***
Тело резко сгибается пополам, выдёргивая из странного сумбурного сна. Чимин находит себя на чужой кровати, в чужой комнате, с чужим ощущением по коже. Остатки воспоминаний скачут в пространстве — ухватить бы их, но обрывки никак не сплетаются в цельную картинку. Что произошло ночью? Голова кружится и Чимин за неё хватается, ведёт рукой по спутанным жёстким волосам, словно жесты способны разложить ощущения по полочкам. Внутри пока одна лишь тошнота, всё тело горячее и липкое, а внутри всё нарастает, разражаясь невыносимым воплем. Что произошло ночью? Зациклился. Но что случилось? Похоже на крошечную временную петлю. Странное ощущение первозданной простоты заставляет слушать самые первые сигналы тела. Чимин опускает руку на зудящие ребра, скользит пальцами по плотной ребристой плёнке. Точно вторая кожа или готовая к линьке чешуя. Взгляд, не без укола боли в висках, падает вниз, где спотыкается о нечто немыслимое. Образы, очертания, чешуя отслаивается… Что это? Чимин хмурится, присматривается и через секунду подскакивает на слишком мягком матрасе. — Что за!.. — вспыхивает жутко хриплый, практически сорванный, голос прежде, чем сам Чимин крупно и неестественно дёргается, пытается убраться как можно дальше от инородного участка собственной кожи, от незнакомого тела рядом, от всей этой несуразности целиком. У них всего лишь соприкасались бёдра, но Чимин в последний раз спал рядом с кем-то в четыре года. Температура была такой высокой, что нагрянул настоящий бред и даже мама согласилась лечь рядом. Теперешнее состояние так похоже на тяжёлую болезнь, так перекликается с той далёкой детской беспомощностью, что Чимин на секунду ощущает, как зажимается в крошечном детском теле. Перед глазами бегащая строка — одно слово. Юнги. Парня зовут Юнги — этот факт осознаётся быстро, но всё остальное менее смутным никак не становится. Прислушиваясь к шуму в голове, можно прийти к неутешительным выводам. Чимин абсолютно ничего не помнит, поэтому вспышка злости незаметно перетекает в потерянность и страх. Неизвестность цепко держится за тело, и Чимин под ней сгибается, в какой-то момент сдаваясь окончательно. Он не контролирует того, как жалобно смотрит по сторонам, как обнимает себя за обнажённые плечи в попытке спрятаться. — Эй, ты чего? — невероятно участливо для вчерашнего засранца спрашивает Юнги, тоже садясь на кровати и протягивая руку для успокаивающего, очевидно, прикосновения. Чимин на этот жест реагирует очередной сменой настроения. Возможно, тому способствуют и сползающие с бёдер Юнги джинсы. Странно находиться в одной постели с малознакомым парнем и признаками раздевания, но Чимину пока даже не хватает сил на осмысление этих фактов. Злость всё-таки перевешивает, и с кровати вскочить получается. Чимин запинается в одеяле и подушках, пока рассеянное внимание позволяет ненадолго забыть об инциденте на животе. Только назойливый зуд о нём напоминает. Пак снова бездумно трогает плёнку на коже и потом уже окончательно вспыхивает. — Это что?! Юнги виновато поджимает губы, припоминая, как подначивал Чимина несколькими часами ранее. В сущности и стараться там особо не нужно было — этой ночью Пак был готов абсолютно на всё. По дороге никак не мог перестать восклицать, что мечтал о тату с пятнадцати лет. Юнги тогда окинул его оценивающим взглядом и ехидно подметил, что времени прошло не так уж и много. Алкоголь полностью скинул с парня спесь, так что он выглядел совсем юно. Сейчас уже какой-то другой Чимин пялился на Юнги вопросительным возмущённым взглядом, словно вся ответственность за произошедшее недоразумение лежит целиком и полностью не на нём самом. Ну конечно. Едва ли этот правильный до мозга гостей отличник, добросовестный спортсмен и мамин сынок, мог вытворить с собой такое. А значит его не иначе как склонили. «Здорово, наверно, воображать себя безвольным», — усмехается Юнги, но одёргивает себя. За ночь Чимин успел так сильно излить ему душу, что ситуацией его невозможно было не проникнуться. Парню просто не повезло жить под гнётом, но он, кажется, начинает бороться, и эта ночь может послужить неплохим началом… Он так забавно дует губы и сверкает глазами. Наверно, освоит навык испепеления взглядом, когда увидит свои зелёные волосы. — Тату, — просто отвечает Юнги, — ты вроде давно хотел. Чимин опешил. Спокойный тон и жутко нервирующая непоколебимость — это уже слишком. Юнги умудрился споить его и ввязать непонятно во что, а теперь откровенно потешается? — Да ты!.. — задыхается от возмущения Пак, неожиданно кидаясь в сторону Юнги. Чего он пытается добиться? Непонятно. Движения такие необдуманные, рваные, словно он не в состоянии как следует управлять своим телом. Словно он вообще ничего теперь не контролирует, только смотрит издалека, как слабая марионетка колышется из стороны в сторону и бессильно выплёвывает обрывочные фразы. Чимин замирает на краю кровати, ещё раз стреляет глазами и бессильно роняет голову. Под плёнкой растеклась краска и кровь, разобрать рисунок сложно, да и вряд ли там вообще можно найти что-то внятное. Чимин всё ещё надеется, что это просто глупая шутка, но перед глазами возникает следующая неожиданность. Он смотрит на зелёные следы на пододеяльнике и хмурится. На этом месте лежала минутами ранее его голова. Соображает он даже в таком состоянии поразительно бегло и тут же вскакивает, судорожно разыскивая что-то. Зеркало находится на внутренней стороне дверцы шкафа, и лучше бы Чимину эта находка никогда не открывалась. — Что это?.. — уже совсем жалобно стонет он, щупая руками тёмно-зелёные волосы. Общая масса осталась чёрной, но окрашенные пряди всё-равно так бросаются в глаза, что Чимин мгновенно тускнеет, минуя стадию неверия и сразу же переходя к тяжёлому принятию. Он помнит, как собирался на вечеринку, как встретил Чонгука, как остался один в толпе. Всё это казалось неприятным, совсем ему ненужным и чужим. Было обидно узнать о себе такое, но и с этим можно было жить. Чимин успел подумать, как хорошо ему дома… как ему не хочется возвращаться обратно к маме. Он не успел вдохнуть той незнакомой свободы, но тошно почему-то всё равно стало. А потом из ниоткуда возник Юнги со своим чёртовым коктейлем, и дальше всё смешалось. Он правда сам этого захотел? Чимин ещё раз ведёт рукой по волосам, глядя на разбитого себя с отвращением и сочувствием. Кому он сожалеет? Тому человеку, что впервые сегодня ночью оторвался? Или тому, кто всего этого не хотел? — А тут что? — вяло, ужасно раздавлено спрашивает Чимин у самого себя, рассматривая непонятную кляксу на рёбрах. — Медузка, — буднично отвечает Юнги, вырастая рядом. Чимин смотрит ещё раз. Различает неровные края и склизкую текстуру. Через долю секунды взвизгивает и в страхе отскакивает от зеркала. — Эй-эй, — примирительно зовёт Юнги, когда парень врезается спиной в другую дверцу, теряется, шипит от боли и едва не прячется в шкаф от всего того, что навалилось на него за последние минуты. — Тише, милый, — просит Юнги, насильно удерживая парня за загривок и с нажимом поглаживая кожу. Чимин пытается вырваться, но потом затихает, поднимает глаза, в которых проступают слёзы и выдаёт совсем нелепое «я очень боюсь медуз». Смотреть в зеркало теперь страшно, как и опускать взгляд на собственное тело. Чимину кажется, он физически ощущает прикосновение скользких холодных щупалец, отчего по тканям пробегает судорога. Как же хочется забиться в чужой шкаф и никогда больше не выходит на свет. — Я в курсе, дорогой, — успокаивающе шепчет Юнги, — ты говорил, что хочешь знать своих врагов в лицо. Юнги прикасается второй рукой к заживляющей плёнке, а ощущается так, словно к самому сердцу. Чимин крепко зажмуривает глаза и не может пошевелиться. Оно бьётся, как на зло, часто и громко. Юнги, наверно, прекрасно его слышит. И что он думает? Что Чимин жалкий слабак. Ведёт себя как ребёнок, перекидывает ответственность, боится. Как же это отвратительно. Глаза по-прежнему закрыты, но Чимин всё равно опускает голову, чтобы лицо его скрыла тень. Там не на что смотреть. Юнги так близко, что его лицо задевает спутанные волосы, и так хочется убраться от этих прикосновений как можно дальше. — Там написано, что ты такой голый… — шёпотом выдыхает Юнги, и Чимин несдержанно всхлипывает, непроизвольно закрывает себя руками. Он качает головой, прогоняя всё это как можно дальше, и отчаянно вырывается из хватки Юнги, уходит куда-то на свет. — Где моя кофта? — сквозь слёзы ворчит он, безрезультатно бродя по комнате. — И вообще… — он запинается, так и держа своё полуобнаженное тело в руках, и вдруг ощущая возвращение всего реального и присущего его жизни. — Мастер ведь знает, кому он набивал тату, — тараторит он, практически задыхаясь и дрожа от прохлады чужой комнаты. — Это же небезопасно, я надеюсь, я предупредил его… А то… — Они используют одноразовые иглы, — сочувствующе поясняет Юнги. Ему даже становится стыдно. Если ночью Чимин казался предельно счастливым, то теперь, возвращая себе все аспекты прежней жизни, он под ними неизбежно сгибается. Это сложнее, чем может показаться. Практически неподъёмно для него. Он сильный, если идёт на это, но ему будет непросто. — Но всё же… мало ли что могло произойти… я ведь могу кого-нибудь… — он запинается, не решаясь произносить это ужасное слово. Заразить. Это кажется таким далёким, словно вся прошлая жизнь Чимина осталась за сотню световых лет до. И кто же он теперь? — Наверно, нужно сходить в студию и удостовериться, что… — Не переживай, всё в порядке, — заверяет его Юнги, снова пытаясь подобраться ближе. Снова проталкивает свои абсолютно лишние прикосновения. Ну кому от этого легче? Точно не Чимину. Его так просто не провести. Память как оборвало, но кожа так и горит чужими прикосновениями. На щеках и шее вспыхивает густой румянец. Об этом думать не сложно — такие мысли в принципе не способны оформиться в его сознании. Они проснулись в одной постели… Чимин теперь на неё в ужасе косится. — Надень мой свитер. Юнги протягивает ему свою одежду, а Пак смотрит на серую ткань, как на нечто ужасное и бормочет неразборчиво «нет, не могу же я…». Только холод по коже бежит уже настоящий, осязаемый. Кажется, его знобит. Чимин отнимает руки от собственного тела, чтобы молча схватить чужой свитер и поскорее скрыться. Так теплее и спокойнее. Руки у Юнги такие же… — Где мой телефон? — спрашивает у кого-то Пак, всё так же беспорядочно бродя по комнате. Мама, наверно, звонила сотню раз и уже объявила его в розыск. В своих судорожных движениях Чимин покидает комнату и так же невнимательно исследует коридор. — Ну останься ещё ненадолго, — откуда-то спереди раздаётся голос Чонгука. — Нет, мне уже давно пора идти, — ему отвечает мужской голос, сменяемый звуками поцелуев. — Хорошее же утро, — канючит Чон, на что ему отвечают усмешкой и новым поцелуем. Чимин на негнущихся ногах беззвучно подкрадывается к кухне и обнаруживает у входа двух целующихся парней. Внутри что-то вздрагивает от неправильности увиденной картины. Чимину плевать на других, но он в эту секунду испытывает крайнее непринятие, потому что… что если они с Юнги тоже?.. Он быстро одёргивает себя. Он не мог. Это просто невозможно. Ему вообще всё это неинтересно, на ряду, наверно, с тату и цветными волосами… — Извините, — беззвучно проговаривает Пак, вдруг обнаруживая свой телефон в собственном ботинке у двери. — О, Чимин! — неожиданно бодро восклицает Чонгук. — Я написал вчера твоей маме. Очень ты об этом переживал. Чимин замирает с телефоном в руках, незнакомый парень давит смешок и кусает Чонгука за шею. Тот в ответ восклицает возмущённое «Эй!» и возвращается к поцелуям. Чимин со скоростью света влезает в ботинки и вылетает за дверь под хриплый голос Юнги: — Уже уходишь? «Меня здесь вообще не должно было быть».***
Как правило, на свежем воздухе всегда становится значительно легче. Приток кислорода, свобода, движение и всё такое. Чимин что-то читал о живительной силе простой ходьбы и ровного дыханий, но сейчас это почему-то категорически не помогает. Возможно, принципиально значима всегда была одна лишь сила внушения. Из-за слишком резких движений накатывает тошнота, от уличного шума звенит в ушах, а свет и вовсе кажется слишком ярким. Чимин, наверно, впервые идёт без идеальной осанки и уверенного подъёма головы. Вместо этого обнимает себя за плечи, непроизвольно прячется в чужой свитер и неловко отшатывается от прохожих. Все пялятся, конечно, осознают всю ситуацию и, само собой, откровенно незнакомца осуждают. Лучше бы все были равнодушными, озабоченными только своими проблемами, холодными. Но они всё смотрят. Им нечего делать? Неужели чужая жизнь такая интересная? Чимин от своей ни разу не в восторге. За одну только ночь всё переменилось так сильно, что чувство дезориентированности полностью взяло вверх. Один шаг в сторону, и уже сложно понять, кто ты есть. Чимин вызывает такси, в момент заказа боясь даже заглядывать в уведомления. Что ему успела написать мама? И что вообще ей написал Чонгук? Уже в машине он пару раз пытается открыть диалог, но так и не решается. Лучше не знать ничего лишнего и пойти на неприятный разговор без балласта. Импровизировать, иными словами… С каких это пор он так рассуждает? Чимин ещё сильнее сжимается на заднем сидении автомобиля и с болью в голове думает. Раскладывать ощущения по полочкам у него нет ни желания, ни сил, но эта каша в голове требует систематизации. Он сделает это когда-нибудь позже. Пусть хотя бы пройдёт общее недомогании. Он так паршиво в последний раз ощущал себя, когда ставил какую-то болезненную прививку в школе. Казалось бы, спорт закаляет тело и учит не обращать внимание на физическую тяжесть. Но тут что-то другое. Как будто назойливая тошнота вызвана не одной лишь интоксикацией спиртным. Что-то другое ширится внутри, сдавливая горло и рискуя вырваться наружу. Чимин подъезжает к дому слишком быстро и только в прихожей понимает, что сейчас девять утра — воскресное утро. Движение не такое оживлённое, а ещё мама успела позавтракать и приступить к её любимой уборке после клининга. Чимин делает несколько глубоких вдохов, которые по-прежнему ему никак не помогают, и вводит код на замке. Тот противно пищит и, к сожалению, прекрасно работает. Лучше бы дверь сегодня заело. Чимин заходит домой, больше чем обычно ослепляясь белой прихожей, и буквально сразу сталкивается со своим главным на сегодня кошмаром. — Утро доброе, беглец!.. — довольно весело здоровается мама, но сразу же замирает с метёлкой в руке, очевидно, замечая некоторые изменения. Может быть, даже чувствует тяжесть на душе у сына. Откуда ему знать? — Ох… Неожиданно. Чимин замирает тоже, смотрит на неё встревоженно и отвлекается разве что на отражение в зеркале. Там незнакомый парень стоит у двери и смотрит на маму извиняющимися глазами. Между ними ничего общего, и Хисы, пожалуй, тоже это улавливает. Пришедшему человеку нужно поклониться и представиться. Только почему он роняет жалобное: — Привет, мам… Она недоверчиво хмурится, медленно подходит. Откладывает веник, давая понять, что дело это весьма серьёзное. Чимин опускает голову. Сейчас она спросит, кто он такой. И тогда придётся выдумывать оправдания, которых Чимин не знает. Она протягивает руку и молча перебирает изумрудные пряди в руках. — Это вас на вечеринке краской окатили? Чимин удивлённо хлопает глазами. Ну конечно. Окатили на входе, а краска въелась. — Да, прямо на входе, — нервно смеётся он, — а краска въелась, представляешь? — Да уж, — тянет Хисы. — Хочешь, смывку тебе куплю? Хотя, она волосы портит… — Да само смоётся, — заверяет её Чимин, стаскивая обувь и надеясь, что изо рта у него не пахнет так, словно он до сих пор пьян. — Ну ладно… — подозрительно спокойно кивает мама. — Погуляли неплохо, видимо? — Ага… — Не скажу, что мне сильно понравилось твоё отсутсвие дома… — Да, прости! Чимин обходит её, так же невинно улыбаясь и надеясь как можно скорее сбежать к себе в комнату. — Ещё и это сообщение странное… Не особо похоже на тебя. Хотя не сказать, что ты раньше уходил куда-то на ночь… — Такое больше не повторится! — вскрикивает Чимин уже на лестнице. — Да я не говорю, что… — хмурится Хисы, но её перебивают. — Я пойду, ладно? Куча домашки лежит, а ещё в душ надо сходить. Чимин игнорирует просьбу не пренебрегать завтраком и просто мчится в свою комнату. Влетает в неё, захлопывает дверь и в лучших традициях распространённых клише прислоняется к ней спиной. Это не успокаивает, но как будто впервые за последние часы позволяет почувствовать себя в безопасности. Если держать дверь, внутрь точно никто не войдёт. А Чимин и не может никого видеть сейчас, хоть и выплеснуть всё накопившееся как никогда важно. В диалоге с мамой странное, совершенно не свойственное Паку «переночую у друга. Не переживай! Люблю» и жуткое пламенное сердце. Чимин тихо стонет, хватаясь за голову. Спасибо, Чонгук. Он с трудом отлипает от прохладного дерева и случайно цепляет отражение в зеркале. Незнакомец смотрит устало и пристально, только молчит, как на зло, и точно не ответит, даже если Чимин отважится спросить, кто он такой и откуда взялся. Чужой взгляд, чужие волосы, чужая одежда. Чимин хмурится, снова осознавая свитер Юнги на себе, но точно знает, что снять его сейчас не сможет — он скрывает уродливый рисунок на рёбрах. Чимин снова стонет от безысходности и трёт руками затёкшую шею. Если бы их и правда облили краской, запачкалась бы одежда, а он совсем чистый. Постойте. Он поближе подходит к зеркалу и разглядывает свою кожу. Странно чистую кожу. Помнится, Чонгук вчера облил его искусственной кровью… — Давай, снимай, — просит кто-то, своими руками уже во всю стягивая чужую одежду. Чимин смеётся от щекотки и пытается вырваться, но телом своим управляет уже так слабо, что больно врезается в раковину. — Осталось только покалечиться! — пьяно восклицает Юнги, всё-таки стаскивая с парня грязную одежду и ловко закидывая ту в стиральную машину. — К утру будет как новая. — Больно между прочим! — запоздало хнычет Чимин. — Что за обращение с гостем? Юнги стоит совсем рядом вполоборота, практически задевает Чимина бедром. Он оборачивается уже в тишине и с интересом приподнимает бровь: — Тебя поцеловать, чтобы не болело? Чимин помнит, как громко сглотнул, а ещё воспроизводит духоту ванной комнаты, прилипавшую к коже. Что он почувствовал на этом вопросе? И почему так заволновался под взглядом Юнги? Сейчас он судорожно ругается и отскакивает подальше от зеркала. Какого чёрта? Это невозможно. Он просто сошёл с ума! Голова снова болит, пульсирует горячими густыми потоками. Сложно мыслить ровно и раскладывать свои чувства по категориям. Это нечто настолько новое, что никак не поддаётся классификации. Кажется, это как раз то, чего ему так не хватало. Но почему так тяжело? Тягучее пограничное состояние — либо отступит, либо сделай шаг вперёд. Оглядываясь, он припоминает — это всегда сложно.***
— Ты лишил парня девственности? — с интересном спрашивает Чонгук, уплетая неизвестно откуда взявшееся в их доме печенье и запивая горячим чаем. Для человека, несколько часов назад напивавшегося на вечеринке, он выглядел подозрительно свежо и радостно. Юнги, впрочем, надеется, что и сам смотрится не многим хуже. Чему-то они с Чонгуком обязаны были научиться на многочисленных попойках. Например, не употреблять сомнительные смеси. Что заставило Юнги взять пару стаканов разлитого в уголке коктейля, сказать сложно. Пожалуй, всё и сразу. Не хотелось думать, что после двенадцати наступит ноябрь. Злополучный месяц, очерченный в сердце Юнги чем-то массивным и из года в год одинаково болезненным. Он тоскует не по уходящей осени. Только по человеку, исчезнувшему в этом месяце. — Во-первых, я бы не стал рассказывать тебе такие подробности, — заявляет Юнги, снова строя из себя беззаботного. Чонгук прекрасно знает, как тяжело себя чувствует его друг в месяц ухода его матери. А ещё знает, что Юнги не любит изливать душу, и вечером просто пойдёт гулять в одиночестве. — Во-вторых, откуда у нас сладкое, если ты вечно на диетах? — Во-первых, ты всё мне рассказываешь, — смешно пародирует его тон Чонгук. — Во-вторых, не помню. Может, Мини принёс? — Мини? — прыскает Юнги. — Утренний красавчик, — улыбается жутко довольный Чонгук и тщательно делает вид, что его заботит только случайный секс, и никак не назойливые воспоминания о чужих губах, растягивающихся в улыбке, а потом дарящих обжигающие поцелуи. Они встречались на улице в такой же прохладный октябрь, когда вместе со смехом с губ срывалась белая дымка. Чонгук в ней по-прежнему тонет, расходуя себя на случайные связи. — Между прочим младший братишка придурка, который покалечил мне глаз, — подмечает он, обращая внимания на свою временную особенность. На самом деле, краснота эта смотрится так органично, что Юнги уже не замечает ничего странного. Его друг всегда был с приколом, что с него взять. — Надеюсь, ты не переспал с ним из мести, — хмыкает Юнги, конечно, понимая, что Чонгук на такое ни при каких условиях не способен. Чонгук вообще, как будто просто не умеет быть плохим человеком, и это в нём так привлекает. Заставляет стремиться к лучшему, невзирая на то, что плохи все без исключения. Этого у человека не отнять. Просто кто-то хорошо шифруется. — Да я вообще не знал! Он просто показался мне очень милым. Сидел на балконе один в своём костюмчике Наруто, а потом оказался очень интересным собеседником. — Так всю ночь и разговаривали, — с пониманием кивает Юнги. Когда они с Чимином вернулись домой, комната Чонгука уже была закрыта и источала весьма тривиальные стоны. — Ой, отстань! — отмахивается Чонгук. — А сам-то? — А что я? — пожимает плечами Юнги. — Чимин просто перепил и вырубился у меня. Юнги сам же хмурится от возникшего едва ли не впервые чувства. Чужое и абсолютно инородное для их с Чонгуком вечной дружбы. Нежелание делиться. Как будто Чонгук, во всех подробностях посвещённый в любые связи Юнги, конкретно в этом случае знать ничего не должен. Или пока не должен. Юнги и сам не определился. Может быть, дело в том, что произошедшее нечто просто пока не умещается в слова. — Ладно уж, — пожимает плечами Чонгук, — храни свои секреты. Юнги комично зовёт его «обнаглевшим хоббитом» и забирает последнее печенье под недовольный возглас. Поделом.***
Rutschen Planeten — 99 Luftballons
Оживлённые пешеходные улицы в центре города — это всегда повышенная концентрация одиночества. Чимин в таких местах чувствует себя индикатором — ему некомфортно и холодно. Люди круго́м ходят плотными толпами с равномерным, точно отрепетированным шагом, кто-нибудь постоянно всучивает листовки одним и тем же заученным текстом, а ещё музыка, громкая и стабильно неуместная, льётся со всех сторон и чаще всего сливается в одно общее безобразие. Чимину кажется, он сходит с ума, сидя на месте, но и неудержимо кружась в этом потоке. Чем Хосоку нравятся эти места? Иногда рядом с ним ощущаешь себя совсем уж инородным и чужим. И где же ему в таком случае место? С самого ужасного в жизни утра прошло восемь часов, но состояние так и не улучшилось. Дедлайны едва ли не впервые пошли к черту, мысли не дали сомкнуть глаз, и в горло не лез ни кусок. Внутри так и ширилось всё то же непонятное мерзкое чувство, и снова обманчиво казалось, как-то его избежать всё-таки можно. Сегодня Чимин впервые завис в магазине у полок с пивом. Это поможет? Он и вкуса не знает, но кажется, что-то в стеклянных бутылках должно прятаться. Он ушёл оттуда ни с чем, но из головы эти инородные мысли теперь выгнать было сложно. Он сидит за столом у кофейни и вдруг думает, что понимает, откуда берутся вредные привычки. — Я уже говорил, что ты меня пугаешь? — в третий раз заявляет Хосок, садясь напротив и ставя перед Чимином бумажный стакан с пряным чаем. Должно спасти от плохого настроения по его мнению. Хосок, вообще человек удивительно сказочный. Порой это доходит до крайностей и вредных советов. С кем ещё можно было познакомиться в онлайн-школе? — Да, успел пару раз, — ненамеренно язвит Чимин, забывая поблагодарить за согревающий напиток. Вообще-то обычный чай и правда никак ему не помогает. Как и присутствие Хосока. С ним, конечно, многим легче, чем с назойливой мамой, но… Чимин хмурится от громкого звучания неправильно весёлой песни. Как же не к месту. Как будто он хоть немного понимает, что именно было сейчас подстать его так и не оформившемуся состоянию. — Ну что ты приуныл? — вздыхает Хосок. — Ничего же страшного не произошло. Чимин молча указывает на свои волосы и устало укладывается на стол. — А тебе идёт между прочим, — подмечает друг. Пак приподнимает голову со стола, смотрит на него как на сумасшедшего, но потом печально улыбается. «Безумно красиво улыбается», — вздыхает какой-то уличный художник на другом конце дороги, улавливая каждую тонкую нотку. Словно знает его целую вечность и чувствует от и до. — Если бы я был в таком месте с тобой, ничего бы плохого не произошло, — признаётся Чимин. Хосок подобные мероприятия любит и чаще всего пытается вытащить друга с собой, но тот уже не один год сопротивляется. — Больше не будешь пренебрегать приглашениями? — Буду, — слабо заверяет Чимин. — Я больше ни за что не пойду в подобное место. Друг сочувствующе качает головой. — Что тебя так сильно встревожило? Конечно же, у него всё на лице написано, и краткий рассказ совсем не кажется достоверным. Чимин быстро выдал, что напился с каким-то парнем, а утром проснулся у него дома с цветными волосами. Звучало так, словно это не вся история. Или не все чувства. Пак всегда казался намного глубже, чем выставлял напоказ, вот только приблизиться к правде не удалось даже за годы крепкой дружбы. Кто-то из них явно безнадёжен. — Это просто мне всё сломало, понимаешь? День впустую, чувствую себя ужасно, да ещё и волосы эти. Но это всё равно не всё. Как так вышло, что он не может даже пожаловаться? Обычно люди умеют это по умолчанию, но Чимин словно полностью блокирует чувство жалости к себе. Хосок сочувствующего улыбается, глядя на покрасневший нос и руки, слабо обнимающие горячий стакан. Ему бы вырваться хотя бы из собственных тисков и тогда, наверно, расцветёт. Так казалось ещё в далёкий период выпускных экзаменов, когда обычно молчаливый парень-отличник вдруг написал пробник с одной ошибкой, а потом расплакался на созвоне с куратором. Это было странно, но Хосок тогда продемонстрировал всё своё умение успокаивать, а ещё по-дружески влюбился во вчерашнего школьника, явно задавленного гиперответственностью. Наверно, тогда Хосок и стал его лучшим другом. Наверное, тогда и решил, что этому человеку необходимо освободиться. Вот только Чимин отчаянно делает вид, что ему это совсем не нужно. А что ему в таком случае нужно? Он и сам не знает. Одно сплошное сопротивление, сражение по неизвестным причинам. Исток потерян так глубоко, что за него уже не ухватиться. — Извините за беспокойство, — рядом возникает девушка, которой один из друзей дружелюбно улыбается, а другой так и хочет нагрубить. Ей поговорить не с кем? И почему смотрит она именно на Чимина… — Один уличный художник попросил передать вам кое-что, — она протягивает небольшой плотный лист бумаги, — Хорошего вечера! Чимин по инерции берёт бумагу в руки и недоумённым взглядом провожает тут же ушедшую девушку. — Что там? — интересуется Хосок, нагибаясь поближе, но Чимин уже вряд ли может ответить внятно. На молочном листе карандашный рисунок. Наспех намётаная скала и волны, человек в усталой позе, печальные глаза которого точно повторяют глаза того незнакомца из зеркал. Чимин непонимающе хмурится при виде своего лица, своей позы, своего тела, заключённого в чешую… На рисунке он в сером свитере и с хвостом вместо ног, покачивается на воде, прорисованной не тщательно, но так и вырывающейся за пределы рисунка. «Тебе к лицу мой свитер», — сообщает надпись в нижнем уголке, которая в голове озвучивается тихим хриплым голосом. Чимин едва не отбрасывает рисунок, резко оглядывается в поисках художника. По улице всё так же ходят стройные толпы людей, музыка кричит из динамиков и вечерний холод обволакивает тело. Чимин делает глоток чая, улавливая спиртовую горечь, но умалчивая о разбегающемся по телу тепле. Ему впервые за день дышится чуть легче, и эта слабость разливается безобразным спокойствием. Надо же, он даже не заметил, что так и не снял чужой свитер.