Горчит, но бодрит.
Первый глоток может показаться невкусным,
но, допив чашку, всегда хочется ещё одну.
А на ещё одну чаще всего не хватает времени.»
Макс Фрай как-то писал, что работа возле дома — это счастье. Наверное, так и есть, но Катя вот уже в который раз выбирает место так далеко, что приходится вставать за три часа до начала рабочего дня. Медленно заваривать чай, завтракать сваренной мамой кашей, слушать отцовские наставления и драться за йогурт с Колькой. Переборов долгий путь в офис, нажимать на кнопку шумной кофемашины, вводить пароль от компьютера и каждый раз хихикать, вспоминая историю этого пароля. Потом, конечно же, приходит начальство. Кричит громкое «Катерина», заваливает кучей обязанностей и грозно зыркает глазами на всех вхожих в кабинет с утра. К обеду у Жданова собирается на переговоры близкий круг — Малиновский с шуточками, невеста с планами на свадьбу, и Милко с идеями для белого платья. Они обсуждают ажурные перчатки как отличный аксессуар, и Катя слегка завидует их суматохе, останавливаясь где-то посреди кабинета, и улыбается. Чувствует себя лишней. Так или иначе, понимать и знать — разные вещи, но лучше так, чем тешить себя надеждами. Даже если от такого знания хочется волком выть и на стену лезть. Кира закрывает дверь в кладовку прямо перед её лицом. ***
«Капучино — это влюблённость. Сначала терпко, потом сладко и легко, а на поверку — всё та же жизнь. Но моменты, когда сладко и терпко, — самые лучшие. Кстати, всегда можно просто съесть пенку и не пить, но это мало кому приходит в голову. Видимо, дело всё-таки в сочетании.»
У Валерия Сергеевича даже новая машина глохнет. И Катя чертыхается потому, что стыдно. Потому что они вроде как смогли добиться нового кредита, и Андрей Палыч был такой радостный и веселый, а теперь пачкается, чиня машину отца. И Катерина так отчаянно хочет помочь, но её отгоняют и, практически в одно горло, кричат. И ей, почему-то, обидно всего секунду, а уже в следующую хочется улыбаться до боли в щеках. Она наблюдает, как у Жданова съезжают с носа очки, и он сует их Кате, чтоб не мешали. Осень в этом году переменчивая и в основном холодная, но именно сегодня светит солнце, заставляя щуриться. Жданов мимоходом обнимает её за талию, когда машина наконец заводится и усаживает на заднее сидение. Улыбается по-особенному, пожимая руку её папе, и Катерине отчетливо видно пятно на кашемировом свитере у начальника, и вот этот момент она бережно сохраняет в памяти, чтобы точно знать, когда по-настоящему влюбилась. ***
«Латте…латте — это мечты, эспрессо, разбавленный молоком надежды, и пенка, помните, да? Та самая пенка, которая бывает в капучино. Но нет корицы, нет той терпкости, которая позволяет прочувствовать момент.»
Она приходит в офис самой первой. Все пока ещё разнеженные новогодними праздниками опаздывают, и Катя любуется украшенной на ресепшене ёлкой, кучей серебристого дождика вокруг и тишиной. Сегодня она наконец--то увидит его. Её Андрея, который по обыкновению заскочит в её каморку, усядется на краешек её стола и обцелует каждый сантиметр её лица, обещая, что скоро они снова будут вместе. » — Моя. — шептал он ей на ухо, лаская кончиками пальцев тонкую кожу, — Моя. Всегда — сейчас и всегда. Ты обещала.» А потом она будет весь день вспоминать их ночь в её день рождения. Его нежность, несдержанное желание и затуманенные глаза. » — Не думай обо мне лучше, чем я есть. — говорил он ей, — Мне будет трудно соответствовать.» Но ему и не нужно было соответствовать, ведь он уже был самым лучшим для неё. Кате нравится звук его голоса, его неторопливые, но четкие движения. Его запах. Он курит и называет её «Катюш». Этого ей вполне достаточно. ***«Ристретто — это смерть. Это когда вся жизнь — одним глотком. Выпиваешь, просишь счёт и уходишь.»
«Ты, а не Кира — женщина моей жизни.» Что ж, и эту открытку туда же — вслед за остальными открытками, игрушками и инструкцией. Всё в один зелёный пакет, а потом на помойку. Так правильно. Так нужно. Катерина судорожно собирает вещи в своей кладовке, полки пустеют, компьютер через пару минут заберут, а через полчаса начнётся совет директоров, на котором Андрею Жданову придется объясняться самому. Потому что это было выше её сил. Она умирает три недели назад, когда читает про спасение рядового Жданова, про игру над её чувствами и преданность. Прав был Воропаев, когда говорил, что понятия верности не существует, ох как прав. Первое время она отчаянно ждёт, что Андрей признается. Объяснит. Оправдается. Готова была поверить сразу же, что бы он не сказал. Но каждая новая открытка, каждый новый зайчик или собачка карикатурно смеялись ей в лицо голосами Малиновского и Жданова. И именно сегодня она всё закончит. Одним махом перерубит весь узел, который они втроем так старательно наматывали. А потом всё будет хорошо. Обязательно будет. Смерть не так уж и страшна. Ужасно, когда тебя убивает тот, кого ты любил. ***Ещё есть мокко — кофе с горячим шоколадом. Мокко — это меланхолия. Густая и тягучая. Но даже в мокко есть молоко. И сладость, та, которую не найдёшь в эспрессо, например. Её и чувствуешь не сразу, и каждый раз не очень понимаешь, почему заказал именно его. Только потом вспоминаешь, в тот самый момент, когда становится сладко.
Египет жаркий, влажный и счастливый. Он полный красивых, успешных людей, которые смотрят на Катю как на равную. Юлианна — фея. Во всех смыслах. Она знакомит Катерину с новым, удивительным миром, покупает ей новую одежду, ведет в салон — делает её красивой — и главное, учит уважать себя. — Нужно выбирать тех людей, которые искренне переживают, как прошел твой день и как ты себя чувствуешь, а не сердятся, потому что ты выглядишь неподобающе, или делаешь что-то не так. Люби и уважай себя, Катюш. И выбирай лучших, — говорит она. Катя Пушкарева учится смотреть на себя в зеркало, не давать себя в обиду и отпускать прошлое. Дни становятся насыщеннее, пестрят новыми свершениями и новой ею. Появляется тихий и хороший Миша, который робко ухаживает за ней. Дарит цветы, говорит комплименты, глупо улыбается и смотрит, словно она единственная в миру женщина. И, даже когда она возвращается в Москву, теплое ощущение нового этапа в жизни не покидает её. Наступает март и, почему-то кажется, что скоро всё будет хорошо. Закончится и её любовь к Жданову, и боль, ноющая под ребрами каждую ночь. И в мае, когда зацветут вишни, неизвестно что, непонятно как, неведомо зачем, но будет-будет-будет. Начнётся новая жизнь. И, возможно, тогда она всё-таки осмелится, может быть, ему позвонить. ****«Айриш, кофе по-ирландски…страсть. Где-то там, на самом дне, обжигающий алкоголь. Можно перемешать, тогда он практически не чувствуется, если кофе приготовлен правильно, конечно. Но он там всё равно есть, и всё равно неизбежно пьянеешь. Кстати да, хуже плохого эспрессо может быть только плохой айриш.»
— Я, конечно, знала, что вы извращенец, но, чтобы скрытый некрофил? Это откровение. Жданов моргнул, приходя в себя. — Катя..? А, собственно, кого ещё он рассчитывал тут увидеть, учитывая с каким энтузиазмом зажимал её на красных диванах в кабинете. — Катерина Валерьевна, — зло поправляет его она, отпихивая в сторону, и поднимается на диване. Не о такой первой встрече она мечтала, определенно не о такой, но у судьбы своеобразное чувство юмора. Вспомнилось, как она однажды уже падала в обморок в этом кабинете. Тогда Жданов так же подхватил её на руки, укладывая почему-то на стол, поверх важных бумажек и договоров, и впечатывался в её губы. «Неважно» — говорил он тогда на звонивший телефон в её кладовке, и Катерина тогда, разве что не начала оды о любви начальнику петь — таким заботливым он ей казался. Вот и сейчас. Какая же дура, от волнения и предвкушения встречи со Ждановым спустя месяц разлуки, свалилась. В этот раз не в его объятия — на пол, но он и не растерялся. — Я просто зашёл, а ты тут… — не договаривает он. Катя кивает. Она тут. Уже целый месяц она тут, и, кажется, что практически и не уходила; разве что те пять часов дома, в кровати, где маялась беспокойным сном, можно посчитать отлучкой с президентского кабинета. Так было ровно до того, как Воропаева не уехала пересматривать контракты, и притворяться больше не перед кем было. Катерина не раз за этот месяц расплывалась в реальности, старательно цепляясь за простые, понятные, знакомые вещи. Она давала какие-то задания Маше, что-то ела в их любимом кафе с женсоветом. Она таскала Коле домашние пирожки и гладила его по плечу, когда он ссорился с Клочковой. Она так ни разу и не позвонила Жданову, чтобы узнать о его успехах. Нужно было подождать. Вбить себя обратно в жизнь. Стать достаточно нормальной. — Я переволновалась, — прочищает горло и поправляет пиджак, когда замечает его взгляд на сползшем корсете, — Вот и давление скакануло. Гормоны у тебя скаканули, Пушкарева. Как представила его, Андрея Жданова, сияющего отличной работой и свободой, входящего в её кабинет и потеряла все чувства разом. Она же каждый день в календаре отмечала, каждый час считала до его приезда с командировки. Дура, как есть. Ведь надеялась, что завал на работе и отъезд Андрея ей хоть немного поможет. И вот итог. Упала на холодный пол, не выдержав адреналина, сжигающего кровь по венам, а очнулась на красном диване с его губами на своих. — А я испугался, — тихо отвечает Жданов, всё ещё придерживая её в лёгких объятиях, — И как сознательный гражданин бросился делать искусственное дыхание. Это, между прочим, первое правило. — Так я и не тонула, — язвит Катерина, отодвигаясь в попытке встать, но ждановскаярука скользит с лопаток прямо на её локоть, и сжимает в крепкой хватке, — И вообще, вряд ли искусственное дыхание делается с языком в чужой глотке. Я же не спящая красавица, поцелуя от принца не ждала. Освободиться от его рук она всё-таки смогла, но восстановить дыхание и мнимое спокойствие с трудом. Вот и что ей ответить? Что он хоть и не принц, но целовать её готов был при любом удобном случае? Что уезжал с целью забыть и отпустить Катерину, выжигать из себя чувства собственничества, а в реальности, возвращаясь в номер очередной гостиницы, пялился в потолок и представлял, как имеет её во всех известных человечеству позах? Бросался к телефону, как верный пёс, чтобы подкрепить фантазию голосом? — Что-то я благодарности в голосе совсем не слышу, — говорит он, когда Катерина поднимается, отряхивая брюки. — Больно много благородства в вашем поступке было? — наконец-то голос становится ровнее и равнодушнее, — Увидеть даму в беде и бросится на неё с домогательствами, — она взмахивает слегка отросшими кудряшками, — Это, к слову, харассмент. — Ну, знаешь ли… — Мы на «ты» не переходили, Андрей Палыч. — не голос- лезвие для барабанных перепонок, — Соблюдайте дистанцию. На куда уж дальше, думается Жданову, она и так далёкая до невозможности, хоть и стоит всего в паре сантиметров — руку протяни и вот её нежная кожа груди, так высоко вздымающаяся от неловкости и томления. И вся она такая мягкая, как пластилин — податливая и до невозможности отзывчивая. Ну, не получилось у него забыть. Только хуже стало — когда она с Юлианной сбежала было больно, но безнадёга и отчаяние перекрывало в мозгах всё остальное, а в этот раз он точно знал где она и как. И оттого сложнее себя сдерживать было в тысячу раз. — Помнится, однажды мы всё-таки на «ты» перешли. — вырывается у него хриплое, взгляд скользит вниз, к ключицам, шее, и вспоминается, как его губы обласкивали каждый сантиметр, и её стоны, срывающиеся, практически на грани. — Трудно забыть. — Андрей… — на выдохе, — Палыч, вы забываетесь. А он и правда забывается, прыгает, как в омут с головой, заранее пытаясь просчитать, что она сделает — влепит пощёчину или поддастся? — И в этом виновата ваша дурацкая кофточка, — шепчет он, пододвигаясь ближе. Катя отступает назад, больно врезаясь поясницей в стол, ощущая себя загнанной мышкой, — Нельзя же так дразнить, Катенька. Большие, широкие ладони с лентами вен ложатся на её талию, и, господи, у Кати, кажется, особый фетиш на эти руки. Она чувствует на себе чужой, щекочущий внутренности взгляд и дрожит под ним, словно бабочка, пойманная под препарирующее стекло. — Вы что себе позволяете? — голос больше похож на писк, и в груди, кажется, заканчивается кислород, ведь если она сделает полноценный вдох, то неумолимо врежется в его грудь. — Всего лишь проверяю, всё ли с вами в порядке, Катюш, — и когда он перестанет её так называть? — Вы бледная. — Вы слишком близко. — на грани слышимости говорит она, замечая боковым зрением, как его руки опускаются с её талии на стол, и звук замка в клетке защёлкивается. Финиш. — Недопустимо близко, я полагаю? — Да, — выдыхает она ему практически в губы и невольно облизывает свои пересохшие, которые ещё минуту назад блестели его слюной. Взгляд Жданова следит за движением её языка, зрачки темнеют, и он шумно выдыхает. Андрей обожал её губы. Обожал и ненавидел, как самый сладкий грех. — Вы назвали меня некрофилом, — тон его стал нарочито грозным и обиженным, — За это, Екатерина Валерьевна, стоит извиниться. — Простите, я… «Не так», — говорит он, поглощая её судорожный писк губами, когда она надавливает на его плечи, понукая отстраниться, но тут же хныкает, просяще, почти умоляюще, прижимая вспотевшие ладони к его щекам. Катерина целуется мокро, с напором, со спешкой, с зубами на его губах, поскуливанием и лихорадочно скользящими по Ждановскому лицу и шее руками. Всё ещё несмело и неопытно. Но всё это с лихвой восполняет отчаяние, желание угодить, понравиться, доставить удовольствие, и Жданов рычит, внезапно для себя осознавая, что ещё немного, и начнёт тереться о её бедро горящим пахом. Андрей тратит секунду на раздумья стоит ли прекратить или отдаться ситуации, но возбуждение волнами прокатывается по телу, и жар беснуется где-то в груди. Под ладонями ощущается такой привычный, и практически забытый бархат кожи, и вот сейчас это срывает все тормоза, потому что Катя живая, подвижная, отзывчивая, больше не притворяющаяся ледяной статуей, а просящая сама. И от этого её хотелось в несколько раз сильнее. — Я, — прохрипела Катя, отстраняясь, и опуская голову, восстанавливая дыхание. Её глаза зажмуриваются, на щеках разливается румянец, а пальцы, нервно подрагивая, сжимаются на вороте рубашки Андрея. — Сейчас сюда придет Юлианна. Жданов сцепляет зубы, боясь, что зверь внутри него рванет с цепи, взвоет, вцепиться в то, что не мог получить так долго. Но ему становится спокойно. Гибкость и плавность родного тела, прижатого к его собственному, успокаивает, опуская на него глубокую тишину, и со слухом это не имеет ничего общего. Тишина у него внутри. Он с трудом кивает и отстраняется, отходя на пару шагов назад. — Я принёс отчёт по продаже франшиз, — протягивает тонкую папку с отчетом, свалившуюся ещё в самом начале, когда он бросался к неподвижному телу на полу. — Подробности сегодняшнего показа, полагаю, обсудим на собрании? Катерина кивает, поправляя растрепанный пиджак, закрывается папкой, прижимая ту к груди, и Жданов прочищает горло, пялясь на её сжатые руки. Уходя, возле двери, нажимая ладонью на ручку не удерживает едкое: — Вот теперь это похоже на харассмент. *** Она сделала это специально. Определенно. Ведомая злостью, ревностью и стервозностью, присущими абсолютно всем женщинам. Даже лучшим из них. Катерина надевает самое откровенное и эротичное платье на ждановской памяти. Или ему так только кажется, из-за того, что это именно она? Так или иначе, открытые острые плечи и неприлично глубокое декольте заставляют его весь вечер исходить слюной. Заставляют отвлекаться от дорогой гости из Киева, от разговоров и шума вокруг, от скабрёзностей Малиновского. К ней выстраиваются в очередь, чтобы высказать восхищение и поздравить с прекрасным показом, и Катя всем искренне улыбается, держась так, словно жила в их окружении всю жизнь. И только когда к ней лёгкой походкой направляется Волочкова — теряется и сдувается, как воздушный шарик. Она не подает вида, но Андрей замечает — глаза у неё тухнут, как перегоревшие лампочки, отчего порывается подойти, сжать тонкие плечи и шепнуть что-то ободряющее, кажется, перед началом у него почти получилось её поддержать. Но он останавливается, едва сделав шаг, потому что нельзя. Пока нет. Это понимание всаживает ему под рёбра острые прутья и льёт безотчетно гнев по жилам. Он возвращает ладонь на талию Надежды и улыбается в снимающую их камеру. Тыкать пальцами в чужую рану нельзя. В свою — можно. ***«Настоящая любовь — это кофе, который варишь дома с утра. Свежемолотый, желательно вручную. С корицей, мускатным орехом и кардамоном. Кофе, рядом с которым надо стоять, чтоб не убежал, иначе безнадежно испортится вкус. Надо проследить, чтоб он поднялся три раза, потом налить ложку холодной воды в джезву, подождать пару минут, чтоб осела гуща. Кофе, который наливаешь в старую любимую чашку и пьёшь, чувствуя каждый глоток, каждый день. Наслаждаясь каждым глотком.»
— Они что, оставили тебя здесь одного? — Катя опирается на барную стойку рядом со Ждановым, пьяно вторгшись в чужое личное пространство. Желание напиться у неё появляется сразу после того, как она становится невольным свидетелем очередной его ссоры с Кирой, которая так вовремя вернулась с Праги. Как и большинство гостей. И пока Андрей успокаивает невесту, или кто они там теперь друг другу, Юлианна вызывает для Ткачук такси, а Катерина монотонно напивается в баре. — Ага, — кивает он, отставляя стакан в сторону, — Здесь остались только ты и я. Взгляд его лукавый, со странной смешинкой, словно он этому факту даже рад. Катя путается в собственных мотивах и мыслях — стоило уехать с Виноградовой, ведь показ закончился, журналисты разошлись, а в зале только рабочие растаскивали декорации. Но она, почему-то, остаётся. Ловит зудящее чувство дежавю, где пьяный Жданов, вот такой его взгляд и страх. Иррациональный, вперемешку с желанием спрятаться. Но нужно было научиться перестать бежать. Перестать. Смотреть на то, от чего так сильно хотелось отвернуться. Шагнуть из зоны комфорта. Начать потерянный февральский разговор. — Мне приятно, что ты осталась, — хрипло говорит Жданов, делая очередной глоток, и вертит стакан в руке. Катерина невольно улыбается, и всматривается в его пьяно-смущенное лицо, сзади засвечивает свет софит — грузчик ругается, что никто не отключил приборы; Катя под ждановскимвзглядом заливается ярким блеском ярко-красного освещения — она сейчас словно та цоевская звезда по имени Солнце. Жданов не удерживается и целует её прямо в серединку улыбки. Катя укладывает ладони на его плечи и пьяно хихикает в поцелуй. — Что ты делаешь? — Влюбляюсь в тебя сильнее, — хрипло шепчет Андрей. У неё перехватывает дыхание. *** Они оказываются у него дома. В коридоре стоит одинокий чемодан из квартиры Киры, на подоконнике сохнет герань Маргариты Рудольфовны, Катя сидит на огромном кухонном столе, укутанная в ждановский свитер. Андрей варит кофе в турке и понемногу трезвеет. — Я хочу большего, — говорит Андрей. — Я не верю тебе, — отвечает Катя, и её сердечная мышца грозится разорваться от тахикардии, — Не верю. И не хочу быть очередной обманутой дурочкой. В очередной раз обманутой. И ещё больше, не хочу быть предметом твоего чувства вины, из-за которого ты пожалеешь обо всём на утро. — Я не буду жалеть об этом, — Жданов подходит ближе, прижимаясь любом ко лбу Кати, а потом улыбается и трется носом о её нос. — Ты знаешь, что это признание в любви у эскимосов? — она неуверенно кивает, — Никаких сожалений, Кать. Обещаю. — Я тебе не верю, — повторяет Катерина, и Андрей слышит в её голосе ложь. Он знает, что она имела в виду совсем другое, — Я хотела тебя целую вечность, — шепчет она, закидывая руки на его шею, прижимаясь поближе. — Я всегда хочу тебя, — отвечает Жданов, и Катя, почему-то, уверена, что он ещё никогда не говорил так же серьезно, как сейчас. — Хорошо, — говорит она, целуя в уголок губ. — Тогда, завтра я везу тебя на ужин. — Это ты так зовёшь меня на свидание? — она непроизвольно хихикает, путаясь руками в длинных рукавах, — Зачем? » Затем, что я втрескался в тебя примерно вечность назад, и могу поспорить на всё, что угодно, что ты тоже любишь меня.» — молчит Андрей. В этот раз они не станут бежать впереди паровоза, не будут врать друг другу. Ужин, ужин, и ещё один ужин, очень много секса, слащавые комедии на дисках, субботние прогулки с Зорькиным, потому что он Катин лучший друг, и признания в любви. — Затем, что так делают нормальные люди в нормальных отношениях. Катя тихо смеется ему в подбородок, убирает очки на стол и целует его по-настоящему. Кофе безбожно убегает, но им совсем не до этого, ведь его всегда можно сварить заново.