит? — говорит Эндрю, не потрудившись взглянуть на него. Взгляд Нила мягкий и блуждающий, и хотя Эндрю знает, что ему никогда не было дела до общения с Аароном, кажется, будто он хочет, чтобы Эндрю пообщался с ним. — Мне приснился кошмар, — наконец отвечает Эндрю.       Аарон сужает глаза. Он не видит Нила с верхней койки, но, кажется, все равно осматривает пространство вокруг Эндрю. Он уже бодрее, настойчивее, когда снова спрашивает: — С кем ты разговариваешь?       — Неважно, — с издевкой отвечает Эндрю, вдоволь натешившись глупой, легкой улыбкой на лице Нила. Он откидывается на подушки, только для того, чтобы отпихнуть их все руками. — Он хренов идиот и лжец. И дерьмовый в межпространственных перемещениях во времени.       Аарон удерживает пристальный взгляд на Эндрю, и теперь они оба прямо смотрят друг на друга, без чего-либо между. — Поспи немного, — говорит ему Аарон.              — Тогда перестань со мной разговаривать, — ворчит он. Эндрю скручивается, прижимаясь к стене, и смотрит на Нила, сидящего на краю кровати, опираясь о каркас. Он остается там всю ночь, а на завтрак вновь готовит ему блинчики. На вкус они не такие, какими их представлял Эндрю.       Они хороши.

***

      После этого всё проще.       Есть. Тренироваться. Делать домашнее задание. Говорить. Снова поесть, если удастся.       Нил был нигде, а сейчас — повсюду.       Честно? Как же, блядь, грубо.       Прогулка. Сегодня среда. Эндрю идет по коридору к кабинету Би в Реддине, и Нил следует за ним. Это была его идея, ведь, разумеется, так оно и было. Нил ненавидел идеи Бетси и психоанализ, и до сих пор ненавидит, но, похоже, считает, что Эндрю это нужно. А ему это не нужно. Может, и было нужно, когда он был разбит, гнил и голодал на своем матрасе, лежа со всеми ресницами на простынях, но он нормально себя чувствует. Он вновь чувствует ничто, и для Нила этого должно быть достаточно.       Они знали, разумеется, что уже были сломлены. Они были песчинками и стеклышками, что разбивались на тысячи частиц на протяжении их молодых, едва достигших двух десятилетий жизней. И, да, они разобьются снова, это, почему-то, предрешено, прописано в их искусственных судьбах, подобно неизменным звездам, что констеллируют в небе. Может, на мельчайшие кусочки, может, на те, что уже не исправить.       Но прежде чем войти в дверь Би, Эндрю поворачивает голову и смотрит на Нила, сидящего в кресле у входа, понимает, что все в порядке. Все идеально в неидеальности; они — то, что нужно друг другу, то, что принадлежит друг другу так же, как они делят толстовки и бинты, кошмары и обезболивающие.       И что с того, если Эндрю поднялся со своей кровати впервые за три недели? То, что что-то сломалось, не делает это непоправимым. Это подлежит восстановлению, реконструкции; это дает ему возможность возвыситься из пепла и дыма их собственных жизней в нечто лучшее, и Эндрю это устраивает.       Он больше не нуждается в исправлениях. С этим справится Нил.       Он бросает быстрый взгляд на Нила, после чего закрывает за собой дверь и опускается на диван напротив Би. На журнальном столике перед ним уже стоит чашка горячего какао, и он замечает, что Би выбрала его любимую кружку. Черную, с узором из разных видов мотыльков и их названиями на латыни. Эндрю и забыл, что у него есть любимая.       Ему интересно, какая кружка понравилась бы Нилу, если бы он, скучая, сидел здесь и был достаточно вежлив, чтобы выпить горячий шоколад хотя бы в этот раз. Он все еще обдумывает, стоит ли ему выйти на улицу и спросить Нила, хочет ли он что-нибудь выпить, когда Бетси интересуется: — Как прошла твоя неделя? Ты уже вернулся к тренировкам.       Это правда, вернулся. Прошло лишь три недели после Нью-Йорка, одна после возвращения Нила, и хотя у всех Лисов были освобождения от тренировок, никто, кроме Эндрю, ими не пользовался. Ну… и Нила. Эндрю не хотел тратить свой час терапии на разговоры об Экси, но похоже, это произойдет независимо от его желания, поэтому Эндрю упорно прожигал взглядом дверь, за которой сидел Нил.       — Скучно, — говорит он, обхватив кружку двумя ладонями и решив, что после этого они с Нилом обязательно пойдут в кофейню. Может, даже назовут это свиданием.       Би делает глоток из своей чашки. — По-другому скучно? — спрашивает она, излишне знакомо, излишне жутко. В ее словах недостаточно нежности и мягкости, чтобы тон был снисходительным.       Эндрю отказывается говорить в течение двух минут, допивая горячее какао, пока оно не остывает. — Нила там нет, так что да, — наконец говорит он, — по-другому скучно.       И вот начинается то, чего он ожидал. Би сочувственно кивает, ее слова звучат спокойнее и внимательнее, когда она переходит к рассказу о горе, о стадиях, ресурсах и прочем, за что он признателен, и что в конечном итоге окажется бесполезным.       — Шшш, — перебивает он, и она умолкает. Он ставит свою чашку обратно на журнальный столик, жидкость немного проливается на дерево. Его руки начинают дрожать, а этого нельзя допустить, не сейчас, не здесь, поэтому Эндрю засовывает их в карманы командной джерси. Это джерси Нила. — Я не хочу об этом говорить.       Би легко, непринужденно переводит тему: — Тогда о чем ты хочешь поговорить?       Эндрю снова отказывается отвечать. Его горло болит, голос хриплый и осипший от того, что он так долго молчал. — Скучно, потому что он не хочет приходить.       Би рассматривает его, стараясь не подавать виду. — Что ты имеешь в виду, Эндрю?       Эндрю усмехается. — Глупо, что он одержим своим блядским стикболом, но не хочет появляться. — Он жестом показывает на закрытую дверь, и Би бросает на нее взгляд. — Но в моих снах? В спальне? На крыше? Бум! Он рядом и никак не оставляет меня в покое.       Она внимательно смотрит на него, делает паузу и невозмутимо спрашивает: — Ты говоришь о Ниле.       Эндрю закатывает глаза, откидывает голову на спинку дивана. — Не отвлекайся, Би, — драматично вздыхает он. — О ком мне еще с тобой говорить?       Бетси раскрывает блокнот, вписывая что-то, чего Эндрю не видит. Она уже давно так не делала, но его это не волнует. — А давно ты с ним встречаешься? — спрашивает она.       И, хм, грубо.       Эндрю бросает на нее взгляд, сужает глаза и говорит, как он надеется, скучающим, незаинтересованным тоном: — Бести-Бетси, не понимаю, как это касается тебя.       Она не смущается. — Я имела в виду, с Нью-Йорка, — поправляет она, и Эндрю просто смотрит на нее. Странная формулировка вопроса, и он не знает, как на это реагировать.       — Он вернулся через пару недель, — говорит он.       — Что происходит, когда ты видишь Нила? Что он тебе говорит? — Бетси спрашивает легко, непринужденно, без осуждения, смотрит на него понимающим взглядом, который меняется по мере того, как Эндрю снова расслабляется на диване.       Эндрю скрещивает руки на груди. — Ложь.       — Нил когда-нибудь говорил тебе причинить самому себе боль? — спрашивает она, и, эм, что?       — Пчелка, не жужжи сегодня. Он сказал мне не прыгать с крыши, — произносит Эндрю, по-детски грубо и раздраженно, ведь если Би задает такой глупый вопрос, то и он будет вести себя так же идиотски.       Ее следующий вопрос более логичен. — Ты все еще хочешь спрыгнуть? — спрашивает Би, и Эндрю думает: «Вот это уже что-то похожее, люблю терапию!», прежде чем задуматься над вопросом.       Это звучит как-то, что Эндрю сделал бы; или, по крайней мере, то, что все остальные предполагают, так что, возможно, именно поэтому люди продолжают спрашивать его об этом. Порой Эндрю немного — много — искалечен и слишком поврежден, чтобы его спасали и принимали. Так случалось всегда, дом за домом за домом, и, может, это снова случится с его настоящей семьей. Может, Аарон не узнает его, не узнает тех частичек, на которые распался Эндрю, его брат с идентичным лицом. Может, Эндрю разлетится на миллион стеклянных осколков безжалостного безумия, а концепция любви по договору, через условия, через обещания, в конце концов, сгниет и сгинет из его запятнанных, окровавленных рук.       Да, в такие дни, конечно, Эндрю мог бы это сделать. Правда, правда мог. Но разваливаться на части сейчас слишком хлопотно, и если Нил возродился из мертвых, может, у Эндрю тоже получится. Может, Нил вовсе не умирал, и все в мире на самом деле бессмертны. Может, они и не могут умереть. Может, они — все в этом сраном мире — просто решат, что не будут. Разве не весело?       — Я не хочу убивать себя, — говорит он честно, ведь Эндрю не лжет. Не то что Нил. — Я не слышу голосов. У меня не было панических атак всю неделю. — Он вынимает нож из повязки и небрежно берет его в руку, лениво направляя на Би, когда говорит: — Скажи мне вот что: неужели ты думаешь, что я, желая убить себя или кого бы то ни было, потерпел бы столько впечатляющих неудач?       Этот ответ, похоже, не устраивает ее, по крайней мере, не полностью. — Ты заботишься о себе? Ешь, купаешься, спишь?       — С этим помогает Нил, — отвечает Эндрю, словно это очевидно.       Настает очередь Би снова заговорить, но она выжидает паузу. Она оставляет их обоих сидеть в тишине. Он понимает, что она колеблется, и Эндрю это не нравится.       — Очень любезно с его стороны, — тихо говорит Бетси, — я рада, что он все еще заботится и присматривает за тобой. Ты заслужил такого человека, как он, — и тут в ее голосе проскальзывает что-то ужасное, чего он не может вынести, когда она говорит: — Но Эндрю…       — Он не умер, — настаивает он, и это смахивает на смех, маниакальный, безумный, испоганенный пузырь истерического ликования, ведь так приятно наконец-то сказать это вслух. Он бы вышел за дверь и привел Нила из пустынного коридора, доказал бы ей, но Нил не любит Бетси, а Эндрю не собирается заставлять его делать то, чего он не хочет. — Он сам сказал мне.       Би ждет, пока Эндрю продолжит, и молчание затягивается, кажется, на целую вечность. Она откладывает блокнот на журнальный столик; Эндрю не может прочесть его перевернутым, но догадывается, что там написано, и закатывает глаза.       — Ты ведь говорил, что он лжец, — говорит Бетси, совсем не раздраженно. — Иногда после пережитых травм наш мозг путает реальность и диссоциирует с воспоминаниями. Иногда мозг отключает рациональное мышление и хочет верить в то, что кажется ему более безопасным, чем признание истины. К примеру, когда мы переживаем внезапную смерть, такую как смерть Нила, это может быть частью нашей скорби. Эти галлюцинации защищают нас от боли, которую мы испытываем, переживая потерю.       — Хватит, — огрызнулся Эндрю. — Я тоже думал, что свихнулся, но он жив.       — Я не говорю, что ты свихнулся, — возражает Бетси слишком мягко, слишком нежно, что аж больно. — Я спрашиваю тебя, возможно ли, что Нил, которого ты видишь, — это иллюзия? Следствие твоего горя?       Где-то вдалеке Эндрю слышит кричащие голоса из абстрактной, неосязаемой сущности своего разума, и ему хочется посмеяться над ними. Они не человеческие, и временами пытаются убедить его, что он тоже не человек. Они заставляют его желать умереть смеясь, маниакально сдаться туда, куда бы, блядь, ни попадали после убийства себя, ибо голоса знают, что Конец — это не вознесение, несмотря на верования Рене. Мир не создан для Эндрю Миньярда, как и для Нила Джостена, и иногда голоса, которые иногда оживают в его голове и иногда звучат как людские, напоминают ему об этом. Иногда.       Но это не так. Он не был так сломлен уже очень, очень давно. Так что… — Это не приступ, — говорит ей Эндрю.       — Хорошо, — легко соглашается Бетси. Но потом: — Почему бы нам не разобраться с этим? — спрашивает она.       Прошло всего тринадцать минут сеанса, но Эндрю решает, что этих тринадцати минут уже достаточно. Он хочет увидеть Нила, он хочет пойти домой, он хочет, чтобы Бетси перестала думать, будто все это его выдумки.       — Нет, мне надоело, — говорит он, вставая.       — Эндрю, — пытается она. — Думаю, тебе стоит остаться…       Но он уже идет по коридору бок о бок с Нилом, когда кричит: — Я сказал «нет».

***

      Когда он возвращается, послеобеденная тренировка уже закончилась. Нил пока не хочет встречаться ни с кем из Лисов, поэтому Эндрю притворяется, что не дуется из-за этого, хотя на самом деле это так. Все ждут его в фойе, и он, прислонившись к дальней стене, не удостаивает никого даже простым приветствием.       Он чувствует, что Ваймак не сводит с Эндрю пристального взгляда, который длится слишком долго, чтобы быть комфортным для обоих. Он открывает рот, чтобы что-то сказать, может быть, «Приятно, что ты к нам присоединился», или «Достаточно ли терапия исправила тебя, чтобы ты сегодня защищал ворота?», или «Когда ты собираешься вернуть Нила на корт?», но снова закрывает рот и смотрит в сторону.       — Привет, Эндрю, — говорит Рене, подходя к нему, пока Эндрю наблюдает, как Нил выскальзывает за дверь и бежит обратно в Лисью Башню. Он задерживает на нем взгляд слишком долго, и Рене спрашивает: — Тебе нужно выйти?       Эндрю отводит глаза, скрещивает руки на груди и успокаивается тем, что в повязках скрываются ножи. — Мне ничего не нужно, — говорит он.       Рене легко соглашается с этим, кивая и улыбаясь. — Хорошо.       Кевин — единственный, кто отказывается куда-либо смотреть. Он сидит в кресле, одинокий и ужасно маленький, сгорбившись на коленях и склонив голову к земле. Он почти ничего не говорит с Нью-Йорка и уж точно не говорит с Эндрю с тех пор, как тот собственноручно придушил его. Ничуть не удивительно, что Кевин, похоже, уже на пути к полному опустошению. То, что он пьет так рано, немного хуже. Кому-то следовало бы вылить всю его водку в раковину, но он не думает, что кому-то есть до этого дело.       Аарон и Ники сидят на диване, притиснувшись рядом с двумя первокурсниками. Ники пытался обнять Эндрю в больнице, всхлипывая, истерически выкрикивая имя Нила, и Эндрю уже вытащил нож, прежде чем Аарон отпихнул Ники. А Аарон… ну, теперь у них новая сделка, и хотя Аарон поклялся никогда не говорить о Ниле, он решил вообще не разговаривать с Эндрю.       Это утешает, но и пугает: все, кто мог бы быть у Эндрю, ускользают сквозь пальцы, как кровь в канализацию, как рвота в кухонную раковину, а Эндрю просто отпускает их. Всех, кроме Нила, который продолжает возвращаться, и проклинает остальных в эфемерно устаревшем мире.       Остальные Лисы, похоже, до сих пор в состоянии развалин.       — Я даже не знаю их. Я не пойду на это сраное сборище. Я забросил это дерьмо еще в школе, — говорит новый первокурсник. Его зовут Джек, и он тупой. Агрессивный нападающий, который греется в тени прославленного Кевина Дэя и наслаждается этим. Еще одна — Шина, и так же плоха. Честно говоря, Эндрю даже не знал о существовании новичков в Лисах. Почему они захотели присоединиться к команде, которая была таким же талисманом невезения, как и зона активных боевых действий, он не знал, да и не интересовался. Кевин и Аарон больше не нуждались в защите, потому если они были угрозой, то так тому и быть.       — Бред, что тебя даже приглашали на такие мероприятия, — говорит Элисон, изучая свой маникюр, будто это самая важная вещь в ее мире, в то время как ее новые сокомандники — пятнышки грязи под ногтями. Судя по тому, как мало Эндрю их наблюдал, так оно и есть.       — Да иди ты! Я был королем выпускного, — настаивает Джек, голос такой раздражающе громкий, такой требовательный, что, наверное, это правда.       Элисон хмыкает, пожимая плечами. — Это лишь подтверждает, что ты уже достиг своего пика в жизни. Мои поздравления. И, к твоему сведению, это не выпускной. Это университетское мероприятие, что делает его более торжественным.       — Эй, прекратите! — прерывает Мэтт, его голос доносится до всех, приказывая замолчать. Эндрю не может определить в нем эмоций; что-то грустное, человеческое, ранящее, чего Эндрю никогда не мог почувствовать, не обнажая жизненно необходимые частички себя. Он плакал в ту ночь в больнице, после того, как тренеру позвонили. Как и Дэн, и Эбби, и Ники, а Эндрю…       Хм.       Он не помнит.       — Это мемориал, — говорит Ваймак, и в комнате резко холодает. Он наблюдает за каждым из своих Лисов, словно все они — крошечные солнышки, обитающие в комнате, которые вот-вот взорвутся, пока от их пепла не останутся лишь почерневшие силуэты в Лисьей Норе. Нечто ужасное скручивается внутри Эндрю, ощущение тошноты и пустоты — почти как буря, вспыхнувшая в его груди, начиная с маленьких земляных угольков.       В животе у него — ничтожные осколки камней, руины и лед, а потом они вдруг превращаются во вздымающиеся вихри хаоса, окутывая все тенью. Лед в груди, фантомная боль от невыполненных обязательств в груди, они искажают обломки его самого и заставляют дрейфовать в те места, которые он уже не может отыскать.       Он не хочет этого слышать. Тренер, он не может. Теперь ничего плохого, кроме того, что уже произошло. Дэвид, ты можешь заткнуться? Дэвид!       Дэвид не замолкает. — Школьный округ организует мероприятие вместе с НССА; они считают, что это хорошая идея — отдать дань уважения двум Лисам, которых мы потеряли в этом сезоне. Будут репортеры, пресса и камеры, и нам нужно, чтобы команда выглядела единой после таких трагедий. — Его глаза пробегают по всей комнате и наконец задерживаются на Эндрю, глядя на него так же, как и на всех остальных, видя их за пределами того, что они хотят показать; заранее зная, что они собой представляют. Это приводит в ярость не меньше, чем в ужас. — Мы — Лисы, — говорит он. — Мы для этого созданы.       Шина закатывает глаза. — Непременно помолюсь звездам о чуде.       — Звезды не дадут тебе ни хрена, — говорит Элисон.       Теперь, когда Нилу суждено стать вице-капитаном, Эндрю уже понимает, что новые Лисы станут для него такой же проблемой, как и для всех остальных. Конечно, с Кевином, Аароном и Ники Эндрю покончил, но Нил? Нил, за которого он будет бороться. Нил, ради которого он готов убить. Нил, ради которого он будет жить. Всегда, всегда Нил Нил Нил.       — Хватит! — кричит Дэн. — Во-первых, должны прийти все. Все должны быть в здравом уме. Все должны быть хорошо собраны и презентабельны, потому что так мы чтим память Сета и Н-/#/ОТРЕДАКТИРОВАНО/#/       — Дополнительные баллы тем, кто придет с парой, чтобы показать способность сформировать эмоциональную, романтическую или иную значимую связь с другим человеком, — вклинивается Элисон с таким снисходительно-милым видом, поворачиваясь к первокурсникам. — Очень жаль вас двоих. Здесь, ребята, вы в пролете.       Джек выкрикнул в ответ какую-то незрелую непристойность, на которую Эндрю не обратил внимания.       — Хочешь, пойдем вместе? — тихо спрашивает Рене, и ему не нужно раздумывать, прежде чем ответить.       — Нет, — просто говорит Эндрю. — Со мной пойдет Нил.       Всё замирает. Все смотрят на него.       Затем Эндрю краем глаза замечает движение тел. Кевин впервые поднимает голову с колен, и их взгляды встречаются. Эндрю видит, как дергается его рука, дрожащая так же, как в Нью-Йорке. Аарон и Ники странно приблизились друг к другу, ближе, чем он когда-либо их видел. Аарон колеблется, а Ники рядом с ним становится до слез расстроенным за те мгновения, что Эндрю говорил.       Эндрю видит это по тому, как они начинают двигаться, как дышат. Остатки его семьи цепляются друг за друга, иначе они распадутся, и Рене, в отчаянии пытаясь защитить его, тоже ломается. Он не придвигается к ней, но знает, что она этого хочет.       Он чувствует, как его выворачивает, лишь бы убраться подальше от всех в этом невыносимом фойе, где только что буквально вывесили объявление «Эндрю и Нил встречаются!». Он должен отрицать это, вернее, должен хотеть отрицать, но не получается. Он был уверен, что они догадались сразу после бунта в Нью-Йорке, но, может, они все попросту глупы; так же, как и Нил, когда Эндрю пришлось по буквам объяснять, что хочет отсосать у него.       Все смотрят на него, и от того, какими выглядят их взгляды, он думает, что их желудки разъедают органы, а внутренности поглощает тошнотворная иррациональная скорбь по тому, кто никогда не умирал.       — Какого хера он только что сказал? — говорит Джек, решив первым нарушить молчание.       Следующей говорит Элисон. — Эндрю, сладкий, — начинает она так нехарактерно мягко, что кажется кощунством с ее стороны обращаться к нему подобным образом, не говоря уже о том, чтобы обращаться вообще. Она уже села в кресло, придвинувшись к Рене ближе, как ветви ивы, сросшиеся вместе.       Он делает шаг назад.       — Он это серьезно? — спрашивает Мэтт напряженным шепотом, который, словно ураган, разносится по всей комнате. Он смотрит на Дэн, потом на Ваймака. — Я не могу понять, он шутит или нет.       — Эндрю, — всхлипывает Ники. — Почему ты так говоришь?       И тут раздается смех. Больной, ужасный смех, от которого мир сам себя переворачивает. — Спросите его! Аарон, ты же говоришь на языке монстров-психопатов? — насмешливо произносит Джек, резко и жестоко.       — Эй, монстр, — огрызается Шина. — Тебе пора лечиться.       — Отъебись, — вклинивается Аарон, и ох, это неожиданно. С пустым, мертвым взглядом Эндрю смотрит на брата, а Аарон отказывается смотреть на него в ответ. — Не разговаривайте с ним, — заявляет Аарон твердым, непреклонным тоном, требуя, чтобы остальные поверили ему по какой-то нелепой причине, не имеющей никакого смысла.       Аарон достаточно заботится о нем, чтобы убить, но никогда не был достаточно заботлив, чтобы поговорить с ним; никогда не был достаточно заботлив, чтобы защитить его. Именно Нил бросает вызов тому, что все остальные хотят принять за реальность, когда речь заходит об Эндрю Миньярде: он безоговорочно знает, что правда, а что ложь, и все равно выбирает его.       И его не волнует, кем он при этом становится.       — Вы пропустили тот момент, когда Уайлдс упомянула, что он «в здравом уме»? — усмехается Джек.       — Он считает себя смешным, — говорит им Кевин. Его голова снова склоняется к земле. — Все в порядке.       — Это относится к любому из вас, — рявкает Ваймак, оглядывая всех своих Лисов. Его взгляд останавливается на первокурснике, когда он говорит: — Если ты будешь продолжать нести подобное дерьмо, я позабочусь, чтобы ты участвовал в этих формальных зверствах каждую неделю.       Шина смеется. — Значит ли это, что вы будете убивать по одному из нас еженедельно? Мемориал для каждого Лиса?       — Мы можем проголосовать, кого убьют первым? — спрашивает Джек.       И на этот раз Мэтт, разъяренный так, как Эндрю еще никогда не видел, да и не думал, что может увидеть, несмотря на все, что они с ним сделали, подходит к Джеку и с размаху швыряет его в стену. Он ударяет его во второй раз, раздается стук ног о пол, тел о гипсокартон, Мэтт кричит: — Да что с тобой, блядь, не так?       — Заткнитесь все! Бойд, отпусти его, — приказывает тренер, и крик его голоса в считанные секунды заполоняет тошнотворную тишину в комнате.       Его взгляд настолько страдающий, уязвленный и разъяренный, что Ваймак перестает быть похожим на Ваймака. Мэтт неохотно отпускает Джека, тот отшатывается и снова опускается на диван рядом с Шиной.       Тренер тычет пальцем в сторону двух новичков. — Вы двое, проваливайте, пока я не посадил вас на самолет и не отправил обратно в те дыры, из которых вы выползли. — Затем он обращается к Эндрю. — И Миньярд, — произносит он, слова странно тяжелые, болезненные. Он первым делает шаг, и Эндрю чувствует, как его тело отстраняется. Он даже не осознавал этого. — Эндрю…       — Я ухожу, — говорит он.       — Эндрю, я могу пойти с тобой? — говорит Рене, и ничто в ней не дрогнуло. Она спокойна и непоколебима, как якорь, что всегда рядом, как что-то, к чему он мог бы вернуться, за что мог бы держаться, если только потребуется.       Но у него есть Нил.       — Нет.

***

      По возвращении домой его ждет Нил. Он переоделся в толстовку Эндрю, которую тот носил несколько дней, а потом бросил на пол спальни рядом с кучей другого грязного белья, которое Эндрю игнорировал неделями, накапливая и накапливая, пока оно не превратилось в незыблемый предмет, как и надоевшие стены, у которых должен спать Эндрю, или призраки, которые иногда живут здесь. Груда одежды, костей и Нил Джостен оказываются у ног Эндрю, как только он входит в комнату, и внезапно Эндрю ничего не остается делать, кроме как сидеть с ними.       — Привет, — говорит Нил, наклоняясь ближе, опираясь локтями на колени, положив голову на руки. — Как прошла терапия? — Он остается сидеть на полу рядом со всей одеждой Эндрю, и отдаленно Эндрю понимает, что больше ее половины все равно принадлежит Нилу. Он не может вспомнить, как и когда все их грязное белье оказалось здесь, но теперь, обнаружив это, он не может заставить себя убрать хоть что-то.       Эндрю отзеркаливает его действия, опускается на пол и дерзко ткнется лицом в пространство Нила, ложится совсем рядом с одеждой, которая была на нем в тот день в Нью-Йорке. Он помнит, как переоделся и вышел, оставив Нила последним в раздевалке. На нем была серая толстовка с капюшоном, под рукавами скрывались повязки, а руки он держал в карманах, пока Нил не вышел. Стало теплее, невероятно, внезапно, неожиданно, каким-то всеобщим, универсально-невозможным, что Эндрю не попытался осмыслить.       — Тебе же все равно, — говорит Эндрю.       — Нет, — отвечает Нил.       Они остаются так на долгое мгновение, молчаливые и неподвижные, глядя друг на друга, ожидая, кто первым отстранится, но никто так и не может оторвать взгляд. Они здесь одни, думает Эндрю, — в общежитии, в здании, во всем мире. Это настолько тошнотворное клише, что он вспоминает собственные насмешки над поэтикой любви, когда читал Шекспира на занятиях по английской литературе, но, черт подери, быть может, этот старый, разложившийся ублюдок в чем-то прав.       — Я не думаю о поэзии, — говорит он Нилу… очевидно, и получает в ответ плоский взгляд.       — Я не спрашивал.       Они снова долго сидят в небытии, желая, чтобы другой сдался, ушел, встал, и впервые Эндрю, кажется, понимает, что они не могут этого сделать. Они застряли здесь, друг с другом, с их бельем, на полу, как старые кучи пыли и костей, и, возможно, они вместе и сгниют, возможно, им это понравится.       — Возвращайся к тренировкам, — наконец произносит Эндрю, сам того не желая.       Здесь им так спокойно, он не думает, что они когда-нибудь захотят уйти, но в то же время непонятно, почему Нил хочет остаться здесь навсегда. Он изменился с тех пор, как вернулся из Балтимора, и, подобно тому как прошлое повторяется вновь и вновь — подобно змее, пожирающей свою собственную повесть, пока не давится ею, — кусочки Нила не складываются в единое целое. Он снова становится загадкой, и, в отличие от первого раза, Эндрю хочет его все так же.       — В твое отсутствие они все равно мудаки, но так, по крайней мере, их легче терпеть. — Он пожимает плечами. — Некоторые скучают по тебе.       Нил игнорирует его, будто Эндрю вообще ничего не говорил, и заявляет: — Пойдем со мной в ванную. — Он отстраняется первым, проигрывая их негласную игру, и поднимается с пола. Куча белья не шевелится.       — Зачем?       Из дверного проема ванной Нил сужает глаза. Желтовато-бледное освещение изнутри придает ему странный, невесомый вид. — Когда ты в последний раз принимал душ? — резко обвиняет он, заглушая гул труб, пробирающий до костей все здание. Запах полупустой кокосовой пены прилипает к парам, вытекающим из ванной, приторно-сладкий, подобно сиропу, сливаясь с затхлым, истошным запахом всего остального за стенами ванной.       Он тошнотворный и всепоглощающий, и Эндрю смутно думает, что у него может быть легкая аллергия на эти искусственные добавки, но решает, что ему это нравится. Эндрю берет себя в руки и идет к арке, все же позволяя ужасному освещению ванной комнаты охватить его. Он задается вопросом, не выглядит ли он при этом жутко — весь впалый, болезненно бледный, с грязными волосами, на которые Нилу, как выяснилось, надоело смотреть. Он задается вопросом, не причиняет ли это боль и ему.       — Не знаю, — честно отвечает он.       — Выглядишь как дерьмо, — язвительно шепчет Нил, улыбаясь при этом. Они находятся достаточно близко, чтобы Эндрю мог прислониться к нему, если бы захотел, но нет.       — Ты такой романтик, — говорит он вместо этого, опираясь одной рукой о кафель.       — Только для тебя. — Голос Нила — крохотный шепот, тающий в стенах ванной, а ощущение его дыхания на фоне дыхания Эндрю напоминает о вырисованной граффити поэзии и разбитых сердцах, нацарапанных перманентным маркером на измученных стенах их общежития всеми, кто был до них. Как глупо, как ужасно, как смешно, что эти стены, украшенные шрамами от всех этих людей, что случайно оказались в том же месте, что и они, обречены видеть и их шрамы.       — Идиот, — говорит он. Он не может понять, как выразить все это. Почему-то Эндрю думает, что Нил уже знает.       То, чем Нил Джостен стал для Эндрю Миньярда, пугает и успокаивает в странном смысле. Он был для Эндрю невыразимой занозой в зубах, словно болезнь, от которой он не мог избавиться, а потом стал другим. Эта лживая бабочка вырвалась из своего кокона, и после задушила его. Нил превратился в нечто иное, в нечто большее, хотя он даже не обращал на это внимания, а Эндрю… Эндрю позволил ему, ведь это было проще, чем признаться.       Эндрю не уверен, что с этим делать. Он позволяет воде наполнить ванну и опускается в нее. На нем по-прежнему вся одежда и обувь, поскольку снять все казалось слишком сложным, и иногда, в некоторые дни, приходится брать только то, что можешь урвать. В некоторые дни приходится принимать ванну во всем грязном белье, ибо надо же как-то справляться.       Нил тоже это знает, и не говорит ничего. Он забирается в ванну с другой стороны, во все ее искусственные кокосовые пузырьки, и стягивает с себя одежду одну за другой по мере того, как она попадает в воду. Ботинки, потом носки, потом треники, потом худи, потом футболку, все насквозь промокшее, все валяется на плитке в ванной, точно кусочки пазла, которые придется собирать когда-нибудь потом. Он живьем утопит пол. Вода не двигается, но Эндрю почему-то и не ожидает этого, ему все равно.       Мужчина, сидящий перед ним, проводит рукой по стыкам кафеля, где стена соединяется с ванной, и Эндрю вглядывается меж пузырьков, чтобы разглядеть поврежденную в сотне разных мест кожу. Он — нечто наподобие шедевра из крошащегося папье-маше и влажного клея, который Эндрю держал в руках в каком-то из домов, и он не знает, что с этим делать. Он — тот, кого Эндрю считал возмутительной, прекрасной вещицей, которую необходимо распутать, словно шпагат или нить, в своих недобрых, окровавленных руках, и неизъяснимо, до невозможности казалось, что он умрет, не сделав этого.       Нил протягивает Эндрю расческу. — Твои волосы так спутались, что выпадают, — и затем счел нужным добавить: — От тебя пахнет. Удивительно, что никто ничего не сказал.       Эндрю демонстративно погружается в воду по горло, позволяя расческе упасть на дно, прежде чем воспользоваться ею. — О, не волнуйся. Они и так говорят предостаточно. — Он закатывает глаза, вспоминая, что говорили первокурсники. — Хотя обычно это неинтересный фанатизм.       — Тебя это расстраивает? — спрашивает Нил.       — Я не чувствую достаточно, чтобы обижаться, — отвечает он, моргая. Он проводит пальцами по белому кафелю, глядя на промокший рукав повязки, потяжелевший от веса воды и ножей. Пальцы оставляют на поверхности матовые линии, и он наблюдает за их движениями с каким-то неестественным чувством, похожим на радиопомехи или безбрежный белый шум. Пар и пена кружат голову с чем-то похожим на удовлетворение, но не совсем. — Они никогда не смогут причинить мне боль.       — Я заставляю тебя чувствовать, — говорит Нил, а затем спрашивает: — Я причиняю тебе боль?       Это все ненастоящее, думает Эндрю. Разум затуманивается от духоты и мерзкого запаха пены, но он достаточно осмыслен, чтобы понять, что Нил кажется слишком неуместным, его слова слишком сладки на языке, каждый шрам на его теле слишком чист.       — Я хочу прикоснуться к твоим шрамам, — говорит Эндрю, и реальность то и дело превращается в иллюзию, словно кто-то заново рисует ее графитом, углем или серым свинцом, делая Нила, сидящего с ним в ванне, чем-то своим, дорабатывая, деформируя и переписывая.       А потом Эндрю снова моргает, и все становится идеальным, все, вплоть до того, как тело Нила вписывается в воду, в мир, настолько знакомый Эндрю, что он мог бы составить его карту, подобно картографу. Однажды Нил уже говорил нечто подобное, не так ли?       Сегодня он говорит: — Нет, Эндрю. Просто смотри.       Эндрю так и делает, отмечая все новые отметины на теле Нила, зная, что, когда он запишет каждый шрам в своей памяти, они никогда оттуда не исчезнут. Всё — здесь, всё — ужасно. Ожоги от утюга, дорожка сыпи, порезы — и тут же новые. От сигарет, от прикуривателя, от ножа. — Они выглядят по-другому. Их больше.       — Да. Но я все еще здесь. Я никуда не денусь.       — Я в тебе не нуждаюсь, — говорит Эндрю, его легкие начинают гореть от запаха искусственной кокосовой пены, а может, и чего-то еще.       — Хочешь, чтобы я ушел? — спрашивает его Нил.       — Я только вернул тебя. Я никогда тебя не отпущу, — решает Эндрю за них обоих.       Он будет кричать это, пока не потеряет способность говорить, высечет это на неизменных звездах. С семи лет у него никогда не было привилегии желать, но у него есть это, у него есть Нил, и это ничто, но только потому, что это — все. Отчего-то Эндрю знает, что они будут здесь всю неделю, весь год, всю оставшуюся вечность вместе, не говоря ни слова. Ложь больше не имеет значения, и, возможно, однажды Эндрю отпустит ее. Ни Эндрю, ни Нил никогда бы не признались в чем-то столь устрашающе бесконечном, но в них есть негласное безоговорочное обещание, что им никогда и не придется. Может, однажды они дойдут до этого, может, однажды они произнесут это вслух, может, однажды они поймут, что это не имеет для них такого значения, как кажется остальному миру, и, может, однажды они сдадутся.       — Пойдешь со мной на бал на следующей неделе? — наконец спрашивает Эндрю, ибо он Эндрю Миньярд, и он должен справляться с ничтожно обыденной, безмерно человеческой задачей — остановить себя от чувств, от падения — но он не смог. Из-за Нила он не мог.       Глаза Нила, остекленевшие в лихорадочном мареве ванной, находят взгляд Эндрю. Его поднятые ладони сжимают край ванны, словно желая дотянуться до Эндрю, но не могут. Поверхность воды не шелохнулась. Мир совершенно спокоен. Он сидит в другом конце ванны, подобно безмолвному шторму, превосходящему море. Он выглядит влюбленным. Он выглядит виноватым. — Это не сказка, — говорит он, и это, возможно, первая подлинная фраза, сказанная Нилом за долгое-долгое время, думает Эндрю.       — Нет, не сказка, — шепчет Эндрю, почти не дыша, чтобы его слова не приняли за молитву, за эпилог, который мог бы расставить все по своим местам и осудить то, чему они бросили вызов. Ничто из этого не будет ложью, если он будет достаточно тихим. — Но разве это имеет значение?       И Нил улыбается. — Нет. Думаю, не имеет.

***

      Когда Нил впервые оказывается рядом с остальными, все происходит примерно так:       Большую половину утра они проводят наедине. Кевин бывает чаще на корте, чем в общежитии. Ники и Аарон остаются сами по себе. Единственное время, когда все они находятся рядом дома, — это время сна. Они не говорят о кучах промокшей одежды или стопках тарелок с муравьями, пьющими сироп для блинов, а Эндрю ничего не говорит о пустых бутылках водки и украденном виски. Они идут, они уходят, они возвращаются, и Эндрю все равно, куда все они исчезают, когда не рядом, но теперь все трое здесь. Ники и Аарон сидят на кухне, оба бросают на Эндрю томительные взгляды, а он их игнорирует. Кевин опирается на дверной косяк, держа в руках шлем, словно тот даст ему все неведомые ответы, которые только может предложить Вселенная.       Никто не замечает Нила, и он не замечает никого из них. Но все в порядке. Прошла всего неделя с небольшим. Уже почти не март. Нил вернулся в их жизнь, как будто и не уходил, и вдруг все хорошо. Вся семья Эндрю снова с ним, и все так, как должно быть. Жизнь радостна, идеальна, хороша, прекрасна и…       Ох. Экзамены. Школьная работа — самая большая проблема в жизни Эндрю.       — Да ладно, ты же знаешь это, — хнычет Нил. Он сидит на подоконнике у стола Эндрю, загораживая солнечный свет, ведь он невежливый зануда, а его попытки заставить Эндрю готовиться к экзаменам приводят к обратному эффекту. Его ноги ударяются о деревянный верх, толкая практические работы Эндрю и вынуждая его перечитывать задание, на котором он застрял последние десять минут.       Позади них Аарон, как и каждое утро, моет сковороду, на которой Нил готовил блины. Он не убирает за собой. Некоторым из них, должно быть, уже несколько дней. Аарон бормочет что-то о том, как все отвратительно. Что-то вроде: «Почему ты всегда делаешь блины, если так их и не приготовишь?»       Но Эндрю не разговаривает с Аароном. Вместо этого он отвечает Нилу.       — Нет, — бормочет Эндрю, опустив голову на руки.       Ники смотрит на него, сидя на скамейке. Помогите адвокату защиты, определив любые другие основания, на которых обвиняемый может попытаться исключить показания доктора Смита, уделяя особое внимание аргументам, которые могут быть выдвинуты в отношении того, как был получен образец волос обвиняемого.       Адвокат защиты может пойти на хер.       Нил ухмыляется, наклоняясь вперед. — Я тебе не верю.       Эндрю отрывает взгляд от бумаги и смотрит на Нила. — Знаю. — В его пространстве на столе, возможно, еще больший беспорядок, чем в голове Эндрю. Учебники по криминологии разбросаны, вокруг валяются всевозможные практические экзамены и карточки для заметок. Он сможет вспомнить их все при одном только взгляде, но сначала необходимо увидеть их содержание.       Перед ним лежит блокнот Нила, на странице которого тот нарисовал сотню сердечек, отпечатков лап и имя самого Эндрю, словно думал, что сможет когда-нибудь его забыть. Буквы едва различимы, но Эндрю решает, что ему это нравится: хаотичные символы, неровный почерк и, возможно, несмотря ни на что, его собственное имя, не имеющее никакого смысла.       Эндрю сужает глаза. — Разве тебе не нужно сделать задание по испанскому?       Нил наклоняет голову. Он улыбается, глядя на перевернутую бумагу, кажется, довольствуясь двумя словами, что занимают всю страницу. Он не отрывает от нее глаз. — Я думал, мы уже выяснили, что теперь я изучаю астрономию. — Он невинно моргает, рисуя на бумаге случайные точки, ресницы трепещут. — Смотри. Циркуль.       Эндрю берет ручку и яростно чертит линии взад-вперед, соединяя то, что Нил считал созвездием. — В этом университете даже нет такой специальности, идиот.       — Иди ты, я все равно буду изучать звезды, — хмыкает Нил, скрещивая руки и прислоняясь спиной к окну. Он читает случайный вопрос из пробного экзамена вверх ногами, кивая на него подбородком. — Что такое «сертификация на надлежащей основе»? Давай.       И тут Кевину, блядь, Дэю необходимо прервать их выстроенную идиллию, подходя к столу Эндрю и командуя, а не спрашивая: — Эй. У нас сейчас тренировка.       — Нет, — отвечает Эндрю отстраненно. Нил бросает на него недовольный взгляд, который он не столько видит, сколько чувствует.       Кевин игнорирует его, ибо он Кевин Дэй и, по его мнению, всегда получает то, что хочет. Лисы продвинулись так далеко, но выбыли прямо перед чемпионатом, Вороны выиграли, рука Кевина все еще не восстановилась, что очень, очень печально; но вот он здесь, вечно требует от других того, чего, по его мнению, заслуживает.       — Да. Может, ты и начал возвращаться на корт, но ты уже пропустил три недели. И я знаю, что ты не учишься. Ты пишешь в тетрадях всякую ерунду. К чему столько раз писать свое имя?       Эндрю тычет ручкой в беспорядок синих и черных чернил, неразборчивый почерк Нила, и смотрит на Кевина, как на тупицу. — Это Циркуль.       — Это тревожно.       — Твоя астрофобия — не моя проблема.       — Эндрю, — говорит он.       Эндрю наконец поднимает глаза от бумаг и говорит Кевину: — Спроси Нила. Он не выходил на корт после игры с Бинтуронгами.       Бьется стекло. Нил отпрыгивает, задевая подоконник, но, кажется, не ударяясь о него.       — Что? — Слово вырывается из горла Аарона придушенным, ломаным звуком. Он отрывает взгляд от грязной посуды, на которую безучастно глазел неестественно долгое время, и смотрит на Эндрю. Ники оказывается рядом с ним, уставившись на стекло, словно оно выбросило свою душу, когда разбилось, а затем переводит взгляд на кузена.       — От его одержимости тошнит, но ее отсутствие нервирует, — признается Эндрю, и в груди у него снова возникает тяжесть. Он смотрит на Аарона, бледного и застывшего, на тарелку, которую тот мыл, на тысячу разлетевшихся по кухонной плитке осколков, и Эндрю отстраненно чувствует, что снова тонет, падает вниз, вниз, вниз вместе с дешевой фарфоровой посудой, падает из космоса, из раковины, и мыльные пузыри пожирают его заживо, пока он разбивается вдребезги. Он сглатывает, борясь с ужасным комком в горле, отворачивается от брата, что не сдвигается, блядь, от беспорядка, который сам же и устроил. Он сглатывает. — Кто-то должен пойти и спросить его, все ли в порядке. Ники?       Никто не двигается в течение невероятно долгой секунды. Нил все еще находится позади него и смотрит вниз.       — Что за хрень ты несешь? — наконец произносит Кевин.       — Эндрю, — говорит Ники, словно не помнит, как сказать что-то другое. Его голос звучит так же, как у Аарона, — более пусто, менее контролируемо.       Эндрю впервые поворачивается лицом к Кевину, чувствуя, как глаза Нила впиваются кинжалами в его затылок. Он все еще сидит на столе, прислонившись к стеклу, такой неподвижный и тихий, будто мертвый. Кевин ужасно бледный, пепельного цвета, его шлем покачивается в правой руке.       — Дорогой Кевин, — восклицает Эндрю, лениво покачивая головой в сторону Нила. — Ты должен сосредоточиться на нем, разве нет? Убежать вместе в яркий, дурацкий оранжевый закат и никогда больше мне не надоедать.       Кевин отступает, ударяясь о диван позади. Стекло хрустит под ботинками Аарона, и неожиданно он шагает по плитке, приближаясь к ним, осколки вплетаются в ковер. Эндрю уже ронял такое стекло прежде, месяцами жил с разбитым фарфором на полу в спальне, поскольку ему и в голову не приходило его подбирать. Однако это не было проблемой. Он просто всегда носил обувь в доме.       Аарон зовет его по имени. — Эндрю, почему ты…       Кто-то плачет. Это не Эндрю, ведь это было бы неловко. Это Ники, ведь, конечно, он плачет, и Эндрю это не нравится, не понимает.       — Что, Ники? А? — спрашивает он невинно.       — Просто перестань, — шепчет Ники. — Перестань говорить так…       Эндрю сужает глаза на своего кузена. — Перестань реветь. — Он оглядывает всех: тихое заплаканное лицо Ники, тягостно-молчаливое Аарона, а затем пристальный, ужасный взгляд Кевина. Он снова смотрит на Нила, когда спрашивает: — Почему никто из вас не готовится к экзаменам?       Нил неловко ерзает и смотрит на нарисованные им звезды. Ручка оказывается уже не в руке Нила, а в руке Эндрю. Когда это произошло? Кто на самом деле нарисовал созвездие? Нил, не так ли? Нил изучает астрофизику.       Аарон снова приближается, ближе, чем Кевин, и спрашивает: — Что ты пытаешься сделать?       — Учиться, — отвечает Эндрю с таким невинным видом, будто они знают, что это не так, и в голосе его звучит тоска по дому, которой никогда не было у Лисов. — Вы прерываете наше занятие. Идите. Оставьте нас одних. Я пойду на корт вне тренировки, только если Нил пойдет, ясно?       — Эндрю… — шепчет Нил. Его рука тянется к бумаге, накрывая ладонью. Его пальцы аккуратно стирают одинокое созвездие с таким смаком, какой недобрый мир выжег бы из него, из его разгоряченной плоти и раскаленной кости.       Перелом. Все вновь ломается.       — Да что с тобой, блядь, не так?! — кричит Кевин, голос звенит, как стальная стружка о стекло, как Аарон, бьющий чашку о кафель. — Ты же знаешь, он никогда…       — Я не могу… — вклинивается Ники, голос хриплый, влажный и ужасный. — Я не могу это слушать.       — Просто заткнитесь все! — вопит Аарон.       Эндрю усмехается и снова поворачивается к брату. — Иди на хер. Нил…       Но…       — Ох, Эндрю, — хрипит Ники. Нил вздрагивает. — Просто перестань, пожалуйста…       И вот оно. Это слово в голове Эндрю. Где-то, повсюду, тень в форме человека прорезает стены его разума, заражает каждый дюйм его черепа, его кожи и обустраивает себе жилище антагониста в похожих на пепельную куклу бумажных складках его костного мозга, и все потому, что кто-то сказал это блядское слово…       Что-то снова ударяется об пол, и на этот раз — все учебники Эндрю. Он их не кидал, но не знает, как бы они еще туда попали. Нил не сводит глаз с Эндрю, будто ничего не произошло.       — Не надо! — Аарон прерывает его, злой, потерянный, красный, глядя на беспорядок, который, судя по всему, и есть их дом. — Кевину не стоило спрашивать. Мы поняли!       — Что это вообще значит? — спрашивает его Эндрю.       Аарон слишком долго смотрит на него, затем качает головой и поворачивается к двери. — Я не буду это убирать.

***

      Они обсуждают его. Он не думает, что они в курсе о его осведомленности, но Эндрю-то знает, и как невежливо с их стороны — даже если он при этом не присутствует — не вовлечь его в разговор о себе! Эндрю прислоняется к дверному проему, засовывает руки в карманы и подслушивает, поскольку они стоят в коридоре, отгораживаясь от него лестницей. Он не хочет с ними пересекаться. Серьезно? Они не могут говорить о нем всякое дерьмо наедине? Что за бред?       — Вы говорили о нем с тренером? — спрашивает Мэтт, и Эндрю закатывает глаза. Нет никакой необходимости впутывать Ваймака в его дела, и он более чем уверен, что Ваймак знает достаточно, чтобы держаться подальше.       — Да. Но это… не похоже, что с ним что-то не так не так, — неуверенно возражает Дэн. — Он снова ест, он появляется на тренировках, он ходит на занятия. Прошло уже сколько, две недели, как ему стало лучше? Это хорошо.       Эндрю скрещивает руки на груди, затем разводит. Он считает секунды, гадая, когда старшекурсники наконец перестанут обсуждать его предпочтения в еде и оставят его в покое. В раковине осталось тесто для блинов, которое он пил до этого, они могут пойти и проверить, если хотят.       — Это ненормально, — говорит Мэтт, вздыхая.       — Эндрю ненормальный, — бормочет Элисон, и да, Эндрю вынужден с ней согласиться. Он не думает, что разумные люди едят сырое тесто для блинов, потому что у уравновешенных людей хватило бы сил приготовить их, или принять ванну без одежды, или позаниматься, не разглядывая звезды. — Лисы никогда не станут нормальными.       Следующей заговорила Дэн. — Как думаете, у него отрицание?       — Нет, это… это нечто большее, — говорит Мэтт, и это странно. Эндрю никогда не волновало, что говорят о нем люди, но это совсем другое. В груди сжимается, в легких появляется болезненный холод, когда он выдыхает. Он держится за дверную раму одной рукой, потом двумя.       Нил ждет его. Ему нужно лишь выбраться из общежития.       — Он притворяется, — говорит Кевин, и ох. Это интересно. Кевин сплетничает со старшекурсниками? Какое предательство. Эндрю волновало бы это куда больше, если бы ему не было так трудно дышать. — В конце концов, ему надоест.       — Может быть, — говорит Дэн, не соглашаясь и не возражая.       Под вой невидимых сирен Эндрю слышит, как Кевин бормочет: — Он вспомнил о Ниле, чтобы сделать нам больно.       У Эндрю никогда не было такой головной боли, как в этот раз.       — Он не злой, — говорит Мэтт. — Он не в порядке.       О, тогда ладно. Спасибо, Мэттью, за этот восхитительный диагноз психики Эндрю.       Эндрю прислоняется спиной к двери, неровно вдыхая воздух, который кажется неправильным в его тяжелых легких. Фантомный запах больницы, желчи и сырого теста для блинов проносится по кухне, словно змей, проникающий в развалины в каком-то другом далеком мире, на который Эндрю был обречен в своей испорченной двадцатилетней жизни. Он задыхается, как и его собственное отражение в зеркале в ванной сегодня утром, и не может избавиться от запаха жидкости для зажигалок, антисептика, испорченного молока. Он закрывает глаза, зажмуривая их до боли. Дурацкий, блядский Циркуль, который он никогда не видел, кроме как на бумаге, и его тошнотворная способность превращаться в изуродованный калейдоскоп по всему полю его зрения. Эндрю задыхается, разрушаясь и падая с неба.       Должно быть, он издал какой-то звук, ударившись об пол, потому что в следующее мгновение все старшекурсники внезапно затихли. — Дерьмо, — бормочет Элисон, и Эндрю воображает, как они все таращатся на его дверь, гадая, откроет ли он ее первым.       Но он не открывает. Он зажимает голову меж коленей и пытается набрать в легкие воздух. Вдох на четыре, задержка на четыре, выдох на четыре; коробочное дыхание, как велела ему Би. Тогда он сказал, что это глупо, да и сейчас так считает, но Нил там, где Эндрю не может его достать, а все остальные считают его чокнутым псмхом, и пить смесь для блинов на завтрак уже не казалось такой хорошей идеей…       Рене здесь. Рене, реальная, осязаемая и почти болезненно светлая. Словно солнце на фоне черной тени, окутывающей все вокруг, она сидит перед ним, далекая и близкая одновременно. Это то самое пространство, где Аарон несколько дней назад уронил стакан, и, хотя все было убрано, возможно, там все еще оставались мелкие крупинки.       — Я тебя не впускал, — говорит Эндрю, но его рука тянется за спину, к дверной ручке, закрывая щель открытого проема. — Не сиди там.       — Мне жаль, что ты услышал этот разговор, Эндрю, — говорит она, поднимаясь с пола и становясь рядом со стойкой. — Мы не хотели тебя расстраивать.       Эндрю закатывает глаза, стараясь унять дрожь в голосе. Он не слышит в коридоре никого из остальных. — У вас и не получилось. Мы с Нилом постоянно обсуждаем вас, так что не волнуйся.       Рене изучающе смотрит на него, и он поднимает на нее ничего не выражающий взгляд из-под капюшона. — Не в этом дело, — говорит она через мгновение. — Мы беспокоимся о тебе, Эндрю. Я думаю, тебе стоит поговорить с Бетси.       — Уже. Мы разговариваем каждую неделю, — говорит он и указывает на раковину. — Хочешь блинчиков? Им всего неделя, и они пока сырые.       Она не отрывает от него глаз. — Ты говорил ей о Ниле?       Эндрю смеется. Эндрю смеется. Какого хера? Это горько, сыро, уродливо. — Она спросила, не велел ли мне Нил навредить себе! Ха! Как будто Нил способен на такое.       — Эндрю, — пытается сказать она, но…       Рене втянула его в разговор, и внезапно он уже не может остановиться. Что-то старое и погребенное выкапывается изнутри него, и, возможно, Эндрю понимает, что это, но не желает того показывать. — Он всегда готовит со мной или помогает принять ванну. А если он не убежден, что я буду спать всю ночь, то придумывает сказки. На днях Ники был расстроен. Аарон и Кевин были такими злыми.       Он поднимается, и от прилива крови у него кружится голова. Он не останавливается, чтобы дать боли утихнуть, и вместо этого хватает со стола учебники и блокноты. Карандаши он запихивает в карманы джинсов, а зарядку для ноутбука — в рукав толстовки, поскольку не может вспомнить, куда дел свой рюкзак. Он знает, что в нем лежит его ноутбук, так что шнур для зарядки ему, скорее всего, не нужен, впрочем, иногда ведь нужны вещи, которые, как правило, не пригождаются. Или как-то там.       Рене совершенно неподвижно стоит в центре комнаты, внимательно наблюдая за ним. — А Нил?       Эндрю реагирует мгновенно. Он даже перестает расхаживать по комнате, стараясь быть спокойным, когда говорит с Рене, потому что это важно. Это так. — Он идеален, — говорит Эндрю, и что-то ужасное, похожее на болезненную любовь, прилипает к его деснам, когда он произносит эти слова. — Он вернулся с сотней новых шрамов, но он все тот же. Все тот же лжец, все так же лжет. Если бы я не ненавидел его так сильно, я бы его полюбил. Было бы ужасно с собой так поступить, правда?       Рене не говорит ни слова. Она не может знать, какие чувства чувствует Эндрю. Она еще не падала так, и потому настолько чертовски золота. Эндрю тоже считал себя неуязвимым, пока это не случилось. — Еще март? Кого возьмешь с собой на этот дурацкий бал? Элисон? Она уже прислала тебе фото груди?       Рене не реагирует на вопрос. Она игнорирует его, грубо, и вместо этого говорит: — Эндрю, у меня сейчас встреча с Бетси в Реддине. Думаю, тебе стоит пойти со мной.       — Не могу, — перебивает Эндрю, потому что все эти разговоры о его необходимости посетить психотерапевта надоели. У него есть дела на сегодня, зарядное устройство для ноутбука в толстовке и призрак, с которым он должен пообедать, так что ему действительно пора идти. — Я иду пить кофе с нашим постоянным мешком бреда. Нил ждет меня.       Он ошибался насчет того, что его сокомандники ушли. Все они замерли снаружи, будто ожидая увидеть Эндрю, залитого кровью, с красными пятнами, ведущими к трупу Рене внутри. Когда он встречается с ними взглядом, они бледны и неподвижны.       Проходя мимо, он салютует им двумя пальцами.

***

      — Думал, ты забыл обо мне, — голос Нила недостаточно громкий, чтобы его услышали окружающие. Он там, ждет Эндрю, в маленьком уголке за самым дальним от двери столиком. Там его и находит Эндрю.       — Хотелось бы, — говорит Эндрю. Он садится напротив Нила, в руках у него два кофе. Один — светлый латте-аффогато с золотистой пенкой, а второй — американо. — Не думаю, что ты способствуешь такой концепции.       Эндрю ставит оба напитка на стол. Нил улыбается, глядя на свой кофе, обхватывая его обеими руками, но так и не делает ни глотка, не двигает его. — Ну, не для таких, как ты.       Эндрю бросает на пол все, что было у него с собой. Карандаши, блокноты и учебники разлетаются по полу, но никто из них даже не бросает взгляда на весь этот беспорядок. Эндрю хранит молчание.       — Ты будешь пить? — спрашивает Нил, указывая на мерзкое латте, с которого стекает липкое сладкое мороженое прямо в трещины пластика на столе. Он поднимает глаза на Эндрю. — Ты почти ничего не ел на завтрак.       — Тебя не было дома, когда я проснулся, — обвиняет он, и Нил смотрит на него столько секунд, что Эндрю сбивается со счета. — Тошнило, — пожимает он плечами, слово «тошнило» не совсем подходит, но он не может найти другого способа описать это чувство. Быть может, сырые блины и не-мертвые не-бойфренды так влияют на человеческий организм. — Не хочу ничего.       Нил скрещивает руки на столе, наклоняет голову и смотрит вверх, улыбаясь так, будто поймал Эндрю. — Тогда почему мы в кафе?       Эндрю откидывается назад, подальше. — Ты сам выбрал это место.       — Ну, когда люди ходят на свидания, они обычно идут в кафе, заказывают кофе, разговаривают о своей жизни и влюбляются, — говорит Нил, моргая и улыбаясь, будто такие пугающие понятия — это детские игры, будто они столь просты, но никогда не станут для него бессмысленными. Да, да, да, да, — повторяет он, всегда, ведь он так чертовски наивен. — Я подумал, что мы могли бы попробовать.       — Мы нарушили порядок, — говорит Эндрю, потому что впервые за всю свою блядскую жизнь он не знает, как сказать что-либо другое.       И Нил хмыкает, словно знает. — Мы всегда будем чем-то иным.       Эндрю внезапно ощущает тепло на своей ладони и замечает, что Нил стал устойчивее, почти дотянулся до его собственной руки через стол. Он смотрит на лицо Нила, и оно выглядит так же, как и в спальне, в ванной, в катакомбах; нежные черты, удивленные глаза, желание прошептать нечто, чего Эндрю не хочет слышать, с бесконечно прощающих губ. Нил не протягивает руку до конца, и Эндрю не может протянуть свою навстречу, как бы мучительно это ни было.       Эндрю хочет предупредить его. Никто из них не создан для этого. Нил должен знать, что родственных душ не бывает, так же как не бывает призраков. Но Нил — что-то вроде звездной пыли, а Эндрю — пепел, и где-то в глубинах этой неугасающей вселенной Эндрю хочет хотеть любить его. — Хм, — произносит он, словно вообще ни о чем не думает. — А мы влюбились?       Нил невозмутимо моргает.       Здесь, в этом маленьком пространстве изнурительного, недоброго мира, в кафе кампуса, которое кажется слишком теплым, чем вправе быть, Эндрю понимает, что хочет существовать ради этого человека до конца своей жизни. Он хочет курить сигареты на крыше, пока закат разливается по бетону, и вдыхать запах дыма с дешевым шампунем, прижимаясь к Нилу. Он хочет увидеть, как тот выпустится и будет играть по всему миру, и Эндрю сможет последовать за ним, готовить Нилу кофе, который не намерен пить сам, а потом целовать Нила в губы, всегда, потому что, может быть, это и есть то, что нужно познать человеку, и, может быть, это не так пугающе, как он полагал ранее. Иногда, когда на часах три ночи, во рту у него привкус кладбища, протухших блинов и углей костра, загорающихся на радужном бензине, а Эндрю никогда не знал такой вещи, как Нил, который мог столь незаметно заставить верить, будто он никогда не знал, что такое боль.       «Как он смеет,» — думает Эндрю.       Нил выпрямляется. — Ты принес учебник по праву?       — Не делай этого. Перестань заботиться обо мне.       Нил не знал, не все, еще не все, не все это, но впервые за очень-очень долгое время, с того самого начала, которое Эндрю осудил как «конец», с того момента, когда его семилетнее тело лежало в постели с мужчиной, источая запах секса, Эндрю подумал, что может рассказать ему.       — Заставить меня.       Нет. Это неправильно. Все это неправильно. Ничто…       От этого у него до сих пор болит в груди, и невероятное горе, которое вовсе не горе, въедается в кожу, словно умоляя вновь ощутить его как в первый раз, спустя несколько недель. Еще март? Дым, возможно, реальный, а возможно, неосязаемый, витает повсюду, и Эндрю чувствует, что ожидает, пока он опустится на гравий, чтобы набрать кислорода, угасшего вместе с чем-то, что не умерло. Он закапывает все это обратно.       — Если хочешь позаботиться обо мне, расскажи правду о Балтиморе.       — Здесь? — Нил не смотрит никуда, кроме как на Эндрю. Молоко бурлит, закипая, фарфоровые кружки бьются о деревянные столы, голоса, голоса, голоса говорят все громче, будто по-другому их не услышать. Но, да…       — Где угодно.

***

      Нил Джостен умирает.       А потом — нет.       О Веснински нужно знать следующее:       Натаниэль не был их единственным ребенком.       Брат-близнец Нила выходит из тени, медленно аплодируя в ужасной агонии, пока Нил направляет пистолет Лолы на Натана.       В центре комнаты для тренировок лежит тело их отца — просто груда костей и плоти, красные пулевые раны усеивают его тело, словно тошнотворное подражание звездной галактике, которую, похоже, ни одна душа в этом блядском доме никогда не видела. Веснински никогда не покинут этот подвал. Истерзанная кожа их отца похожа на звезды, которые Нил и его брат вместе наносили на карту, притворяясь, как дети, что никогда не притворялись.       Все остальные мертвы.       Нил все еще держит пистолет у тела, когда впервые слышит, как его брат-близнец говорит. Он отрывает взгляд от трупов, разбросанных по комнате, и с ужасом смотрит на человека, что носит его лицо. От тошнотворного звучания голоса брата Нилу хочется рухнуть под камень под ногами, развалиться на части, как его отец, раздробить свои колени, как обещал сделать сам отец.       Он такой же злой, такой же, как и Натан, и поэтому близнец Нила произносит свои слова комично, ужасно карикатурно. — Вот кем ты должен быть, Натаниэль, — говорит он, подходя ближе, медленными, размеренными шагами обходя все тела, которые Нил успел застрелить, прежде чем они успели убить его. — Это у тебя в крови.       Он замирает перед Нилом, как только ноги касаются тела их отца, и как ни в чем не бывало смотрит на пистолет в его руках, даже не вздрагивая, когда Нил поднимает его и направляет на него. — Эта семья — твоя судьба, — он рассматривает Нила, идеальное зеркало самого себя, в которое никто из них не смотрелся уже восемь лет. — Ты бросил вызов всему, чтобы стать кем-то другим, но не тем, для чего предназначен. Это несправедливо.       Они — близнецы Веснински, рожденные, чтобы стать следующими Мясниками Балтимора, унаследовав корону от отца, вот только все сложилось иначе.       Нил взводит пистолет. — Смирись с этим.       — Мать мертва. Отец мертв, — говорит ему брат, будто Нил не был единственным, кто наблюдал за гибелью обоих. Он направляет на Нила свой собственный пистолет. — Я — единственное, что у тебя осталось, — говорит он нежным голосом певчей птицы с ядом, разъедающим кости. Он не похож на человека, так же, как и их отец всегда, и Нил задается вопросом, не похож ли он сам на них.       — Нет, — говорит Нил, — я единственное, что у тебя когда-либо будет. У меня уже есть семья. Я в тебе не нуждаюсь. Ты лишь хочешь вернуть брата, но мы больше не дети.       — Мы никогда ими не были, — язвит брат, кипя от ненависти и ярости. Внешностью и ростом он полностью идентичен их отцу, и именно им Натан мог бы гордиться. — Ребенок, которым я был, умер в тот день, когда ты сбежал с нашей матерью.       Его брат — воплощение того, от чего мать уберегла Нила. На него больно смотреть; неживые лица преследуют Нила повсюду.       — Она не могла взять и тебя. Отец нашел бы нас. Если бы мы оба сбежали, нас бы поймали. Она не хотела этого для тебя. — Нил сглатывает, горло сжимается, сердце колотится. Уже тише он поправляет себя: — Я не хотел этого для тебя.       Нил прячет лицо от брата и отказывается смотреть куда-либо еще, кроме окровавленного бетона, изукрашенного останками Натана Веснински, возможно, так, как смотрят на шедевр. Он очарован мхом, прорастающим сквозь каменную кладку, и тем, как он может так заразительно расти в заброшенном подвале, несмотря на то, что больше ничего не сохранилось. Он замечает, что его брат тоже не может отвести взгляд, и задается вопросом, не думают ли они об одном и том же.       Нет.       Брат смотрит на него, зная, что Нилу это причиняет боль, и ему это нравится.       — Это не тебе решать, — обвиняет он, слова его тяжелы и удушливы. Он уверенно держит пистолет, его руки не дрожат, но болят так, что Нил думает, лучше бы он держал отцовский тесак. — Ты мог спасти меня, если бы захотел.       — Может, я и не хотел, — тихо признается Нил. — Мне было десять лет, и тем не менее я тонул. Я бы не смог. — От этих слов у него до сих пор щемит в груди, и немыслимое чувство вины, словно умоляющее, девять лет спустя ощущается будто впервые, снова и снова. Сигаретный дым, возможно, настоящий, а возможно, и нет, витает повсюду, и Нил выжидает, когда же упадет на бетон в поисках кислорода, который не стоит вдыхать. Он поднимает взгляд на брата и зарывает все это обратно.       — Ты плохой человек, Натаниэль, — говорит ему брат.       А некоторые вещи, думает Нил, зашли слишком далеко.       — Да, — соглашается Нил.       Не сводя глаз с Нила, брат вынимает тесак из упавшего тела их отца. Он цепляется за него с тошнотворной легкостью, и Нил задается вопросом, сколько раз брат держал его в руках. Сколько раз он резал им? Сколько людей он убил, чтобы уцелеть? Сколько людей он убил, потому что хотел?       — После вашего ухода он стал еще хуже, — говорит его брат, поднимаясь с пола. Нил полагает, что именно в этот момент он должен нажать на курок, но не может заставить себя сделать это. — Кроме меня, никого не было. А он всегда делал еще больнее. Или, может, я просто не мог смириться с тем, что тебя больше нет.       Для Натана братья Веснински были двумя сломанными вещицами, которым нужно было снова и снова возрождаться из пепла, где их бросил отец. Они были трагедиями, способными стать чем-то великим, но так и не ставшими таковыми. Боль — это дар, говорил Натан, пока они истекали кровью, пока они плакали, пока они задыхались собственными легкими и уже не могли отличить, что у них сломано, а что — нет.       Нилу становилось плохо каждый раз, как он произносил это. Боль уничтожила все, что оставалось от разума его брата, изуродовала его тело и превратила в безликую тень; это не дар.       — Но теперь я понял, — продолжает его брат-близнец. — Несломленное не может исцелиться. Отцу нужно было, чтобы я сломался, чтобы я восстановил то нерушимое, — говорит он, слова настолько тяжелы, что причиняют боль. Они чудовищны.       — Он был неправ, — наконец говорит Нил. Их взгляды встречаются, и Нил понимает, что ему нужно дать обещание, которое он сможет сдержать. — Я ухожу, пойдем со мной.       — Ты бросил меня, — говорит брат и смотрит на Нила, не в силах отвернуться. Он смотрит на Нила так, словно его брат — гадкий бес, зеркальное отражение всего, что он ненавидит в себе. Вместе они — сыновья Натана Веснински, обреченные на запятнанное кровью наследие, которым не могут обладать, и оба настолько сплелись с понятием смерти, что даже та стала для них привычнее дыхания. Нил думал, что побег сделает его исключением, но это не так.       Он оставил брата, и тот стал воплощением всех его ночных кошмаров, убивая маленького мальчика, что не давал спать по ночам, составлял карты созвездий, таскал конфеты и играл в Экси за двоих. Его брат всегда был вратарем. Если бы они не были теми, кем стали, Эндрю бы все равно его ненавидел, думает Нил.       — Я возвращаюсь, — шепчет Нил.       Ответом брата становится тесак, брошенный в голову Нила, и два выстрела, эхом разлетевшиеся по подвалу. Топор вонзается в стену за его спиной, и только одна пуля попадает в цель. Мы сами выбираем, кем становиться.       Брат-близнец Натаниэля Веснински падает на пол рядом с их отцом. — Отец сломил маму. Она сломила тебя. Ты сломил меня, — говорит он, кашляя кровью. — Я не прощаю тебя.       Нил видит все: тени, претендующие на то, что им принадлежит, просторы этих руин, уходящие в город, осколок Натана, что никогда не отпустит Нила. Ни лунный свет, ни уличный фонарь не могут застать их здесь, мир слишком обречен на бесцветную выдержку. Все вокруг — бесконечное неоновое сияние в темном свете балтиморских катакомб, и Нил наконец понимает, что ему предстоит увидеть, как здесь умирает кто-то другой.       Нил оглядывает руины своей семьи. — Я хочу простить тебя.       Нил думает, что его брат начнет кричать или смеяться или рыдать, но нет. Вместо этого он лишь говорит: — Не сможешь.       — Нет, — говорит Нил и уходит, похоронив Натаниэля вместе со всей своей династией в этом подвале.

***

      Нил замолкает. Эндрю открывает глаза, наблюдая, как вселенная за его веками превращается в угольки, и смотрит на абсурд, который являет собой этот чертов человек перед ним. — И это я — сумасшедший.       Нил улыбается. Он улыбается — так, как улыбаются дети, которые никогда не стали бы Лисами, как улыбаются люди, которые не мертвы, не призраки, не живые, не лжецы, как улыбаются люди, которые не Нил, — и наклоняется к Эндрю, словно рассказывая ему секрет. — Никогда.       — Я покончил с твоим дерьмом, — говорит он, ощущая во рту привкус остатков Балтимора, просочившихся в это кафе. Это отвратительно. В той больнице был труп, или, может быть, кукла, или вообще ничего. Все — ложь, ложь и ложь, растущая, как сорняки, как полевые цветы, которые он сорвал на краю калифорнийской пустыни. Но это не сказка: полевые цветы увяли в его руках, а в дом они так и не попали, потому что были очень, очень грязными. На стебле в толще красной пыли торчали шипы, зазубренные игольчатые выросты. Он подумал, что, возможно, в другой жизни это была азалия, но приемная мать кричала, что там заведутся огненные муравьи.       Но какое отношение все это имеет к делу? Никакого! Это не важно!       Эндрю зарылся пальцами в волосы, не сводя глаз с Нила. Он должен уловить каждое несоответствие, каждую линию разлома, каждый признак, который выдаст его. Он лжет, он лжет, он…       — Значит, у тебя теперь есть злой близнец? — заставляет себя произнести Эндрю.       Нил смеется, будто все это так, так смешно. — Сумасшествие, да? Нас двое!       В животе у Эндрю что-то скручивается. — Если у тебя все это время был близнец, то как его зовут?       — Аарон, — отвечает Нил.       — Нил.       Нил пожимает плечами. — Ладно. Даниэль.       — Даниэль и Натаниэль, — говорит Эндрю.       Нил кривится. — Нет, я вру. Его зовут Джонатан. Джо-Натан. Мой отец не отличался креативностью. И, мать твою, Тильда тоже.       — Кто старше?       — Кто знает?       — Где он был все это время?       — Злодействовал с моим отцом, разумеется!       — Твой отец сидел за решеткой до января.       — Верно. Значит, Даниэль — то есть Джонатан, подожди, нет — неважно, Злой Близнец, должно быть, обучался в секретной академии зла в Польше, пока мой отец не вышел на свободу. Ну, и пока он не умер, разумеется.       Хватит. Хватит. Хватит.       У него нет времени, чтобы зацикливаться на этом, нет здравомыслия, чтобы сопоставлять временные рамки с ложью, определять, что является правдой, а что — небылицей. В его груди поселилась такая боль, что внезапно поглощает его, все зубы, красные розы агонии и подвальные катакомбы. Эндрю внезапно срывается с места, наклоняется к Нилу и выкрикивает: — Хватит, блядь, врать.       В Балтиморе, на том холодном серебристом столе, кожа Нила была пепельной. Его тело было накрыто чистой белой простыней, закрывающей все, кроме лица. Оно представляло собой охапку догорающих огней, и в лицо ему впились дымящиеся угольки. Его щека была обречена на черноту. От него по-прежнему пахло горелым мясом. Он был трупом, состоящим из раздробленных костей и прорванной кожи, простыня была вогнута в тех местах, где от него отрезали куски.       Эндрю подумал, что он сам умер прежде, в семилетнем возрасте, в пижаме с человеком-пауком и мужской сперме. Это было так невыносимо больно. Вся его непреодолимая растерянность, его детское чувство вины обнажились, как открытая рана, которую он еще не решился отпустить, как мог бы, став старше.       Но в той больничной палате Эндрю испытывал те же муки. Годы, годы и годы, в течение которых он учился отгораживаться от всех эмоций, вдруг превратились в устаревшее воспоминание, когда он увидел лежащего Нила. Все вокруг снова стало болью.       — Я видел тебя, — говорит Эндрю так же уверенно, как знает собственное имя. — Я видел тебя в морге.       — Это был не я, — Нил пожимает плечами, улыбается. — Это был он.       Он говорит это так легко. Так блядски безоговорочно, неопровержимо, неоспоримо легко…       Ничего из этого не было легким. Эндрю до сих пор чувствует кости Нила в своих руках, шрамы на коже в своих пальцах, замирающие, как его собственный пульс; и Эндрю до сих пор чувствует привкус слюны Нила — липкого и болезненного желчного пепла, вытекающего из его собственного рта, когда он говорил и когда дышал. На губах Нила остались следы от зубов Эндрю, и он наблюдал за этими шрамами, пока Нил оставался холодным, холодным, холодным, ведь это Эндрю создал их. Он и есть они.       — Нет, — решает Эндрю. Ему даже не нужно раздумывать, чтобы понять, что правда, а что — нет. Нил состоит из всего, что было до него; он — все, что он делал, и все, чего он не делал, и только потому, что Нил превратил Эндрю в старую сказку, полуправду и выдуманную историю, он не отличается от того, что Эндрю знает. — Я бы понял.       Нил делает паузу. Он запинается так, что Эндрю полагает, будто он хотел сказать что-то еще. Вместо этого он спрашивает Эндрю: — Разве?       Эндрю чувствует, как его разум распадается, превращаясь в бесконечный шлейф из распадающейся ваты и старых бинтов в больнице Балтимора. Прошлое холодное, кровавое, возможно, даже знакомое, как боль в груди, когда он не способен преодолеть безэмоциональность, которая позволила бы забыть об этом. Нила он не забудет. И не сможет. Никогда, невзирая на то, что Эндрю так старательно пытается сделать его бессмысленным, превратить в ничто.       — Я бы понял! — снова говорит Эндрю, на этот раз громче. Какая-то часть его кричит, думает он. Часть, которая совсем не похожа на то, что он из себя представляет, — обыденное, скучное и бесчувственное.       — Эндрю, — кричит где-то кто-то ничтожно неважный.       — Отъебись. Я Аарон, — говорит он, ведь обычно это срабатывает и люди остваляют его в покое. Но, вот дерьмо. Это сработало бы, если бы здесь стоял и звал его не Аарон. — О, — Эндрю моргает, глядя на брата. — Быстро, вспомни что-нибудь такое, о чем мог бы знать только настоящий Аарон! Нил, после того как ты закончишь мне врать, решай и стреляй в того, кто…       — Поднимайся, мы уходим.       Нет. Эндрю все еще обдумывает все, теряясь в своих мыслях, в своих руках, в своей груди, и он, блядь, чувствует запах балтиморских азалий, доносящийся из-за горизонта. Город, подвал, морг — клубы густого серого дыма, чернеющие вокруг каждого мертвеца в этом кафе. Эндрю видит это, угли просачиваются внутрь, когда он вспоминает, где именно на планете Земля он сейчас находится. Аарон протягивает руку, намереваясь схватить его за плечо, но Эндрю отшатывается назад, и кофе, стаканы и мороженое разлетаются по полу. — Лучше, блядь, не трогай меня.       Все, что раньше стояло на столе, теперь валяется у ног. Когда это случилось? Кто ж, блядь, знает. Все в порядке. Он и раньше пил с пола, когда поднять стакан было слишком сложно.       Джек. Тупой, блядский, чокнутый наркоман Джек здесь. — Бля, Монстр опять разговаривает со своим м-/#/ОТРЕДАКТИРОВАНО/#/ парнем!       — Если он не угомонится, то должен будет уйти, — говорит какой-то тупой-сякой, и он понимает, что речь идет о нем. В кафе набивается столько народу, что Эндрю вновь с трудом может дышать. Все окружают его, прижимаются, словно скот, едущий в фермерских вагонах на бойню, и от тесноты мира внутри этого чертового кафе Эндрю становится плохо, так плохо, так плохо, так плохо. Он старается не отрывать глаз от лица Нила, сидящего за столиком, но перед ним встает Аарон. Эндрю думает о том, как много людей могут вклиниться между ними, как легко могут отнять у него все, и как долго придется здесь умирать, если все вокруг заберут весь воздух и он задохнется, но Аарон отгоняет его мысли, прежде чем он снова начнет в них тонуть.       Ну и пусть. Ну и пусть. Ну и пусть.       — Эндрю, пойдем, — повторяет Аарон. Ничто не рифмуется с Аароном, как же это раздражает.       Нил уже встал из-за стола. Эндрю не уверен, когда это произошло. Он моргает, и все вокруг расплывается, а Нил полый, другой, бесцветный, но он говорит: — Пойдем. Он прав, Эндрю. Нам стоит уйти.       Эндрю ломается. Он кричит, когда заговаривает снова, и все вокруг окрашивается в алый, все становится таким, каким было в тот день в Балтиморе. — Я не уйду, пока не получу ответы!       — Никому не нужны твои сумасшедшие бредни, — говорит Джек-мэк-блэк-слэк. Почему он вообще здесь? Это уловка! Вот и все!       — Я убью тебя, — говорит Эндрю, потому что так сказал бы настоящий Эндрю. Стоп, что это еще, блять, за мысли?       — Он того не стоит, — отвечает Нил.       — Эндрю, успокойся. Мы уходим. — Кто-то крепко держит его, и Эндрю кажется, что его легкие начинают гореть, когда он вдыхает осыпающийся пепел полевых цветов, гниющую красную пустынную пыль и зараженную флору, прорастающую из кофе в самом центре пола. Он чувствует, как гниль расползается по его ботинкам, склизкая, полная инфекции и горько-сладкого молока, обвиваясь вокруг носков, как неосязаемые сорняки на заросших пустырях, лишенных человеческого существования и оставленных на произвол судьбы на виселице мира или, может быть, просто в сраной Калифорнии.       — Забери своего брата-шизофреника и отправь его задницу в психушку, мать твою.       — Нам нужно выбираться отсюда, — говорит Нил, и Эндрю смотрит на него, смотрит и смотрит, пока…       — Он сейчас здесь? — Джек смеется, кричит в сторону, куда смотрит Эндрю, его глаза проходят сквозь тело Нила. — Эй, педик, иди на свет!       Он мертв.       — Эндрю, не надо!       Нил, блядь, не мертв.       — Пойдем домой!       Домой не идет никто.       Капли, капли и капли холодного кофе стекают с разбитого фарфора и пальцев Эндрю. Осколок стекла в его руке, а через секунду он уже у шеи Джека. Напольная плитка вся в мороженом, крови и молоке из латте. Края фарфора впиваются в кожу Джека, когда он толкает его к стене, а зазубренные края впиваются в его собственную кожу, когда они вместе падают.       Стеклянная бутылка. Кровоточащая голова. Такое уже случалось.       Это       так       знакомо.

***

      Ау.

***

      — Ау.       Аарон смотрит на него так, будто ему сейчас станет плохо.       Все в порядке. Прыжок во времени. Путешествие во времени. Время и пространство и место. Тимьян не очень приятен на вкус, но розмарин, купленный Эбби в магазине, был великолепен. Здесь немного пахнет мятой.       Здесь.       — Ты должен остановиться. — Эндрю сидит на тумбе в ванной в квартире Ваймака, когда Аарон говорит это.       Его брат вошел в комнату; в одной руке у него полотенце, в другой — аптечка. Он сжимает ткань на руке Эндрю так же, как Эндрю сжимал руку Аарона во время мятежа, и вместе они выглядят как ужасное, поганое отражение друг друга. Они путешествовали в прошлое, возвращались назад, возвращались и возвращались, пока не нашли начало пути.       — Как мы сюда попали? — спрашивает Эндрю. Если в Южной Каролине три часа, то и в Балтиморе три часа, а в Калифорнии двенадцать, а в Перте три часа, но в другую сторону. Три часа утра, да.       — Ты меня слушаешь?       Нет, он думает. Перт противоположен этому месту, Аарон противоположен ему, противоположности вины — нет.       Эндрю прислоняется спиной к зеркалу и отстраненно смотрит на горизонт за окном, который становится все более закрытым, а люди мелькают на улице внизу, как муравьи, как светлячки, как пустынная пыль. Мир никогда не бывает таким безлюдным, хотя чем дальше Эндрю смотрит в окно, а не сквозь него, тем заметнее становятся руины. Быть может, за пределами этой ванной комнаты, в которой он сидит, здания ветшают. Быть может, Землю разъедает засушливый смог, и, быть может, именно поэтому здесь всегда пахнет дымом. И мятой.       Здесь нет катакомб. Не то что в подвалах Балтимора. Если бы все здесь умерли необъяснимым, бесконечно малым образом, их тела создали бы сады на улицах. Они бы заросли мхом, что растет на камнях, и устилали бы тротуар, не более чем мусор. Вонь заполнила бы весь кампус, весь город, всю спальню, в которой спит Эндрю. Ему пришлось бы проходить мимо трупов, волоча ноги по окровавленному плющу, и стараться не лечь рядом с ними, идя на занятия.       Нил снаружи, по ту сторону двери или вселенной. Эндрю чувствует, как он наблюдает сквозь древесину.       — Он это заслужил, — говорит Эндрю, лишь на секунду взглянув на себя со стороны. Джек разбил о его голову стеклянную бутылку, и осколки, словно звезды, рассыпались по волосам. Его рука обмотана марлей, хотя он не помнит, когда порезался. Полиция кампуса была на месте, а потом приехали настоящие полицейские. Как он здесь оказался? Может, его рука просто испачкана кофе? — Я перерезал ему яремную вену?       Возможно. Первое, что сказал ему Ваймак, когда они вернулись, было: «Миньярд, ты не можешь убивать своих сокомандников средь бела дня!».       Аарон тоже отказывается смотреть на него. Они такие и есть, слишком упрямые, чтобы пытаться что-то изменить. — Ты же знаешь, что я не об этом. — Он пинцетом вынимает из волос Эндрю еще один крошечный осколок и роняет его в раковину. Пальцы Аарона время от времени пробираются сквозь его спутанные пряди, цепляясь за клочки и дергая их так, что кожа начинает кровоточить. Эндрю говорит себе, что все в порядке: «Ты можешь прикасаться ко мне, мне всегда больно».       Глаза Эндрю встречаются с глазами Аарона в зеркале только для того, чтобы проверить, что он будет делать. — Перерезал?       Аарон игнорирует его. — Не двигайся. Я еще не закончил.       Еще один кусок ударяется о раковину. — Ты мог бы быть помягче.       Аарон усмехается, его презрительный лик трещит по швам ровно настолько, чтобы Эндрю увидел, как он ускользает, не успев опомниться. — Ты тоже, — говорит он, прежде чем прийти в себя и собрать себя воедино, вспомнив, что нужно быть злым, быть ненавистным, быть справедливым. Им уже не по четырнадцать лет, они не смотрят друг на друга через перегородку, не держат в руках пластиковые стационарные телефоны и, блядь, не молчат, хотя иногда и забывают об этом. Эндрю не позволяет себе отступить.       Нахуй. Эндрю отпихивает руки Аарона и остается смотреть на собственное отражение в зеркале, в то время как Аарон не смотрит ни на что. Его кожа — это кожа Эндрю, его зубы — это зубы Эндрю, и если Эндрю остался тем, кто смотрит на него в ответ из зеркала, Аарон — тот, кто способен отступить, уйти, не смотреть.       — Я спасал тебя в Нью-Йорке, в Колумбии, в Калифорнии, — выдавливает из себя Эндрю. — Я спас Ники и Кевина и Мэтта и Нила…       — Остановись. — Аарон наконец смотрит на него, ладони ударяются о стойку, металлический пинцет падает в раковину вместе с остатками стакана. Пространство снова замерло. Аарон не должен был смотреть на него так, он вообще не должен был на него смотреть. — Я знаю, что ты делаешь, — говорит он шепотом. — Ты хочешь сделать вид, что он все еще жив, и я был бы не против позволить тебе оставить его, если бы это помогло твоей страдающей от угрызений совести психике. Но я не думаю, что это поможет. Какая бы сделка у вас с ним ни была, она не имеет значения.       Эндрю бросает короткий взгляд на закрытую дверь. — Не смей, — предупреждает он брата.       — Я знаю, что обещал больше не вспоминать о нем, но ты не можешь продолжать в том же духе. Ты пугаешь остальных. Ты пугаешь меня, — медленно и осторожно произносит Аарон, словно его брат не понимает простых слогов собственного имени, потому что, возможно, Эндрю и не может. Все должно быть иначе. Он выглядит так, будто хочет провести пальцами по волосам Эндрю, прижимая его тело к своему, как будто они каким-то образом исчезнут. Чьи-то руки дрожат, и Эндрю не может определить, кому они принадлежат. Все стекла исчезли.       — Я ничего не делаю, — настаивает Эндрю. Он больше не хочет чувствовать, и поэтому говорит себе, что не способен на это, но с появлением Нила это перестало работать. Именно поэтому он знает…       — Эндрю…       — Нил жив.       — Здесь только мы, — говорит ему Аарон. — Ты можешь остановиться.       — Я не могу остановиться, — настаивает Эндрю, наклоняясь к нему. Они могли бы прикоснуться друг к другу, если бы кто-то из них захотел. — Он жив. Я докажу.       Но момент улетучивается за секунду. Эндрю спрыгивает со стойки и проносится мимо Аарона через дверь, ведущую в гостиную.       — Усядься. У тебя в волосах еще стекло, — говорит Аарон, хотя на самом деле его там нет и ему просто нужна причина, чтобы Эндрю остался. Он следует за братом.       — Нил, можешь возвращаться, — говорит Эндрю, останавливаясь на полпути через комнату. Нил стоит к нему спиной и смотрит в окно, как и Эндрю до этого, глядя насквозь, будто потерявшись в воспоминаниях. — Аарон требует доказательств твоей жизни. Думает, я тебя выдумал. Полюбуйся, дорогой брат.       — Эндрю, присядь, — голос у Нила странный. Странное лицо, руки, тело. Эндрю знает, что это он, знает, правда, знает. Что-то не так, но Эндрю решает это зарыть. Он хочет забиться в угол комнаты и считать числа по пальцам, пока не дойдет до бесконечности. Он хочет отрывать себя от костей по кусочкам, пока временной пояс не превратится в тот, что был до этого, и выкрикивать слоги их имен, потому что, кажется, их больше не существует.       Это чувство никогда не бывает вполне конкретным, никогда не бывает достаточно бесконечным, чтобы он мог его ухватить, но оно есть, под его зубами и на языке, тяжелое, как свинец. Такое ощущение возникает, когда рядом нет Нила, чтобы очнуться, и он оказывается в тени, искаженный, расплывающийся в гостиной Ваймака, как сейчас.       — Сам сядь, — огрызается он в ответ. Не он сверкает, не он прозрачный и черно-белый. — Прекрати это. Вернись ко мне.       Солнце ужасно кровоточит своими тенями, опускаясь все ниже и ниже к лицу Нила, и Эндрю видит, как пылинки, будто угли, мелькают в мутном свете на теле Нила, на его коже, на зубах. Даже с другого конца комнаты он ощущает скривившиеся губы Нила на своих, и после присматривается к нему внимательнее. Нил — парадокс. Он — фальшивка. Он — живой. Он — обман. Он — здесь. Это, пожалуй, самое поразительное в нем, и первое, что узнал о нем Эндрю. Он говорит: «Пусть Аарон о тебе позаботится».       Теперь Нил полностью вернулся. Каждая его частица совершенна.       — Пошел ты.       — Эндрю… — Нил произносит это так, словно пробует слоги на вкус, словно они нежные, тонкие. Его глаза перемещаются от Эндрю к Аарону, ужасные и раскаянные, словно его только что застукали за существующим.       Ой.       это       плохо.       Напряжение, витающее в воздухе, душит Эндрю, густой, жгучий смог перекрывает дыхательные пути, и он чувствует запах бензина в квартире. Одно неверное слово — одна спичка; одно неверное движение — один уголек. Все сгорит дотла. Но все равно чувствуется мята. Эндрю не смотрит за спину, но шаги Аарона внезапно стихают.       — Ты… ты не притворяешься, — шепчет его брат, впиваясь пальцами в собственные ладони, словно пытаясь дотянуться до здравого смысла под разрушающейся психикой Эндрю, желая зарыться там в собственную плоть, словно он мог как-то это изменить. Эндрю никогда прежде не слышал от Аарона таких звуков, и это пугает, почти пугает. Он знает все крики брата и то, что тот шепчет сам себе после кошмара, когда думает, что Эндрю не проснулся и не слышит. Он знает голос Аарона, когда тот лжет, и Эндрю понимает, что сейчас он звучит совсем иначе.       — Аарон, ты закончил? — окликает Ники из кухни. — Эндрю, ты в порядке?       Рот Эндрю дергается, он поворачивается в сторону своей семьи, а затем обратно к Нилу, когда ужасные, неподвижные, молчаливые глаза Аарона становятся слишком серьезными,       — Да, Ники, как мило, что ты спросил! — Он приглашает Нила подойти, кружась в центре комнаты, подобно умирающему светлячку. Нил остается на месте, никто больше не двигается, и Эндрю делает шаг, достаточный для всех. — Ну же, Кролик. Расскажи им свое «я в порядке». Расскажи Аарону, какой я вменяемый.       Ники входит в комнату и останавливается позади Аарона, выглядя растерянным. — Что он…       — В отличие от Нила, я не лжец. Если я говорю, что он жив, значит, он жив.       Лица Аарона и Ники бледнеют настолько, что Эндрю не может на них наглядеться, и лишь на мгновение он смотрит на них, пытаясь понять, имеет ли все это для них тот же смысл, что и для него. Это все реинкарнация, путешествия во времени и магия, и кто, блядь, Эндрю такой, чтобы объяснять все это так, дабы это не казалось таким уж безумием людям, которые считали его сумасшедшим.       Его взгляд тянется к Нилу, твердому, человечному, сломанному и прекрасному, сидящему на подоконнике в этой квартире на четвертом этаже и насмехающемуся над ним. — Эндрю, что-то не так, — начинает он, не в силах закончить фразу. Голос у него придушенный, влажный, горло першит, искалеченное и полное страха.       Иногда Эндрю тоже так разговаривал, но потом брал себя в руки.       — О, Господи. Ты не в себе, — говорит Аарон, глядя на Эндрю так, будто пытается найти хоть какие-то другие объяснения тому, что он стоит рядом с Нилом Джостеном.       На Эндрю надеты повязки и толстовка Нила, все его ресницы изнутри в крапинку, как кофейная гуща, лицо красное и пылающее, Эндрю дышит так, как не должен дышать, а Аарон смотрит на Эндрю, как будто не в состоянии.       Коробочное дыхание, сейчас, не останавливайся, не останавливайся, не останавливайся.       Он дышит слишком быстро для того, кто должен быть в порядке. Обида от осознания того, кто он такой, тянется, как болезнь. Каждый раз, когда такое случалось, Нил был единственным, кто помогал ему успокоиться. Были и другие вещи, непростые вещи, которые разум Эндрю помнит, на которые он настроен, которые ему предназначены, и это не так страшно, не всегда.       — Конечно, я не в себе, — говорит Эндрю и смеется, смеется дальше.       — Эндрю, остановись, — говорит Нил, будто это так просто. — Позволь им помочь тебе.       — Тихо. Мне не нужна помощь.       — Ты… ты думаешь, что он на самом деле… — начинает говорить Аарон, теряя слова, путая их, находя снова и снова. — Ты правда веришь, что он жив, — наконец заканчивает он, а потом: — Ты что-то принял?       Ох, братец!       — Ха! Может, я и есть настоящий Аарон! — Эндрю сейчас безоговорочно в истерике. Его собственные мысли звучат так громко, что болит живот и саднит кожа. Ему кажется, что он смеется до тех пор, пока не ощущает собственные легкие в горле. Ему кажется, что его может вырвать в раковину ко всем этим маленьким кусочкам стекла, звездочкам и блесткам. Разве не забавно, что он снова и снова ощущает вкус собственных гнилых зубов, холодного языка Нила и Циркуля, словно последний ужин. Снова и снова и снова. Он поворачивается к Нилу, хватаясь за живот, потому что не может перестать смеяться и его сейчас стошнит. — Нил, это смешно, смейся!       Но всем плевать! Нил не двигается. Аарон и Ники не двигаются, но они смотрят, смотрят, смотрят. Они больше не двигаются, не осуждают его, не бросают ему в грудь кухонные ножи и не кричат на него, пока он не всадит свой собственный себе в шею. Они смотрят на него не так, как все остальные, и это само по себе еще хуже. Он все еще сумасшедший, убийца, монстр, но вместо ненависти — страх. Холодный, неугасающий, бесконечный страх всех тех, кто считал его просто сломанной вещицей, с которой они жили и которая работала не так хорошо, как должна была. Нет. Он еще хуже.       — Ох, Эндрю, — произносит Ники, и небеса обрушиваются. — Это… Я не могу, я не могу…       Но кому какое дело?!       Вспомнить только тот случай, когда он должен был выпустить духов из своих запястий, потому что в противном случае они захватят его тело и уничтожат всех? Дрейк считал это таким забавным, что кусал их; все эти абстрактные линии и поисковая строчка «как вызвать кровотечение потому что я так больше не могу я умираю матьвашу».       Но кого это волнует? Ваймака.       Ваймак врывается в комнату. Эндрю знает, что это Ваймак, потому что его шаги — тяжелые, злые, не Нила. Все по-прежнему стоят вокруг него в гребаном кругу, кроме Нила, который остается, всегда, достаточно близко к нему, но никогда не достаточно. Не достаточно, чтобы коснуться его, не достаточно, чтобы все было в порядке.       — Что, блядь, происходит? — кричит тренер, и Нил не вздрагивает, но Эндрю — да.       Аарон обрывает его, потому что он грубиян и ему следовало бы подумать получше, но в детстве у него был отвратительный родитель, так что, возможно, его вообще не учили человеческим приличиям. Возможно, именно поэтому никто из них не отличается порядочностью. Может быть, именно поэтому никто из них не человечен. — Когда ты учился, — шепчет он. — Ты сказал, что Нил… О, Боже, как долго…       Ваймак обводит взглядом комнату, растущий ужас Аарона и лучащуюся, ломающуюся, гниющую улыбку Эндрю, и говорит им всем: — Скажите, что происходит.       Ники не может, потому что плачет. Нил не может, потому что застыл на месте. Аарон не может, потому что злится, злится, злится. Но нет повода для беспокойств! Эндрю справится!       — Он жив. Он настоящий! — настаивает Эндрю, указывая на подоконник. На этот раз его тошнит по-настоящему, он задыхается от смеха, но Эндрю чувствует чувства, и это великолепно, и это мучительно, и это…       — Это психоз! — кричит Аарон.       Эндрю улыбается, сжимая живот, и смотрит на брата. — Я бы знал, будь у меня психоз.       — Нет!       — Все вы, — перебивает Ваймак. — Просто сядьте.       — Эндрю, никого там нет! — продолжает настаивать Аарон, истерично размахивая руками в сторону, где находится Нил. Несмотря на все это, он снова кричит: — Нил мертв! — Он в отчаянии поворачивается к Ваймаку. — Тренер…       — Аарон, прекрати! Это не поможет, — вмешивается Ваймак, вегда наготове разрядить обстановку и собрать всех своих Лисов обратно в сотни неровных кусочков, найденных им на полу в гостиной. Он протягивает руки, спокойный и уверенный, но Эндрю видит его насквозь. Он видит, как знакомая непоколебимость Ваймака дергается в малейших уголках его лица, как его слова, словно умоляющие их всех успокоиться, хоронят в себе горящий пепел, порожденный гневом.       — Вы лжете, — смеется Эндрю, упираясь спиной в стену. Он уже слышал это раньше. Прошлое — это бес, спускающийся с потолка, маскирующийся под трещины в гипсокартоне, и он стоит над Эндрю, над Нилом. Это не настоящее, не настоящее, не настоящее, умоляет его разум на всех известных ему языках, но это неважно.       Эндрю семь или десять или тринадцать лет, и мужчины, которые притворяются его отцом, его братом, тоже твердят ему прекрасную, сладкую ложь бабочки. Они его любят. Любят! Они любят его так сильно, что приходят в его постель и душат его до тех пор, пока он не перестает кричать, а их потные пальцы касаются его груди, живота и бедер, пока не оставляют после себя тонкие акварельные синяки, которые останутся навеки, навеки, навеки. Они любят его! Они любят его запятнанными руками, бурбонными поцелуями и весом всего своего тела поверх его собственного. Они любят его так сильно, что у него болят интимные места! И эй! Зачем им это делать?! Не зря же они называются интимными! Но какая разница, кого это волнует? Эндрю всего семь лет, что он может знать о любви?       Их большие, страшные руки хватали его за ноги, заставляли желчь подниматься в горле и затыкали рот, пока он не сглатывал ее, давясь и захлебываясь рвотой, от которой его желудок наполнялся запахом их сигаретных патоков и тысячами мерзких кокаиновых поцелуев.       — Все вы блядские лжецы, — он улыбается во все свои зубы, гнилые, желтые, заляпанные рвотой и поцелуями Нила, и кажется, что они сейчас выпадут из его чертовой головы. Он не может удержать взгляд на одном месте, переводя глаза с каждого уродства, каждого обмана человечности и нечеловечности, а потом каким-то образом, всегда, они снова возвращаются к Нилу.       В этот час, в эту минуту, в эту секунду он не выглядит, как порванная кинопленка, как зараженный труп среди разлагающихся кладбищ. Он переминается с ноги на ногу, неловкий и ноющий, прекрасный и родной, и он так похож на Нила. Он заставляет умирающий орган, коим является желудок Эндрю, чувствовать себя полным, канцерогенным и нерукотворным. Огненные муравьи, мотыльки и бабочки, падение, влюбленность, разрушение — вот что значит смотреть на Нила в этот чертов момент и чувствовать, будто в следующий он умрет. Это с ним сделал Нил! Он сотворил Эндрю из созвездий своих звездных карт, и теперь среди пятен рвоты на ковре, стекла в раковине, ресниц в карманах Нила Эндрю видит Овна.       Быть может, этой любви будет достаточно, чтобы убить его. А может, уже убила!       Он поворачивается, медленно-медленно, а затем резко. Мир вращается вместе с ним в тошнотворном нескончаемом водовороте, а он улыбается Нилу и не останавливается. Он наклоняется ближе. — Что ты сделал со мной, Кролик?       С каждым словом Нил вздрагивает, все дальше и дальше отдаляясь от Эндрю, пока не упирается в оконное стекло. Он не издает ни звука, не сдвигается ни на дюйм. Он слышит, как все остальные дышат сурово, тяжело и ровно, все, кроме чертового Нила. Ники задыхается, плачет, захлебывается собственной слюной и рыдает: — Клянусь тебе, Эндрю, — говорит он так, словно Эндрю никогда раньше не слышал этих слов. — Ты, тренер, Аарон и я — единственные люди в этой комнате.       Замолчите! Неужели никто не видит, что Эндрю пытается поговорить с этим блядским лжецом? Неужели они не видят, что ему нужно разобраться во всех этих аномалиях, в этих кроличьих норах, в которые он провалился? Неужели они не видят, что Нил Джостен должен был стать тем единственным, что, как думал Эндрю, он знал?!       — Хватит пялиться в угол, как будто он там! — вопит Аарон.       — Аарон, успокойся или проваливай, — кричит в ответ Ваймак. Он отталкивает за спину всхлипывающего Ники, приближаясь к братьям и Нилу, подобно к диким животным, диким лисам! Ха! Это так смешно! Кто-нибудь должен сбить их всех, как дорожных зверьков! Эндрю может! Он опытный!       Аарон, замолчи! Сбитые животные не разговаривают! Не кричат! Но Аарон настолько надоедливый, что это никогда не закончится. — Я не перестану! — кричит он Ваймаку, и, Боже, Аарон выглядит таким охренительно злым, диким и напуганным, что становится похож на Тильду! Стеклянная кожа, окровавленные вопли, кости, лежащие на асфальте, спинномозговая жидкость радугой на асфальте! Уберите мать с шоссе I-77!       Но Аарон не мертв. Никто больше не может быть мертв. Эндрю об этом позаботился. Он обещал, он обещал, он обещал! Никто не умрет, пока Эндрю сам его не убьет!       Эндрю поворачивается к Нилу, молчаливому и неподвижному в уголке Земли, как нечто, что еще не до конца собралось воедино. — Нил, скажи им, что ты настоящий. Скажи им, что ты не мертв, — требует Эндрю.       — Я… — начинает Нил. Его голос странный. Странное его лицо, его руки, его тело.       Эндрю знает, что это он, правда, правда, правда знает. Он может это доказать. Он сорвет плоть с костей Нила, чтобы увидеть цвет его органов. В Ниле течет радужная и оранжевая кровь. Эндрю докажет, что он не умер где-то между кафе, между ванной, между статностью и разломами Нью-Йорка, Мэриленда, Южной Каролины и, Господи, может, и Калифорнии. Он не может быть мертв. От Эндрю по всей стране разлетелись ужасные осколки, и, чтобы их вернуть, ему нужен Нил.       А может, это Эндрю болен. А может, это Эндрю мертв.       Эндрю хочет, чтобы Нил взял его за руки и все исправил. Аарон не в состоянии помочь Эндрю. Его попытки заставляют Эндрю чувствовать, будто вся его сущность рушится от падающих звезд и бледных тел, которые ему иногда снятся, и Эндрю больше не может этого выносить. Это несправедливо, но он падает на пол, к Нилу. Боль пробирает его до костей. Он чувствует, как мокрое стекло, напоминающее ковер, врезается в его внутренности, как зараженный костный мозг растекается по полу Ваймака, и гадает, утихнет ли когда-нибудь хаос от маленьких лживых бабочек-мотыльков, разъедающих его органы. Он знает, что Нил и правда — понятия противоречивые, поэтому размышляет: скорее всего, нет. Боль, которую причиняет правда, бесконечна, и Эндрю знает, что эта эфемерность пространства, времени и вселенной в квартире Ваймака — правда, поскольку это — агония.       Так что да, для Эндрю это имеет смысл. А все остальное — неважно.       — Эндрю, мне так жаль, — говорит Ники, и Эндрю поднимает глаза, чтобы встретиться взглядом с кузеном, а Ники смотрит в ответ, глядя на Эндрю, как на кого-то, кто больше не человек, на что-то, чего он никогда не видел, на что-то, что он не может исправить.       А Нил, блядь, ничего не говорит!       — Нил, скажи им! — кричит Эндрю.       Нил открывает рот, но слов не находится. Он пытается снова, но голос срывается. Он выглядит так, будто ему больно, он выглядит так, будто умирает. Он такой грустный-грустный-грустный. — Я… — шепчет Нил.       Он так и не заканчивает. Аарон проводит руками по волосам, стекла больше нет, но…       — Думаю, его нужно госпитализировать, — говорит он. — Надо позвонить Добсон. Я не смогу это исправить.       — Мне и не надо! — говорит Эндрю.       — Тебе нужна помощь! — кричит Аарон, выходя на середину комнаты и оказываясь в дюйме от лица Эндрю. — Ты болен!       Эндрю смотрит вниз на испорченный ковер. У него космическое слабоумие! Астероидный психоз! Биполярные север и юг, запад и восток! — Меня не тошнило! Когда я пришел, это уже было.       — Ты, блядь, пси…!       Ваймак дергает Аарона назад, оттаскивая его от брата и толкая к Ники. — Вы двое, живо в кабинет!       Аарон пытается вырваться. — Я не оставлю его одного! — кричит он.       И ох, как это охренительно здорово! Эндрю придвигается к Нилу, чувствуя, как глаза всех в этом чертовом мире смотрят и смотрят и смотрят на него. Все они смотрят так, словно являются свидетелями трагедии, дирижабля, падающего на город в пламени и руинах, или машины, съезжающей с шоссе на срединную полосу, пока все вокруг не превращается в щепки. Аарон, ты помнишь, что ты сказал после этого? Его брат в больнице, в глазах осколки лобового стекла, позвоночник передавлен шлакоблоком. Он мог бы убить Тильду шлакоблоком, бросить ее тело под шлакоблоком, въехать на машине в шлакоблок! Но Аарон любит ее. Он любит, любит, любит ее, и когда ее кулаки сталкиваются с его глазницами и она позволяет ему задыхаться от оксикодона, он все равно хочет ее!       Эндрю ненавидит их всех!       Он хочет кричать на всех, пока горло не обнажится и не начнет кровоточить, хочет, чтобы они рыдали на полу, пока не превратятся в ничто, хочет, чтобы они чувствовали то же, что и он, ведь они все обрекли его на обещание за обещанием, и это они должны лежать в катакомбах в кататонии, покрытые блинной тошнотой, неживые, но этого не будет, ибо Эндрю не сказал никому из них, что они могут его бросить! В этом клятом мирке есть необратимые, неоспоримые и вечно осуждаемые вещи, и Эндрю знает это, потому что сам является таковым. Он ужасен, неисправим и проклят, но он такой, каким они его сделали, и на хуй их за то, что они думали, будто он может быть другим.       — Эндрю, — говорит Нил.       — Заткнись! Ненавижу тебя! Я не лгу! Скажи им, что я не лгу о тебе! — твердит ему Эндрю.       — Оставайтесь на месте, все вы. — Тренер достает телефон, звонит кому-то. Аарон вырывается из рук Ваймака среди хаоса и снова направляется к Эндрю.       — Эндрю, пож… — начинает Ники. Непослушный, непослушный!       — Нет! — Эндрю кричит громче, ведь, возможно, они его просто не слышат. — Вам нужна помощь, если вы не признаете Нила, который стоит прямо перед вами! — Эндрю отталкивает Аарона трясущимися бумажными руками, но он не призрак, как другие его знакомые, и Аарон не исчезает, как ожидал Эндрю. Эндрю снова поворачивается к Нилу. — Нил, скажи что-нибудь!       Нил встречает взгляд Эндрю, и впервые в нем не просто грусть, а сожаление. Он делает один шаг вперед, отступая от окна. Он не прикасается к Эндрю, и в его глазах читается душевная боль, которая подсказывает, что он сожалеет об этом, об этом моменте, и, Боже, как это страшно. Нил так сожалеет, так испорчен, так виноват, что это убивает. Это похоже на конец, и Эндрю видит его ясно. Нил Джостен, что ты со мной сделал?       — Эндрю… Они меня не видят.       Все застывает. Все ломается.       — Несбыточная мечта, — говорит Эндрю, пустой, пустой, пустой; его желудок из желчи, медового молока и костного мозга переливается, как масляная краска, скручиваясь, как будто в нем еще что-то осталось. Кожа у него бумажная, зубы желтые, а кровь течет, как у Нила. Эндрю не видит звезд больше, чем в ту ночь, когда он нашел лежащего Нила. Мир передержан, это картинка чистого белого сияния, и где-то там хранится воспоминание о Ниле, стоящем в центре кадра, как призрак, напоминающий Эндрю о себе, но внезапно — или вовсе не внезапно — Эндрю больше не может их различить. Он уже ничего не знает. Он не так умен, как ему казалось.       — Эндрю, мне нужно тебе кое-что сказать. — Глаза Нила печальны и добры, полны ржи, плюща и огня. Они смотрят на обломки трагедии, которой является Эндрю Миньярд, и наконец-то видят его таким, какой он есть, а правды уже не хватает. Как кто-то посмел сделать то, что Нил Джостен сделал с Эндрю Миньярдом?       — Нет, — говорит Эндрю. Он смотрит на свои руки, как они дрожат, и наблюдает за тем, как неизбывное горе проникает под его ногти, пока не становится его частью. Нил просочился сквозь него, как нечистая земля, пока осколки костей в пальцах Эндрю не стали гнить. Может, где-то там плачут обломки человека, которым он мог бы стать, ведь Эндрю подружился со всеми своими призраками. Нил слишком человечен, но не достаточно, и Эндрю хочет его ненавидеть. — Я больше не хочу правды.       Таковы обещания, которыми Эндрю запятнал ладони тех, кто обречен любить его, кого он не может спасти, несмотря на то, что любит их в ответ и никогда не учился этому. Это никогда не работает так, как в кино, — дети вырастают любимыми, а люди становятся тем, чего они заслуживают. Почему Нил решил, что Эндрю чего-то стоит?       — Один из нас должен выкарабкаться.       — Почему не могут оба? — спрашивает Эндрю, и его зубы болят, изо рта течет кровь костного мозга Нила и его блинов, на вкус таких же, как у Эндрю. У него окровавленные, бескровные губы, которые Эндрю хочет захотеть простить.       Он создал свои руки для Нила; Нил — это то, что Эндрю создал для него; что-то вроде светящихся частиц космоса, падающих с его потолка, или сигарет, прожигающих бесконечность в асфальте крыши, или вкуса ран Нила, которые Эндрю отпустил в марте, но все равно забрал с собой.       — Ты знаешь, что это невозможно, Эндрю, — говорит он, так близко, что становится больно.       — Я не хочу быть здесь без тебя.       — А я не могу позволить тебе умереть вместе со мной, — говорит Нил. — Да или нет?       Эндрю до конца не понимает, что это происходит. — Да, — говорит он Нилу. Нилу, который является частью его самого, во всех отношениях, во всех смыслах. Впервые после Нью-Йорка он прижимается губами к губам Нила, и это должно быть нежно. Это должно быть красиво. Это должны быть звезды. Это должно быть то, что они заслужили, то, чего Эндрю ждал всю свою жизнь; то, чего, как знает Эндрю, хотел и Нил. Это должно переписать все остальное, все трагедии, которые произошли раньше, все приговоры, которые случились с их телами, их разумом и их шрамами, — и их горе должно утонуть в самом себе.       Эндрю смыкает их рты, как будто это единственное, что он когда-либо знал, как будто он делал это тысячу раз, а потом еще и еще. Как будто они — судьбы друг друга. Он знает вкус Нила, он впечатался в его органы, и теперь это все, чем он является. Он не чувствует вкуса крови. Его дыхание — это Перт, пространство и оранжевый цвет. Эндрю думает, что будет помнить очертания губ Нила до тех пор, пока они снова не столкнутся.       А после — ничто.       Эндрю проваливается сквозь воздух, и призрак Нила Джостена не ловит его. Он и не может. Он — воздух. Он — фантом. Он — ничто.       Там       ничто.

***

      Нил Джостен умирает.       Умирает.       Он умирает.       Нил умирает, Эндрю.       Эндрю, послушай. Эндрю…       Эндрю.       О Хэтфордах нужно знать следующее:       Они так и не пришли.       Руки Нила в кислоте, в кровоточащих шрамах, из которых на бетон просачивается сигаретный пепел и розово-красная кровь. Неприятный запах подвала, гниющего под его кожей, загрязняет все вокруг.       — Ты никогда не покинешь этот подвал, Натаниэль, — говорит его отец, и ненасытная истома эхом разносится по всей бесплодной комнате. Именно он нашел его здесь, осужденного, дитя балтиморской виселицы, познавшего, что такое остаться, как все прочие тела до него. Нил чувствовал вкус их старого высохшего пепла, когда отец вдавливал его в пол. Давным-давно Натаниэлю велели освоить искусство расчленения, и он так и делал — отрезал конечности у лисы, у оленя, у собаки, когда ему было десять лет и он рыдал — пока не перестал.       Сбоку от Натаниэля — паяльник, с другой стороны — тесак. Натаниэль хочет закричать, погружаясь в безумие, из которого он никогда не вернется, но не может остановиться. Его глаза горят, может быть, от крови, может быть, от паники и отчаяния. Он цепляется за то, что осталось от него самого, от Нила Джостена, кончиками окровавленных пальцев, зная, что это не принесет ему пользы, но не в силах заставить себя отпустить.       Ужасные, окровавленные руки отцовских людей сжимают его ноги, приковывая конечности к холодному бетону. Его отец поднимает тесак, и звук его ударов, подобно ударам пулевых гильз о кафель, отдается в его сознании.       — Пожалуйста, — умоляет он. — Пожалуйста, просто отпустите меня, просто отпустите меня…       Титан врезается в плоть.       Мир окрашивается в красный.       Натаниэль кричит.       У него нет ног. Тупой конец топора врезается ему в коленную чашечку. Жар паяльника прижигает открытую кость. У него нет кожи.       Вся плоть на его нижней половине тела вспыхивает буйным цветом, сгорая черным пеплом, когда угли оседают глубоко внутри трупа, а озлобленный металл отцовского тесака несет шрапнель из раздробленного титана, испорченного костного мозга и нечестивого человеческого мяса, оставляя куски себя в теле Натаниэля.       — Пожалуйста, — голос, отражающийся от бетона, не человеческий. На месте умирающего Натаниэля Веснински лежит призрак, и он не чувствует, как отец разрезает кожу на его икрах, копаясь ножом внутри, пока кость не поддастся. — Пожалуйста, он…       Можно жить без конечностей, — полагает он, — но не без грудной клетки, не без легких, не без горла, не без позвоночника.       А потом он перестал все это чувствовать. От тела отделялось все больше и больше, и кожа истекала кровью поверх сырых, обнаженных мышц, кости смешивались с тысячей осколков тесака и истертых психических тканей; куски груди отрывались от трупа и падали на землю, как это делали животные; жар паяльника обжигал края нервных окончаний, посылая хаотические сигналы, которые его тело больше не могло распознать как боль. Его мозг — пряди волос в пальцах Эндрю и останки человеческого тела в этом подвале. Ничто не болит.       Не осталось ни следа сухого бетона, когда нож выпал из рук его отца. Кровь растекается вокруг тела, как грязная лужа в ванной, и Натаниэль думает, что даже после смерти он никогда не очистится. Они помоют подвал водой из шланга, вычистят его мозговое вещество из труб и будут наблюдать, как кусочки черепа попадают в стоки.       Натаниэль бредил, сходил с ума, надеялся, что сможет стать кем-то другим, а не тем, что останется в этом мире в виде гнили, просачивающейся под решетку, склизкой и заразной. Его тело обвилось бы вокруг водосточных труб, как сорняки на заросших пустырях, лишившись человеческого существования и оставшись на виселице мира, и Боже, как же ему хочется улыбаться.       Как несправедливо, как незаслуженно, как глупо, как идеально, как уместно…       — Они все еще ищут его, — говорит Лола. — И будут продолжать до тех пор, пока он дышит.       — Пусть попробуют найти все части, — говорит Натан.       Натаниэль — Нил — кем бы он ни был, — хочет снова смеяться и никогда не останавливаться. Наверное, это и есть смерть, думает он, когда его тело утаскивают вниз. Они здесь, он знает. Все те, кто собрал кусочки Нила Джостена и превратил его в нечто настоящее, за что стоит бороться, что стоит любить, — все еще ищут его. Призрак, затерявшийся в космосе, обломок кости в сточной канаве, ресница в его постели.       Может, Эндрю будет спать там, когда его не станет.       Нилу кажется, что он говорит. Он шевелит губами, воздух покидает легкие, он задыхается. Раздается шум.              — Оу, Младший, — воркует Лола, сидя у его головы и наклоняясь все ближе и ближе. — В чем дело? Можешь сказать нам.       «Это не для вас», — думает он, а потом…       — Он ждет меня.       На бетон непрерывно капает почерневшая ледяная вода из крана. Края сломанного тесака впиваются в кожу его тела, когда он прижимается к ней. Все здравые и сознательные части разума говорят ему, что он больше не дышит, что он больше не чувствует боли, что он больше не испытывает желания бежать, что он может уходить, и приходит к выводу, что это очень очень плохо…       …но Нил думает о своем доме, о Лисах, об Эндрю и обнаруживает, что ему нет дела до бесконечности.       Ничто больше не имеет для него значения — кости на бетоне, рука в руке, — когда он вспоминает то, что сказал Эндрю: «Спасибо. Ты был потрясающим».       Нил Джостен умрет. Нил Джостен умрет самим собой. Эндрю ждет его.

***

      Нил останавливается. Эндрю открывает глаза, наблюдая, как вселенные за его веками превращаются в угольки самих себя, и смотрит на пепел этого человека перед собой.       — Один из нас должен выкарабкаться, Эндрю. Это будешь ты.       Слова звучат так тяжело, что причиняют боль. Все вокруг рушится на их тела, которые иногда снятся ему в кошмарах, и Эндрю больше не может этого выносить. Это несправедливо.       — Нет, — говорит Эндрю, задыхаясь. В воздухе стоит запах гниющей, горящей плоти, которая превращается в пепел от сигарет, а человеческая кожа становится черной, гноящейся раной, пока плоти не остается совсем. Во рту внезапно появляется привкус тошноты, свинца и зубов Нила, которые выбили, выпавших изо рта на столе для вскрытия, когда Эндрю погладил его по лицу, так осторожно, нежно, мягко, так, как не смог бы Эндрю Миньярд, — и все же это не имело значения.       Нил был…       Нил все еще…       Нил мер…       — Нет! Ты лжешь. Ты лжешь.       Щеки Нила мокрые, румяные и красные-красные, ресницы слиплись, а это неправильно. Призрак не должен плакать. Нил не должен плакать. Хватит, хватит. — Я не должен был так поступать с тобой, — говорит он с болью в голосе. — Эндрю, мне жаль. Мне так жаль. Он ждет меня. Он ждет меня. Он ждет меня.       — Ты — самое худшее, что со мной случалось, — говорит ему Эндрю, его рука повисает рядом с местом, где должна быть рука Нила. — Но ты не можешь уйти.       — Мне очень жаль, Эндрю. — Нил вынуждает Эндрю посмотреть на него, на него и на его тупой идиллический бред, который душит Эндрю, подобно тошнотворному спасательному кругу. Нил и его поганая наглость стоять там, словно настоящий Нил Эндрю, блядь, не мертв, ведь он сам пошел на смерть тогда, когда Эндрю не смог — не смог остановить его. «Почему ты не дождался меня,» — хочется крикнуть Эндрю. — Блядь, мне жаль.       Вместо этого Эндрю кричит другое. — Прекрати, мать твою, говорить это! Я убью тебя. — В его руке вдруг оказывается его нож, нож Рене. Лезвие тяжелое, холодное и ноющее в его руке, и оно направлено на кожу Нила, которая не является кожей вовсе, ибо как он посмел сделать то, что сделал с Эндрю Миньярдом?       Вокруг царит хаос. Все кричат вместе с ним, все одновременно. Молчание Нила намного громче.       — Какого хера ты творишь?! — кричит Аарон, пытаясь пробиться сквозь Ваймака.       — Эндрю, эй, — вместо этого говорит Ваймак. — Опусти нож.       Да идите вы! Что-то похожее на призрачные блинчики снова скручивается внутри него, и он чувствует, как молоко, мед и железо разъедают его легкие, как кости его ребер трещат от напряжения! Всего! Он хочет спросить у Нила, так ли он чувствовал себя, когда умирал, но откуда ему знать! Он разорван на куски, он пепел, он гниет, он в больнице! Оно тошнотворное и ледяное — почти как мерзкие лекарства, вспыхивающие в его стеклянном теле, вначале в виде маленьких эйфорий, заставляющих его не чувствовать вообще ничего, пока его не отбрасывает обратно на Землю, и он становится одним из массы падших. Он задается вопросом, чувствовали ли это и ангелы Рене. Ему интересно, чувствовал ли это Нил, когда умер и вернулся, хотя его и было недостаточно.       Он теряет себя в своем сознании, падает, падает, падает. Угольки блинчиков с сиропом превращаются в пыль в его желудке, и Эндрю становится пеплом, серо-голубым, как акварельная краска, от которой его снова тошнит.       — Нет! — кричит Эндрю, направляя нож на них всех. — Не подходите к нам!       Почему все, блядь, напуганы?! Почему все, блядь, грустные?! Это все шутка, они что, не знают?!       Блядь, Би здесь! Какого хера? Когда это произошло? Как давно он здесь стоит? Почему они путешествуют во времени без него?       — Ладно, ладно. Не будем. Можешь дышать вместе со мной? — говорит Бетси, и ничто в ней не колеблется. Она высока и непоколебима, как якорь, что всегда рядом, и то, к чему все остальные продолжают возвращаться, за что продолжают держаться.       — Заткнитесь! Он ушел без меня! — говорит ей Эндрю, и в его голосе звучат болезненные, багровые слова, которые бьются о воздух, как лезвия, тесаки и стекло. Он чувствует, что разрывается на части. Он постоянно наблюдает за Нилом, который стоит напротив него, за бинтами, перевязывающими его вздымающуюся и опадающую грудь, за тем, как кровь артистично течет по его легким, почему-то обреченная на то, чтобы снова, снова и снова заливать их. — Тебя здесь быть не должно!       — Эндрю, я знаю, ты сейчас огорчен, — говорит она, и ему хочется закричать в ответ, что он вовсе не огорчен! Он в ярости, он сожалеет, он маниакально истеричен, и это потрясающе! — Может, сядем и все обсудим? Может, сходим куда-нибудь? Может, Нил тоже захочет пойти?       — Нет! — говорит он за них обоих. Он уже делал так раньше. Он не оглядывается на Нила, чтобы увидеть его реакцию, ведь он больше не имеет никакого значения. Может, Нил и умер, но Эндрю не позволит, чтобы с ним что-то случилось. — Я сказал, убирайтесь! Вы хотите его отобрать, а я не позволю!       Из глубин его сознания, каким-то эхом, которого там не должно быть, но которое никогда не исчезнет, Нил говорит ему: — Эндрю, они пытаются тебе помочь. Позволь им.       Он отталкивает Нила к стене, бросая в лжеца все, что у него есть, но сам падает прямо сквозь воздух. Его голова ударяется о гипсокартон, и все снова кричат. Он смотрит на Нила, нечеткого, акварельного, прозрачного, и кричит: — Заткнись, блядь, лицемер! Ненавижу тебя!       Нил был эгоистом — блядским эгоистом. Он не знает, что значит остаться. Неизменно, безоговорочно остаться. Он не знает, каково это — видеть выбитые зубы, выпавшие изо рта трупа, или чувствовать холодные-холодные-холодные пальцы руки, которая, блядь, даже не была привязана к телу. Он не знает, каково это — душить жизнь в том, кого он обещал защищать, и терять единственное, что поддерживало его беспрестанно, бесконечно, словно он был кем-то, кого стоило любить.       — Вы с Нилом ссоритесь, — говорит Бетси, и о, какая блестящая дедукция, доктор Добсон! — Почему бы нам не поговорить об этом в Реддине? У тебя идет кровь. Тебя в любом случае нужно осмотреть.       Ха! Эндрю знает, что это значит! Он все еще держит нож, возможно, не с той стороны, возможно, направляет его себе в живот. Это шутка! Ему нужно вытащить из себя блинчики, ему нужно пролить свою кровь, он больше не может этого выносить, не может, он умирает, умирает, умирает.       — Я не сумасшедший, — говорит Эндрю, потому что это не так. Он не сумасшедший, он не сумасшедший, он не сумасшедший! Он не виноват в том, что остался здесь. Жестоко, незаслуженно он остался, а Нил — нет. Какое бы клятое божество ни соединило раздробленные куски их душ, они были сотворены из одних и тех же осколков, но только вот судьба слишком далеко отклонилась от того, что было в безвременье, когда Нил мог остаться в живых. И вот Эндрю забыл, что должен был пасть вместе с Нилом, когда мир пал вместе с ними обоими. — Я не сумасшедший!       — Конечно, нет, — Бетси делает осторожный шаг вперед, медленный и ужасающий. — Никто так не считает. Но ты расстроен, ты паникуешь, и мы беспокоимся, понимаешь? Мне нужно, чтобы ты положил нож, и мы могли поговорить.       — Ты заберешь его, — говорит Эндрю, и, может быть, Нил тоже что-то говорит, но Эндрю его не слышит. — Я не позволю тебе. Я должен защитить его. Я дал обещание. Я дал обещание, и ты не сможешь.       Это нечестно, решает Эндрю, но он отправляется на пол вслед за призраком, к Нилу.       Жизнь — это все-таки болезнь, все больны, и Эндрю будет жить очень, очень долго.       — Значит я смогу! — кричит Аарон. — Опусти нож!       — Дэвид, вызови скорую, — говорит Бетси.       Эндрю здесь больше нет. — Я дал обещание, — нехотя произносит он. — Я дал обещание.              И последнее…       — Нет! — говорит Аарон, искаженное черное пятно проносится перед глазами Эндрю, словно нефтяное, а затем он исчезает. Пока!

***

      Сейчас он в больнице. Все еще март.       Но стоит уточнить, что это Балтимор. Время, время, время назад.       Он сидит на стульях у входа в приемную. Ему хотелось затянуться сигаретой, но не было сил зажечь ее, достать «Мальборо» из кармана пиджака. Когда все-таки достал, его руки наткнулись на кое-что другое, и теперь он не может от этого оторваться.       Эндрю щелкает ножом взад-вперед, взад-вперед, взад-вперед.       К нему подходит Ваймак. Он захлопывает телефон. Присаживается, между ними остается один пустой стул.       — Не надо, — говорит Эндрю. — Не говори этого.       — Эндрю, — вместо этого произносит Ваймак.       Эндрю сжимает рукоятку ножа так, будто хочет сломать ее ладонью. Он предостерегающе направляет его в сторону Ваймака. — Не говори этого, блядь.       Ваймак долго всматривается в него. Наконец он говорит: — Я просто назвал твое имя.       — Я хочу его увидеть, — решает Эндрю.       — Они тебе не позволят, — отвечает ему Ваймак.       Эндрю хрипло выдавливает: — Не им это решать.       Глаза Ваймака не перестают его разглядывать. — Им.       Эндрю не может ни на что смотреть. Его голос звучит ужасно, осуждающе и абсолютно безразлично. — Они не вправе выносить решение о его смерти.       — Уже решили, — говорит Ваймак. В больнице еще никогда не было так чертовски тихо. И тут Ваймак прочищает горло, его рука выжимает жизнь из телефона, пока тот не грозится разлететься на куски. — Морг, — шепчет он. — Подвальный этаж.

***

      Проснувшись, он уже не в морге.       Нил все еще здесь, даже когда его быть не должно, и Эндрю удивляется его появлению гораздо больше, чем в тот день на крыше, в тот день в Миллпорте. — Ты не в порядке, — говорит Нил.       Он болен. Вероятно, сильно болен, причем так, как большинство людей никогда бы не заболели. Но при этом он еще жив. Яркий, вечно живой, он думает, что, познав вкус собственных зубов, познав вкус Нила, полюбив абсурд, безвременье, лихорадку, ох, Нил сейчас уйдет. Снова.       Эндрю моргает, стряхивая сон с уголков глаз, хлопья высохших слез, оставшихся до сих пор, и вдыхает холодную, пустую белизну больничной палаты. Он с удивлением видит Аарона, спящего, свернувшись калачиком, в кресле у окна. Между двумя людьми, находящимися здесь, в палате, ради него, есть очень заметная, пугающая разница, и это так ужасно несправедливо, что Эндрю до сих пор не хочет это признавать. Он переводит взгляд с одного на другого: они оба выглядят так ужасно по-человечески, но там, где Аарон утопает в кресле, создавая паутину складок на подушках, а его рука сдвигает бумажные занавески, пропуская свет, Нил — наложенное изображение на пленку вселенной Эндрю.       Когда его забрала скорая, была ночь, но сейчас снова день, и он бессовестно просачивается в комнату, которую Эндрю предпочел бы оставить в безвременье.       Нил сидит на краю кровати, там, где ноги Эндрю, и Эндрю его совсем не чувствует. Нил смотрит на них поверх одеяла, поджав колени. Он выглядит таким цельным, таким человеческим, таким реальным, что, несмотря на то, что его тело — всего лишь воздух, Эндрю все равно хочется назвать его лжецом. Нил улыбается, глядя в пол, словно знает, о чем думает Эндрю, и впервые Эндрю понимает, что так оно и есть.       Он заслуживал мягкой смерти. Эндрю смотрит на него. — Как и ты.       Нил встречается с ним взглядом, отрываясь от пола, и говорит: — Это было очень глупо с твоей стороны, Эндрю Миньярд.       Ему кажется, что теперь он снова может думать.       — Я не так умен, как мне казалось, — вновь говорит Эндрю, как эхо, как послесловие, а затем… — Почему ты все еще здесь?       Нил выжидает. Эндрю знает, что он сделает и что скажет. — Не я решил остаться. Я должен идти, а ты должен мне позволить.       Эндрю переводит взгляд на брата, спящего в кресле, на призрак Нила на краю кровати. — Я любил тебя, — понимает он и говорит, ощущая тепло тысячи солнц на этой холодной, пустой земле. Это невероятный обломок обреченной божественности, который в его руках стал таким проклятым человеком, что это мучительно. Это груз бесконечного несчитанного времени; это нерушимые обещания, которыми запятнали его душу те, кто обрек себя на любовь к нему, и кого он обманывает, заставляя себя любить в ответ.       Но Нил никогда не был таким, как все.       — Я знал, — говорит Нил, и Эндрю тяжело сглатывает. Ему становится плохо. Зазубренные камни впиваются в горло, в кости, обрекая его на прозябание в палатах с осыпающимися булыжниками. Абстрактно, он лежит на полке морга, на столе для вскрытия, отданный на милость Вселенной, как Нил, и яд заполняет пустоты его тела, застывает, превращаясь в угольки. Пламя охватывает его ноги. Клеверы пронзают его кости.       — Нет, не знал, — говорит Эндрю.       Ему нужно встать. Он не может здесь оставаться.       — Ну, — отвечает Нил. — Теперь знаю.       — Ты мне привиделся, — говорит Эндрю, решив, что это и есть истертые, нерасторжимые осколки всего, что он когда-либо хотел любить. Агония того, чем они должны были стать на этой равнодушной Земле, соединила воедино их разбитые имена, и Нил Джостен и Эндрю Миньярд были сотворены из одного пепла. В этом не должно было быть столько смысла, сколько есть.       Это сложное и смертное, очень хрупкое; несомненно, человеческое.       — Я был настоящим благодаря тебе, — говорит ему Нил.       — А разве теперь это имеет значение? — спрашивает Эндрю.       Не задумываясь, Нил отвечает: — Да, — говорит он искренне. — Отпусти меня.       — Я не могу, — в последний раз произносит Эндрю, и слова срываются с его губ, как обещание, как приговор самому себе, который он мог бы выкрикивать почти каждую ночь. Это самые реальные слова, которые он когда-либо произносил, и все же они звучат так, словно он произносил их тысячу раз и тысячей разных способов. Нил Джостен, не считая того, кого он создал у себя в голове с помощью размытых воспоминаний и крайнего безумия, знал это. — Ты сделал это невозможным.       — Ты уже делал это раньше, — говорит Нил так, будто все это просто. — Сделай снова.       — Я отпустил тебя, и ты умер. Ты умер, — вторит ему Эндрю, и эти слова тихим шепотом слетают с его губ, словно секрет, от которого он не может отделаться. Его голос срывается, говоря это, и тогда он начинает рыдать. Он оплакивает блеклого призрака, мелькающего в дверях больницы, который несет на себе все, что осталось от лица Нила, и оплакивает того, кто в мозаике зеркала несет его собственное. Он оплакивает свою кровь, которая теперь просочилась под раковину в водопровод квартиры Ваймака, и ее следы на руках брата; он оплакивает тот факт, что когда-то был достаточно наивен, чтобы думать, будто он снова нашел кого-то среди всего этого ничто. Эндрю позволил себе расслабиться, устроиться поудобнее, почувствовать себя удовлетворенным и охренеть как довольным. Эндрю любил Нила больше, чем мог пообещать, и это должно быть похоже на неопровержимую ложь, но это не так.       — Я должен идти, — сказал ему Нил. — Ты должен мне позволить.       — Ложись со мной, — решает Эндрю.       Нил произносит его имя только раз, а потом придвигается все ближе и ближе, ближе и ближе. — Эндрю…       — Ложись со мной сейчас, — говорит Эндрю, — а потом иди куда хочешь. Я не буду тебя останавливать.       — Ладно.       Нил следует за Эндрю к пустой стороне больничной койки, где его касается дневной свет извне, и собирает Эндрю воедино из всех его пустых, мозаичных стеклянных кусочков, и Эндрю чувствует, как призрак желает ему спокойной ночи и прощается, когда он вновь начинает засыпать.       — Ты мертв. Да или нет?       — Да, — говорит Нил. — Я причиняю тебе боль.       — Да. И всегда будешь. Ненавижу тебя, — говорит Эндрю только потому, что любит Нила настолько, что не может не ненавидеть; а тот не любит его настолько, что не позволяет Эндрю уйти с ним. Он не думает, что плачет, но, будь он кем-то другим, а не собой, то мог бы. Оглядываясь назад, на Нила, Эндрю, не дрогнув, прощает его.       Ему кажется, что он чувствует ладонь Нила на своей щеке, но это не более чем эхо. Он открывает глаза, и вокруг — пустота. Его собственная рука прижимается к коже, но Эндрю решает оставить ее там.       Он уверен, что в другом измерении, с иными звездами, им двоим куда лучше.