Демисексуальность, долг и другие слова на "д"

Максим вскочил, разбросал наваленные ветки. Он подбежал к Гаю, схватил его, поднял, поглядел в стеклянные глаза, прижался щекой к щеке, проклял и трижды проклял этот мир, в котором он так одинок и бесопомощен, где мертвые становятся мертвыми навсегда, потому что ничего нет, потому что нечему сделать их живыми… Воздух толкнулся в легкие упругой волной, и внутренности разжались, как будто до этого вдоха у него внутри был вакуум, а сейчас ткнули ему в бок иголкой, и он расправился с хлопком, как пластиковая бутылка, которую закрутили плотно еще на послепереходном эшелоне, а открыли уже на земле. Рука шарила по простыне. Движение ее, давно забытое, но вытащенное мечущимся в агонии кошмара сознанием из мира, который уже, видимо, навсегда остался за твердыней фосфорицирущего неба, Максима взбесило. Он заставил себя успокоиться. Тело его подвело, успокаиваться отказалось. Тело, которое раньше было другом и соратником, на него, похоже, обиделось. И неудивительно, подумал Максим, я же как с ним — то под пули, то под атомные мины. Я бы тоже обиделся. Простыню он сбил к чертям, но это было к лучшему. Как, помнится, кривился с привычки местных спать на неменянном белье, а сам теперь не может вспомнить, когда в последний раз перестилал постель. Разозлившись сам на себя, Максим вскочил с кровати и сдернул простынь за задравшийся край, вытряхнул подушку из наволочного мешка. Пододеяльник его порыва не выдержал, скрипнули жалобно шовные нитки, и уголок беззубого зева, в котором прятался плоский и тяжелый язык одеяла, грустно повис. “Массаракш” — зарычал Максим и хотел было уже рвануть так, чтобы несчастная ткань с треском разошлась пополам, но вместо этого заставил себя закрыть глаза и досчитать мысленно до тридцати трех и обратно. “Обкатал меня мой остров, как жеребца норовистого обкатал”. Передатчика на разворошенной постели конечно же не было. И желания его там найти тоже быть было не должно, забыть он должен был о земных чудесах за месяцы среди допотопных диодов и транзисторов. Ан нет — стоило расслабиться, пропустить коварные когти раненой психики в сон, как шарит рука по простыням, ищет плоский холодный прямоугольник передатчика, пальцы гнутся и забыто, и знакомо, глаза жаждут прильнуть к свету жидких кристаллов — увидеть, удостовериться, что сон был сном, и что человек за сотни от него километров жив, дышит, грудь его движется и глаза не те страшные, стеклянные, с запекшимися в уголках слезами искусственного, тошнотного, совсем звериного счастья. Максим сложил белье на стул аккуратной горкой, вытащил из ящика чистый комплект, в три движения застелил. В комнате сразу стало ощутимо свежее. Но свежесть эта не порадовала. Как будто с удвоенной силой сдавило его боками комнаты, пихнуло под ребра острым углом стола, прижало приземистым потолком. Что это за мир, в котором людям приходится ютиться в бетонных коробках, площадью меньше кают-компании его межгалактического одноместного звездолета ГСП? Отчаянно захотелось домой. Как в самом начале захотелось — и в ионный душ, и в сад под Ленинградом, и круг в двадцать километров вокруг озера, и нырнуть к подводным валунам. И знать, что когда он вернется обратно в просторную, продуваемую чистым карельским воздухом и просухожаренную ярким утренним солнцем квартиру, Раду уже будет везти на занятия рейсовый шаттл, а Гай… “Привязался я к нему, замкнулся, нехорошо это” — отчитывал себя Максим в такт движению собственных плеч — выбить нарепко воспитанную Учителем привычку разгружать голову физическим трудом его острову из него не удалось. “Нельзя выделять для себя одного человека и привязывать к нему все свои стремления и свою совесть. Хотя, чего это нехорошо, почему это нельзя? Отец вон на матери замкнут, а она на нем, и это разве плохо вышло? Вносят же они посильный вклад в общество, даже такие, замкнутые друг на друге. Но все равно не время, ведь здесь война, здесь эти проклятые башни, Центр, Странник, люди-куклы. Нельзя мне сейчас замыкаться”. Плечи не выдержали, задрожали. Максим упрямо добил счет до сотни и повалился на пол, тяжело дыша. Сто отжиманий. Столько он сделал, когда в восьмом классе сдавал норматив по физической культуре. Хотел и дальше продолжать, но Учитель его одернул — во-первых, не пристало хвастаться, а во-вторых, зачет еще нужно было принять у оставшейся половины класса, а Максим своим представлением всех задерживал. Он полежал так минуты две, смотря в близкий и мутный, как небо над Саракшем, потолок, а затем встал и пошел в ванну — мыться вонючей водой с хлоркой и вытираться синтетическим полотенцем. В Лабораторию он вошел еще до рассвета и очень удивился, обнаружив в препараторской Кэла. Кэл отсалютовал ему узкой, совсем еще мальчишеской ладонью, одетой в грубую резиновую перчатку, и Максим махнул ему в ответ, улыбнулся. Ребята из Департамента ему нравились. Даже удивительно, как в правительственной организации под руководством ни кого иного, как Странника, сотрудники все оказались как на подбор славными малыми. И именно что малыми, за исключением высших начальников. Вот же черт страшный, этот Странник. Черт страшный косил на него с искусно выполенной карикатуры над столом Кэла. Максим повернулся к нему спиной, натянул костюм химзащиты и вошел в препараторскую. — Ты чего здесь? — спросил он. Кэл вместо ответа поднял круглодонную колбу и покрутил ее за горлышко. В колбе болтался литий-полимерный электролит, которому Кэл улыбался как улыбались бы древние алхимики философскому камню. На Земле литий-полимер синтезировали на школьных уроках химии. Максим снова ему улыбнулся и подумал о том, что Гай бы этой улыбке не поверил. Да что ж ты будешь делать… — Пропорции записал? Около полудня раздался телефонный звонок. Максим потянулся за наушником, но стоило ему тронуть яркий пластик, телефон умолк. А затем как-то резко умолко все вокруг. Стихли разговоры, топот ног в коридорах, даже шелест листвы, к которому Максиму заново пришлось привыкать в Департаменте специальных исследований, как будто увял. А затем он услышал всхлип. Один, второй, третий… И вот уже насколько можно было дотянуться слухом, люди вокруг плакали, метались, кто-то в рыданиях катался по полу, кто-то кричал беззвучным криком, который давил на уши похуже звучных причитаний. Максим бросился было к Кэлу, отползшему в угол и скрутившемуся в нем в дрожащий от плача клубок, но так до него и не дошел, замер посреди комнаты, оглушенный внезапным пониманием. Черное излучение. Кто-то включил черное излучение. Секунд десять назад кто-то зашел в Центр, в это неказистое здание с грязно-голубыми коридорами, по которым где-то унылой тенью ходила Рыба, и в котором для теле- и радиоцентра было слишком много степеней пропусков и дверей, охраняемых бравыми гвардейцами. Показал гвардейцу входной пропуск, у входа в коридор показал другому гвардейцу внутренний пропуск, прошел по длинному коридору до двери с неприметной табличкой “ОТДЕЛ СПЕЦИАЛЬНЫХ ПЕРЕВОЗОК”, спустился на лифте на нижний уровень, нырнул в средний тоннель к работающему генератору, откинул кожух с распределителя и, ругаясь на отсутствие изоляции, дернул за провода... А, может быть, все произошло совсем не так. Это было совершенно неважно, важным было лишь то, что сделать это должен был Максим, а сделал кто-то другой. И что теперь? Массаракш, что теперь делать? Звонить прокурору? Прокурор корчится от боли на своем роскошном ковре, и рядом с ним валяется телефонный наушник — это же он звонил Максиму, кто еще это мог быть. Ехать в Центр? Одному? Машина в гараже, бомба в багажнике… Не пригодятся уже ни план, ни поддельные документы. Господа офицеры в депрессии, господам офицерам не до документов… Подождите. Если господа офицеры в депрессии, а выродки в обмороке, то кто тогда… Зазвонил телефон. Максим стоял и смотрел на него невидящими глазами, а телефон надрывался, и его трели прорезали всеобщий плач так же жутко, как аварийные сирены прорезали монотонный гул двигателей перед вынужденной посадкой на Саракш. Как? Кто? Странник?.. Проклятый Странник, придумал все-таки свою защиту! Тридцать три раза массаракш! — Слушаю. — Максим Каммерер, — сказал голос в наушнике. — Bleiben Sie, wo Sie sind. Максим не сразу его понял, а когда понял, у него подкосились ноги. — Так точно, — ответил он на русском, положил наушник на рычаг и сел на пол. Странник вошел в лабораборию минут через пятнадцать. Максим поднял голову и поглядел на него. Странник протянул ему руку. — Рудольф Сикорски, Галактическая безопасность, — представился этот длинный человек с пристальными зелеными глазами, от которых сеткой морщин на щеки расползалось облегчение. Человек. С Земли. — Пойдемте. — Куда? — спросил Максим, послушно поднимаясь на ноги. Ноги дрожали. — Подождите, а как же излучение? — Пойдемте, — повторил Странник. И Максим пошел. Странник вел его по знакомым коридорам лаборатории, аккуратно огибая горюющих в различных позах сотрудников Департамента специальных исследований. Они дошли до пожарной лестницы, спустились на первый этаж и вышли через черный ход во внутренний сквер. Странник довел их до лавочки в тихой тупиковой аллее, уселся и похлопал по темным лакированным доскам рядом с собой. Максим сел тоже. — У нас есть, — Странник задрал рукав и посмотрел на часы, — минут пять. И вот в эти пять минут, будьте добры, Максим Камеррер, объяснить мне, какого черта вы здесь творите. — Устраиваю революцию, — сказал маленьким голосом Максим. — Революцию! — возмутился Странник. — Черт вас дери, Максим, вы же сотрудник ГСП! Вы же должны знать, что самодеятельное вмешательство запрещено… Родители его на Земле похоронили почти, а у него тут революция… И как же вы планировали ее устраивать, позвольте спросить? — Планировал взорвать Центр, — покорно ответил Максим, а затем невесело усмехнулся. — Потом избавиться от вас. Мне сказали, что вы тут главный негодяй, и в это было удивительно легко поверить. Странник вылупился на него своими бешеными глазами. Тяжело вздохнул. — Ну ладно. А дальше? — А дальше должна была начаться революция. — Чего ради? — Центр был бы разрушен, излучения нет… — Ну и что же? — Люди бы поняли, что их угнетают, что жизнь у них дрянная, и поднялись бы… — Дурак вы, Максим, — сказал Странник печально. — Сопляк, а потому и дурак. Кто бы поднялся? И что в вашем плане с Неизвестными Отцами? Что с Гвардией? С армией, с военным положением? На что вы рассчитывали? Максим опустил голову. Он думал о карте дворца, которой у него не было, о фотографиях Неизвестных Отцов, которых не было тоже, о том, что в штабе бардак и беспорядок, о том, что один человек, массаракш, не может за три дня придумать действенный план дворцового переворота. Сколько Странник уже здесь? Судя по рассказам, как минимум несколько лет. И ведь он не один, за его спиной Совет Галактической безопасности, Институт экспериментальной истории... А он, Максим, свалился на эту несчастную планету как снег на голову и возомнил себя единоличным спасителем, Мессией… — Рассчитывали бы люди. Мое дело было дать им возможность рассчитывать… — Ваше дело было — сидеть в уголке и ждать, пока я вас поймаю. Рад, что в конце-концов вы с ним справились, — холодно ответил Странник. — Да, — согласился Максим. — Я тоже рад. Он чувствовал себя очень несчастным, глупым и маленьким. Не сотрудник ты, Мак, ГСП — им ты быть перестал, еще когда поддался на уговоры Гая вступить в Гвардию, — не революционер и не защитник, а зачинивший бессмысленную драку ребенок, которого Учитель отвел в сторонку и строго отчитывает за поверхностность суждений и за то, что поддался эмоциям. Вот же икается сегодня Учителю… Странник снова посмотрел на часы, хлопнул себя по коленям узкими грубыми ладонями и, кряхтя, поднялся с лавки. “Как дорого по-настоящему жить” подумал Максим. — Ну ладно, — сказал Странник, проверяя в нагрудном кармане жетон. — Возвращайтесь на свое место, Максим. И постарайтесь не отсвечивать. Осилите пару дней не отсвечивать? Эх, опять головы полетят... Обойдетесь вы мне, Максим, как минимим в Умника. А Умника жаль, полезный был человек, хоть и сложный. — А потом? — спросил Максим, тоже вставая. — А что потом? — рассеянно переспросил Странник. — Корабль вам выделю, домой полетите. — Нет, — возразил Максим. Странник отпустил полы своего плаща. — Корабль выделю, — с нажимом повторил он, — и полетите домой. Заберете свою Раду и отправитесь… — Рада у вас? — Да. Давно у меня. Жива и здорова, не беспокойтесь. — Спасибо, — сказал Максим с чувством. — За Раду спасибо. Большое спасибо. Но я не полечу. — Черт бы тебя побрал! — зарычал Странник, и Максим увидел перед собой не всесильного главу Департамента специальных исследований, которого слушался сам Папа и до трясущихся поджилок боялся господин государственный прокурор, а смертельно уставшего от непосильной работы человека. — У меня хватает забот и без твоего мальчишеского упрямства! Ну подумай ты головой, ты же числишься до сих пор в ГСП. Числишься, между прочим, пропавшим без вести! Ты как себе это представляешь? Звоню я в Совет, отчитываюсь, что нашел, наконец, пропажу, но пропажа, видите ли, процедуры соблюдать отказывается, а изъявляет желание остаться на подведомственной Совету и Институту планете и вершить там революцию. Что, по-твоему, мне скажут?! — Я объяснюсь, — упрямо возразил Максим, — я им позвоню и объяснюсь. Странник махнул на него рукой и зашагал к Центру. — Я надеюсь на вашу благоразумность, Максим, — сказал он, не оборачиваясь. Они молча дошли до узкой двери черного хода. Странник взялся за ручку и добавил тихо и устало: — Матери позвони, с ума там сходит… И Максиму стало невыносимо стыдно. Мама плакала. Она старалась спрятать слезы, вытирала их рукавом кофты украдкой, но слезы ее не слушались — то и дело предательски скатывались по щекам до того, как она успевала подхватить их тонкой тканью. У отца поседели виски. Он не плакал — то ли запретил себе слезы, как Максим когда-то, очень-очень давно запретил себе думать о том, какими сделаются лица родителей, когда им сообщат, что их сын пропал без вести, то ли не верил все еще, что сообщение это оказалось в итоге неправдой. Максим не мог перестать смотреть на то, как его большой палец поглаживал жену по предплечью — размеренно и четко, как маятник метронома. Вверх, вниз, вверх, вниз.. — Максик… — начала снова мама, но губы и подбородок у нее задрожали, и она прижала их пальцами и покачала головой. — Все хорошо, мам, — в очередной раз успокоил ее Максим. И погляди ты, совсем не сбивается с ритма. Вверх, вниз, вверх, вниз… Максим, островный головорез тебя раздери, сейчас же посмотри отцу в глаза! — Максик, ты… Ты возвращайся скорее, — жалобно попросила мама, совладав с губами и подбородком. У Максима заныло за ребрами. Он втянул воздух и сжал зубы, консервируя внутри грудины опасные, острые слова. Слова, которые произносить не хотелось, но которые произнести было надо, не произнести которые не позволяла избитая и извалянная в грязи, но все еще гордая, дикая в своей живучести совесть. Вверх, вниз, вверх… Палец замер. Максим поднял глаза и понял, что отец, хотя он еще ничего не сказал, его услышал. — Максим, ты хочешь сделать глупость, — сказал отец зло и как-то разочарованно. — Пап, ты не понимаешь! Ты не знаешь, что здесь творится… Здесь из людей делают кукол, конимаешь? Марионеток! Знаешь, до чего додумалось местное правительство? Я не могу… — Не можешь, — перебил отец. — Конечно не можешь. И именно поэтому не должен делать ту глупость, которую, я вижу, ты собрался делать. Я не могу запретить тебе выбирать тот или иной путь, но я прошу тебя — не пори горячку. Отец перехватил руку жены, сжал аккуратно ее тонкие пальцы в своей крупной ладони. “Она ведь тоже все поняла” подумал Максим. И это мое решение принимает, как приняла раньше удостоверение ГСП и отказы от должности в лаборатории. Только подбородок у нее дрожит сильнее, и цепляется она за руку отца так сильно, что у того побелели кончики пальцев. — Не буду, — согласился Максим. — Мы очень рады, что с тобой все хорошо, сынок, — сказала мама, улыбаясь мокрыми от вновь покатившихся слез губами. — Мы тебя очень любим. — И я вас люблю, — сказал Максим. — Мне пора идти. Я… я еще наберу. Экран нуль-передатчика — настощего, рабочего, даже не примитивного нуль-передатчика — погас, и тусклая серость Саракша, которая пряталась по углам, прячась от буйных земных красок, что наглецами вторглись в пространство сквозь тысячи световых лет, потянулась обратно, заволокла собой законно принадлежащее ей пространство. — Заходи, — позвал Максим, чуть посывис голос, чтобы Рада в коридоре его услышала. Ее доставили в квартиру на территории Департамента специальных исследований вечером, под конвоем из бравых гвардейцев с еще красными от дневных слез глазами и возглавляемых помятым, еле держащимся на ногах Фанком. Максим молча пожал его протянутую руку, второй обнимая тяжело дышащую Раду, повисшую у него на груди, Фанк так же молча кивнул, протянул ему картонный сверток с нуль-передатчиком и удалился, уводя свою свиту. Рада вошла, прикрыла тихо за собой узкую дверь. Хотя ей-то дверь наверняка казалась огромной и роскошной — для нее точкой отсчета была их с дядюшкой Кааном и Гаем каморка, а не просторные комнаты Ленинградских квартир. Она подошла ближе, присела на кровать, оказавшись напротив него, и взяла его руку обеими своими маленькими ладошками. — Я с родителями говорил, — сообщил Максим. — Они хотят, чтобы я вернулся. Рада робко ему улыбнулась, но пальцы ее сжались крепче. “Бедная моя ты девочка” подумал Максим. “Боишься, что я опять исчезну. И не зря ведь боишься. Прости меня, моя дорогая, милая Рада. Сколько я уже у тебя отобрал и сколько еще отберу…” — Ты уйдешь в горы? — спросила она тихо. — Не уйду, — покачал головой Максим. — Мак, нехорошо… — запротестовала Рада, но сама против своих же слов обрадовалась, и было видно, что ей стыдно радоваться. И Максим снова, как при первом знакомстве, принялся говорить об устройстве Вселенной, рисовать схемы и объяснять, что нет никакого Мирового Света, а есть газовый шар, вокруг которого вращается шар меньше и плотнее, на котором живет она, Рада, и на который Максим по неосторожности упал. Он говорил и говорил, умеючи обращаясь со звуками языка страны Отцов, сладывая из них речь, которую дядюшка Каан покряхтел бы, но признал “чертовски дерзкой, но достойной быть принятой во внимание”. Рада смотрела на него своими ясными серыми глазами, гладила по руке и испуганно улыбалась. Не верила, но готова была согласиться. Пусть что угодно говорит этот странный человек, во что угодно верит и куда угодно идет, как только он уже не вывернул ее мир, она все примет. Лишь бы не оставил одну. Она ведь теперь совсем одна... Максим замолчал, не договорив. Перед глазами стояло лицо Гая, бледное до синевы, измазанное мазутом и кровью. Он как наяву видел, как тот шевелит сухими губами, повторяя за ним окончания сумбурных, прыгающих во все стороны слов: “Гай! Гай… Слышишь меня? Послушай, ты послушай. Помнишь, ты мне рассказывал про баллистическую теорию? Я тогда не стал с тобой спорить, ты бы подумал, что я сумасшедший и дурак. А сейчас не подумаешь, ты мне поверишь, я знаю, что поверишь. Это не теория, Гай. Вы живете на поверхности шара, не внутри. Я свалился к вам с Радой на голову не с гор, а с неба. Сейчас ты мне поверь, и я скоро обязательно докажу.” И Гай ему верил. Верил, потому что Максим вытащил его из-под Башен, вытряхнул из него ложь и строевщину, которой его напихали по самые брови, смог вычистить разум, методично, сквозь тоску и ломку, как заставлял чистить автомат. Рада не чистила автомат и не видела, как обезумевшие от приступа патриотизма люди, обливаясь счастливыми слезами и срывая глотки, направляют танки навстречу своим атомным могилам… — Поедешь со мной? — спросил Максим. — Гая заберем… — Гая? — упавшим голосом переспросила Рада, и у нее задрожали губы. Массаракш, как же это я не подумал. Тебе наверняка успели сообщить, что Гай пропал на Южной границе, а это для вас все равно, что смертный приговор. Про штрафную роту ты не знаешь. Ты и про войну, может, не знаешь, сколько ты уже сидишь у Странника? Для тебя Гай еще тогда умер, и ты и понятия не имеешь, что тогда он наоборот впервые за всю свою жизнь начал жить. А потом бомбовоз, субмарина, штрафная рота, белая каска в темных пятнах… — Я нашел его на Юге и забрал с собой. Рада оглянулась, будто надеялась, что Максим спрятал ее брата где-то в комнате, а она по невнимательности его не заметила. — Где он? С ним все хорошо? Максим вздохнул. Объяснять ей про Башни было так же бессмысленно, как и про гелиоцентрическую систему мира, а говорить, что “хорошо” к Гаю сейчас никаким боком не применишь, не хотелось. — У друзей, — сухо ответил он. — Так поедешь? — С Гаем — поеду, — твердо сказала Рада. — Хватит с него службы, упрямца, ни слова слышать больше не желаю про армию. Ты же его уговоришь, Мак? Мне бесполезно, а тебя он послушает. Но подожди, а как же дядюшка? Я не могу дядюшку одного оставить, ты знаешь… — Дядюшку тоже заберем, — сказал Максим. Потом вспомнил, как старый Каан оживал, стоило разговору зайти про университет и вечное противостояние с коллегой Шапшу, вспомнил вопрос Колдуна про новую жизнь, направленный к испуганному Гаю, и добавил: — Если он захочет. Пойдем ужин готовить. Рада оживилась, убежала на кухню, захлопала там дверцами шкафчиков и загремела посудой, и Максим позволил себе расслабиться. Один вечер можно. Раз Фанк привез Раду, значит Страннику удалось выкрутиться, и он сейчас со все еще неизвестными для Максима Отцами решает судьбу господина государственного прокурора. А может быть уже решил, и господин государственный прокурор выезжает сейчас в правительственном автомобиле из города, чтобы никогда больше в него не вернуться. Плана больше нет, штаб расценил сегодняшнюю внеплановую сессию как тестирование нового вида излучения и молчит, война закончилась, Гай в безопасности, и Рада нашлась. Прямо-таки мирное время. А может и правда, бросить все и улететь? Оставить за тысячи парсеков эту гнусь и грязь, показать Раде с Гаем, какой должна быть обитаемая планета. Свозить их в горы, на Кавказ, а потом к океану — ведь Рада никогда не видела океана, да и Гай не видел — только эту радиоактивную выгребную яму, в которой мертвого железа больше, чем живой рыбы… Нет, не имею я права на такое. Уже по одной своей привилегии рождения я должен этой планете, а уж после того, что я с ней по глупости сотворил, успеть бы за всю жизнь расплатиться. Завтра первым делом звоню в Совет Галактической безопасности, договариваюсь с ними про Раду с Гаем, а потом к Страннику. Он мне, конечно, начнет зубы заговаривать, но я уже не тот наивный дурак, которым сюда прилетел. После ужина Рада пришла к нему. Максим выделил ей комнату, выдал даже ключ от нее — Рада сильно удивилась, не привыкшая к мысли о том, что ей положена приватность, — а она все равно пришла. Она была тихой, но странно решительной, держала ровно свою узкую спину, молчала, и Максим почувствовал, что передышка закончилась. Что-то сейчас будет сказано, слова, которые снова закрутят и свалят его замерший в неустойчивом равновесии мир. — Мак, — начала Рада, подойдя к нему вплотную, и впервые за все знакомство с ней Максиму стало неуютно под пристальным взглядом светлых глаз. — Ты меня любишь? — Конечно, — ответил Максим. Как он мог ее не любить? Милую, добрую Раду. Он любил ее всем сердцем, и сердце это болело за ее тяжелую судьбу, за все несправедливости и лишения, и сердце это восторгалось тем, что не угас в ней за ними ясный огонь жизни. Он очень ее любил. Рада его поцеловала. Максим положил ладони ей на талию. Она была такой хрупкой в его руках, сожми он чуть сильнее — переломится. Хрупкая, но смелая, маленькая девочка в большом злом мире. Рада замерла, постояла, прижавшись к его сомкнутым губам своими, затем отступила. Ее несбывшаяся надежда тонкими иголочками колола кожу плеч, за которые она ухватилась своими прохладными ладонями. Максим виновато ей улыбнулся. — Не так любишь, — понимающе сказала Рада. — Не так, — согласился Максим. — Прости. — Почему? — спросила Рада, не отпуская его плеч. — Я что-то делаю не так? — А разве должна быть причина? — Конечно. Всегда есть причина. Не просто же так Мадам Го замужем не была никогда, хотя она очень хорошенькая была в молодости, я видела фотографии… Она на самом деле очень славная, просто злая, потому что устала… И вот сейчас одна живет, в комнате… Я, конечно, не такая красивая, но я зато по хозяйству могу, ты знаешь… — Ты красивая, — перебил ее Максим. — Глупостей не говори. Я тебя когда первый раз увидел, знаешь, что подумал? “Как хорошо, что в этом мире тоже есть красивые люди”, так и подумал, клянусь тебе! — Тогда почему? Рада чуть ли не плакала. Опять не попал, с досадой подумал Максим, как же ей объяснить… Да что ей, себе бы объяснить, почему меня целует хорошенькая девушка, которую я люблю, а мне от этого ни тепло, ни холодно. Ее только жаль… — Не знаю, — сдался он. — Я не знаю, Рада. Она все-таки заплакала, и тут же стала сердито стирать слезы с покрасневших щек, не давая им закапать на пол. Максиму очень хотелось ее утешить, но все, что он мог сделать — не растревожить сильнее, дав ложную надежду. Но Рада сама шагнула к нему ближе, раскрыла руки и посмотрела вопросительно опухшими глазами — “не оттолкнешь?”. Максим кивнул и прижал ее к груди в крепком объятии, чувствая, как отчаянно она вцепилась в его спину и вся сжалась, спряталась в его руках. Он качал ее из стороны в сторону как ребенка, гладил по голове, позволял оплакивать на своем плече очередную несправедливость, которую привнес в ее жизнь, и она понемногу затихала, примиряясь с ней, как примирилась с тяжестью других горестей, которые валунами лежали на ее хрупких плечах. — Ты хороший человек, Мак, — сказала она тихо. — Я так не думаю, — так же негромко ответил Максим. — Из-за хороших людей не плачут. — Только из-за них и плачут. Она сжала его ладони в своих, улыбнулась и, пожелав спокойной ночи, вышла из комнаты. Она не пошла к себе, и Максим было испугался, что она уйдет совсем, решит, что она для него теперь обуза. Он чутко слушал, готовый в любой момент выскочить и перехватить ее до того, как снова потеряет в многомиллионной толпе города, но Рада всего лишь налила на кухне воды в кружку, вернулась в отведенную ей комнату и зашуршала там постельным бельем. Максим разделся, лег в свежую постель и закрыл глаза. Нужно было думать о плане, о том, что он скажет товарищам из Совета Галактической безопасности, как сказать штабу, что он забирает Гая, не вызвав у них лишних подозрений. Он старательно направлял мыслительный процесс в продуктивное русло, но вместо того, чтобы строить четкую схему действий, выдавал вразнобой обрывки воспоминаний и сумбурные вопросы. Что же это все-таки за странные собаки обитают на Юге? Пули армейского пистолета вспарывают кожу на груди, а затем последняя, которая могла стать решающей, трусливо чиркает по камню прямо напротив его лица. Гай сказал, что Рада тогда неделю проболела… Почему Саракш не был отмечен как обитаемая планета, если здесь уже на протяжении нескольких лет, если даже не десятков лет, работают сотрудники Совета? Гай смотрит на него запавшим глазами с отчаянной надеждой и говорит, что никакого выхода не видит, и его рука в Максимовой руке мелко дрожит и норовит вцепиться сильнее, переплести их пальцы… Разум отказывался с ним сотрудничать. Максим цокнул от досады и, злой на капризную человеческую природу, решившую показать себя, когда не нужно, заснул. В лаборатории было по-послеобеденному тихо. Сотрудники, наевшись в столовой рагу из рыбы, которую выращивали в соседнем от его лаборатории ангаре отделения сельскохозяйственной обеспеченности, и которую Максим вне стен Департамента видел только на столе государственного прокурора в тот знаментательный ужин, отдыхали. Из окна, выходившего во внутренний сквер, доносились приглушенные вскрики и цоканье полого пластика о резину — кто-то играл в настольный теннис. Кэл дремал на кушетке, подтянув длинные конечности к груди. Максим вытащил из шкафа плед, накрыл его. Надо же, думал он. Еще вчера смотрел на этот Департамент и все никак не мог взять в толк, отчего он такой странный. Зеленее главного общественного парка, в лабораториях чистота и порядок. Даже не приходилось тянуть насильно подопечных за язык, чтобы разузнать о неудовлетворительных результатх исследований — сами приходили и говорили, не боялись, а здесь же все, кроме выродков, боятся сказать, если сказанное поперек авторитета ляжет. Вот же глупец. Глупец и слепец. Мне сказали, что Странник плохой, и что его надо ненавидеть, и я ненавидел. Так ненавидел, что забыл, что когда попадаешь в неизвестную обстановку, первым делом стоит осмотреться самому и составить независимое мнение. В коридоре застучали резво каблучки, и в дверной проем заглянула запыхавшаяся Мирр. Ее пушистая кудрявая челка растрепалась, лаборантский халат сполз с узкого плеча. Она вдохнула, собираясь выдать тираду, но, увидев спавшего Кэла, шумно выдохнула и продолжила уже шепотом: — Мак, там груз на КПП пришел, сказали передать лично тебе. Максим кивнул и обхватил сжатый кулак ладонью — беззвучно поблагодарил. Мирр разулыбалась, кивнула ему и застучала каблучками по коридору дальше. Максим открыл ящик стола, вытащил приготовленный заранее форменный бланк разрешения, искорябанный угловатым почерком Странника, проверил пропуск. Привезли. Сейчас он спустится, пройдет спешным, но не вызывающим лишних подозрений шагом к КПП — займет минут десять, черт дери эту необходимую конспирологию, бегом бы добрался за три, — и там заберет… что-то. Ввязался в игрища, и связан в итоге по рукам и ногам, ни договориться нормально о передаче, ни проконтролировать. Сила влияет на равновесие в мире, все правильно говорил Колдун. И чем больше сила, тем более она неповоротлива и зависима от других сил. Вот и я стал зависим, завяз. По ту сторону ворот стоял неприметный серый грузовичок с гражданскими номерами, за рулем которого сидел Мемо. Послали самого мнительного, подумал Максим, не верят. Еще бы верили, в Подполье, как и наверху, все только и ждут удобного момента, чтобы перегрызть друг другу глотки. Из будки высунулось недовольное лицо гвардейца. — Почему без оповещения? — гавкнул он в сторону Максима. — Срочно, — ответил тот, складывая в передаточный лоток пропуск и бланк, — не успели. — Бланк заполнить не успели, а бегать как угорелые в одних трусах вдоль проспекта успевают, — заворчал гвардеец, не глядя шлепая печати. “Обидно тебе, что ты сидишь в будке безвылазно, а ребята после обеда спортом занимаются. Ты-то и не знаешь, что такое спорт, ты знаешь только, как на плацу стоять и что пуговицы нужно до горла застегивать”. Пуговица на вороте дежурного и правда была застегнута, и тугой воротник неудобно пережимал ему шею, отчего он постоянно вертел головой. — Езжай, — крикнул он, наконец-то заканчивая с Максимовыми бумажками. Ворота первой линии пропустили серый грузовик внутрь и задвинулись обратно, закрывая его в клетке из металлических прутьев. Гвардеец повторил с Мемо ритуал обмена документами и печатями, затем неохотно вылез из будочной норы, обошел машину по кругу, открыл дверцу кузова и засунулся в него по пояс. Максим замер. Но тот результатами осмотра удовлетворился, даже как будто обрадовался. — Зачастили вы, — подмигнул он Мемо, возвращаясь обратно в будку. Внутренние ворота выпустили грузовичок из клетки, и Максим забрался на пассажирское сиденье. — Езжайте прямо, затем на третьем перекрестке направо и до конца, — проинструктировал он. Грузовичок тронулся и медленно пополз по проспекту. — С чем вы зачастили? — спросил Максим, как только будка КПП осталась позади. — Это вы зачастили, — неожиданно ухмыльнулся тот. Максим ждал продолжения, но его не последовало. — Не понимаю, — наконец сказал он. — У тебя что на бланке написано? — Много чего. Бюрократия. — А в графе “цель”? — ИМИ-3к. — Эк они как завуалировали. Раньше писали и не стеснялись, а сейчас пошла у них мода на аббревиатуры. ИМИ-3к, исследование мутанта инвазивное, третьей категории. По документам я везу вам труп мутанта, чтобы вы его всячески расчленяли и изучали. А третьей категории значит, что мутант особо заразный, их ваши вояки обычно не трогают, боятся. Удостоверятся, что печать на ящике подлинная, и документы в порядке, и гонят от себя подальше. Максим поморщился. Даже с деревьями в три ряда, рыбой в столовой и спорт-минутками это все еще был Департамент специальных исследований. — А если бы он решил проверить? — спросил он. — Меня не предупредили. Мемо посмотрел на него с еще большим подозрением. — Тогда пришлось бы решать вопрос на месте. До разгрузочного ангара доехали молча. Максим выпрыгнул из машины, протиснулся сквозь узкую дверь в нутро ангара, набрал на панели кодового замка замысловатый код и нажал на кнопку. Подъемные ворота послушно поползли вверх, шумно шурша секциями. Из ангара он вышел, толкая перед собой грузовую тележку-платформу. — И все-таки, — спросил Мемо. Он стоял, привалившись плечом к кузову грузовика. Одна из створок была приоткрыта, и Максим разглядел внутри большой металлический ящик, перехваченный стропами. Абсолютно герметичный на вид. Он заставил себя не думать и не прислушиваться. — Зачем тебе это сейчас понадобилось? Так ты сам не знаешь, что внутри, догадался Максим. В штабе не хотят лишних слухов. Вот откуда идея с мутантом — печать на ящике наверняка настоящая, которую не вскроешь, не повредив. И вот почему стребовали с меня новую партию таблеток раньше положенного. Что ж, разумно... А я становлюсь удивительно хорош в этой варварской логике. — Это не мне, — ответил Максим и кивнул в сторону ящика. — Это вам. Пятнадцать из тридцати. Угрюмое лицо Мемо задвигалось, уголки губ задергались, пытаясь разползтись в улыбку, которую тот тщательно прятал. Скажи человеку, у которого дважды по полчаса в день смертельно болит голова, что ты укоротил его бесконечную пытку вдвое, и он поверит всем остальным словам в предложении. — Понял, — кивнул Мемо. — Почему не как раньше? — Диверсифицируем. — Когда забирать? — Я сообщу, — ответил Максим и сделал себе мысленную пометку узнать, сколько в среднем по времени занимает работа над ИМИ-3к. — Открывайте уже, нужно успеть до конца перерыва. Мемо отлип от створки и потянул ее на себя, открывая. Максим ухватился за вторую створку, запрыгнул внутрь кузова. Звянули петли щеколд, скрежетнули пружины амортизаторов, и все затихло. Максим замер и отчаянно прислушался, боясь не услышать то, что искал. Шуршала листва, Мемо шумно сопел снаружи, щелкал остывающий мотор, гулко стукало его собственное сердце. И едва слышно даже для чуткого земного уха дышал еще один человек, про которого на территории Департамента знал только он один. Максим спрятал сорвавшийся выдох за возней с замками строп. Он отстегнул холщевые ремни, поприподнимал ящик с каждого угла, чтобы удостовериться, что тот ни за что не зацепиться. Ящик был тяжелый, и его тяжесть физическая как будто уравновесила тяжесть душевную, даже задышалось легче. Он вылез из кузова, вскарабкался в тесную кабину погрузчика и медленно, очень аккуратно вытащил ящик из грузовика и переставил его на платформу тележки. Завел лапы погрузчика под ее дно, вылез из кабины, вручную защелкнул замок, сцепляя неповоротливые механизмы. Закрыл двери кузова, защелкнул замки. Мемо внимательно за ним наблюдал, и когда Максим подошел к нему, чтобы на прощание пожать руку, он снова считал в его позе и прищуре подозрение. Ну и пусть подозревает, трус. — Вас нужно провожать? — спросил Максим. Мемо презрительно фыркнул. — Сам справлюсь. Бывай, Мак. Не тяни с таблетками, — попрощался он. Максим проследил за грузовиком, пока тот не скрылся за поворотом на проспект, а затем зашел в ангар и опустил ворота. Вышел обратно через узкую дверцу, неся за собой метлу. Сейчас сметем следы колес до самого проспекта, и вот уже и не было здесь никогда грузовика со срочно зарегистрированным грузом... Он вернулся, сложил метлу на положенное ей место, снова вышел, прикрыл за собой створку. Пошарил в траве возле дорожки, вытащил оттуда массивный навесной кодовый замок и сцепил им дверные дуги. Выкрутил колесики с кодом на те же позиции, на которых они стояли сегодня утром, осмотрел внимательно площадку перед ангаром. За исключением стоящей на потрескавшемся бетоне конструкции из погрузчика и тележки с ящиком на ней, она выглядела абсолютно так же, как и десять минут назад. Вот и славно. Максим сел за руль, поприлаживался к ходу груженого погрузчика и медленно повел его вдоль ворот к узкому проходу между ангаром и старым зданием испытательного цеха физической лаборатории. На его счастье эта часть Департамента специальных назначений, располагалась на территории бывшего завода, так что все дорожки между корпусами здесь были либо целиком залиты бетоном, либо выложены удивительно ровно подогнанными бетонными плитами, по которым маленькие колесики погрузчика и тележки катились без лишних прыжков и вихляний. Он проехал испытательный цех, пересек еще одну погрузочную площадку, снова завернул в узкий коридор, между плитами которого уже пробивалась настырная трава, и остановился напротив приземистого серого здания с пыльными окнами в пол, половина из которых была закрыта изнутри жалюзи, и табличкой “QQQ” около входа. Все, что зависело от него, он сделал, оставалось только надеяться, что Странников Фанк выполнил свою часть работы. Здание выглядело неживым, как будто в него не заходили как минимум пару лет, если не больше, но Фанк обладал многими талантами, среди которых вполне могло затесаться умение заметать следы. Удивительный человек. Но иначе Странник и не держал бы его к себе так близко, подумал Максим. Он легко взбежал по ступенькам, проскользнул в приоткрытую дверь. Внутри было сухо и сильно пахло пылью. “Фанк сказал, что подготовил кабинет на первом этаже. Левое крыло, номер Е-21. Получается, за турникетами сразу налево, ага, вот и коридор. Е-2, Е-13… Е-21. На внутренней стороне, значит, без окон или окна во двор, очень хорошо. Код, код… А ты посмотри, никого здесь нет, а замки работают. Еще бы вы без замков оставили, у вас тут на каждой двери замок, разве что шкафчики на кухне не запираете. Ах ты черт краснолицый, Фанк, хорош!” За тяжелой металлической дверью обнаружилась комната, стены которой были завешены полупрозрачной пленкой. Окон не было, но на потолке угадывались контуры люминисцентной лампы. Максим щелкнул на пробу выключателем — те утомленно помигали, но зажглись. На контрасте с пыльными коридорами и заросшим пустырем на входе она была стерильной и пустой, словно операционная. У дальней стены стояла широкая кровать, застеленная застиранными белыми простынями с колючим одеялом, рулетом свернутом в изножье, рядом с ней узкий стол с задвинутой под столешницу табуреткой. Эта комната не должна была существовать в заброшенном здании QQQ, но она существовала, и была здесь на удивление к месту. Максим развернулся и, не гася света, вышел обратно на улицу, к ящику. Максим снял тяжелую крышку, прислонил ее к боку ящика. Внутри лежал Гай, друг Гай, его Гай. Бледный, замотанный в какую-то странную голубую тряпку, руки сложены на груди и перехвачены веревками, ноги тоже связаны. Он лежал в этом ящике как покойник в гробу, хотя ящик, по сути, и был гробом — последним пристанищем для несчастных мутантов, которым не повезло попасться в руки солдатов, и у Максима затряслись руки. Он прижал пальцами ему вену под подбородком — в подушечки слабо и медленно толкнулся пульс, — и у него подкосились ноги. Он сжал край гроба так, что металл впился в ладони, опустился на пол, больно стукнувшись коленками о голый бетон, и положил голову Гаю на грудь. Замер, слушая его лениво бьющееся сердце. В переносице жарко закололо, и Максим зажмурился. “Живой-живой-живой” билось в голове в такт его пульса. Подбородок неприятно терла жесткая веревка. Он поднял голову, принялся развязывать крепко затянутые узлы. Веревка не поддавалась, задирала ногти до крови. Максим рассвирипел: “Какого черта вы его связали как тушу на убой?!” Он отнес Гая в обжитую комнату, положил на кровать. Сбегал перегнать к погрузчик в грузовой отсек QQQ, вернулся. Снял с него тряпку. На голого, худого Гая, замотанного в бинты, сквозь которые в некоторых местах проступила кровь, было больно смотреть. Максим выдвинул ящик стола и обнаружил там аптечку. Он начал разматывать бинты, но некоторые из них присохли к коже, и хотя, сорви их резко, Гай все равно не почувствовал бы боли, рука не поднималась разворашивать только схватившиеся раны. Он провозился с ними полчаса, тщательно размачивая запекшуюся сукровицу. Впалый живот Гая был весь покрыт короткими росчерками колотых ран, вокруг которых расползались цветастые пятна синяков. Они накладывались друг на друга, переливались болезной сине-багрово-зеленой палитрой, и участки нетронутой кожи выглядели на поверхности этого океана свершившегося насилия архипелагом крошечных островов. Закончив с перевязками, Максим запихнул кровавые бинты и салфетки в плотный пакет, найденный все в том же ящике. Затем присел на краешек кровати, обхватил лицо Гая руками, прижимая большими пальцами виски и сосредоточился. За время, проведенное у мутантов, он приноровился устанавливать с ним нервный контакт. Цепляться за выжженую излучением нервную систему было так же неудобно, как карабкаться по мокрой гладкой стене, но при нужных упорстве и сноровке все-таки возможно. К тому же, чем больше времени они проводили вне поля действия Башен, тем более шероховатой становилась ментальная “поверхность”. Максим для себя визуализировал обнаруженные неровности как пучки упрямого жесткого кустарника, пробивавшегося сквозь камень закорузлых шрамов-ожогов, и радовался как ребенок, когда через месяц после их поселения у принца-герцога в развалинах обнаружил, что стена поросла побегами насколько хватало “взора”. Но теперь снова пришлось ползти по скользкой глади, цепляясь за крошечные трещинки и каждую секунду рискуя сорваться вниз. Гаю было не больно, он крепо спал. Максим передал ему немного энергии — хватит, чтобы подстегнуть процесс физического восстановления, но недстаточно для того, чтобы запустить сознание, — просканировал состояние трех самых беспокоящих его ран изнутри и выскользнул обратно. Я же знал, что так будет, подумал он. Знал, но зачем-то надеялся, что если он останется в коме, то это поможет. Какой поможет, если эта дрянь их поджаривает как корюшку на сковородке…” Он смотрел на Гая, мирно лежащего на простынях, и думал о том, что он боялся за Раду, которую не видел несколько месяцев, и о судьбе которой ему было не известно ровным счетом ничего, страхом, который при необходимости волевым усилием можно было, как и все остальные эмоции, собрать как цветные карточки, раскиданные по столу разума, и сложить в мысленный ящик, запереть там “до востребования”. Страх за Гая был иррациональным, липким и приставучим. В нем он вяз, не мог из него выпутаться, подчинить логике. Это было опасно.