Принцы не должны страдать из-за принцесс

Ким Сокджин был тем самым принцем, о котором все девочки мечтали с самых ранних лет. И по счастливой случайности он достался именно мне. Джин никогда не позволял мне скучать. Никогда. Его юмор, пусть и был стариковским, шутейки наподобие «Ёжиков нельзя нервировать, потому что они и так на иголках», всегда поднимали мне настроение, заставляя завалиться на его мускулистое плечо  и еще долго смеяться с ним в обнимку, приговаривая привычное «Оппа, ты неисправим!». Сокджин никогда не будил меня слишком рано, но сам всегда вставал ни свет, ни заря, чтобы приготовить на завтрак мои любимые булочки с брусникой. Еще он никогда не позволял мне утруждать мои, как он любил выражаться, «нежные девичьи ножки», ходьбой из спальни до кухни, всегда принося свежую сдобу и вкусный чай на бежевом подносе прямо мне в постель, или же саму меня относя к столу. — Принцесс, таких, как ты, должны носить на руках. — всегда говорил он, после чего обязательно целовал в висок. Я, как никто другой, знала, как он любил всякие разные вязаные вещи, особенно, если это свитера, — их он предпочитал всему на свете. Я всё ещё помню ту тёплую улыбку, что засияла на его лице, когда в один из зимних вечеров я вручила ему большой белый джемпер, который собственноручно вязала ему целый месяц. А еще я точно помню, как он долго отрицал то, что прослезился в тот день. Но я-то знаю. Я видела, как его глаза тогда заблестели. Джин никогда не был скуп на ласку, и если обнимал, то обнимал так, чтобы все страхи и сомнения тут же рассеялись в объятиях его нежных рук. И засыпали мы тоже всегда в обнимку. Он всегда гладил меня во сне и то и дело поправлял одеяло, каждую ночь шепча на ушко своим бархатным голосом: — Принцессы не должны мерзнуть. Он знал, как я не люблю показывать кому-то свои слёзы, а я знала, как ему больно было их видеть. Поэтому, когда на сердце становилось тяжко, и грусть накатывала на меня большими волнами, он обычно ничего не говорил, а просто уходил, оставляя меня на часик-два одну. Но после всегда возвращался с большим пакетом вкусностей и таким же большим букетом любимых нами обоими пионов. Я помню, как опухшая, с красными глазами, мокрыми щеками и вся в соплях выходила его встречать, обессиленно вешаясь на шею, и когда то, видит он мои слезы или нет, уже переставало иметь какое-то значение, я еще минуты две выплакивала остатки ему в воротник. После Джин очень долго меня обнимал, все так же ничего не говоря и медленно перемещаясь вместе со мной в зал, где мы включали какие-нибудь мультики и под тёплым одеялом хрустели снеками и печеньками до самой поздней ночи. Под конец фильма, когда уже оба клевали носами, и никто особо не вникал в суть происходящего на экране, а я всё сильнее вслушивалась в стук его сердца и дыхание, что медленно перестраивалось на сонный лад, наш день завершался коротким диалогом: — Ты как? — Спасибо, оппа, мне стало значительно лучше. — Вот и славно. Принцессы не должны плакать. Нам было хорошо вместе. Время для нас будто остановилось, окружающий мир перестал существовать, а наш уютный домик превратился в личную утопию, стен которой не хотелось покидать ни под каким предлогом. Я дорожила каждым прожитым моментом с ним, словно предчувствовала что-то плохое и очень сильно боялась потерять. Но всегда успокаивала себя тем, что я слишком хорошо его знаю — он просто так меня не оставит. Во всяком случае, я так думала. В ту роковую пятницу я вернулась домой  в предвкушении шикарного вечера и еще двух замечательных выходных с мужем, что в этот поздний час уже по идее должен был накрывать на стол и встретить меня в любимом красном клетчатом фартуке своими тёплыми объятиями. Но я никак не ожидала увидеть следующего. Дома было пусто. Абсолютно. Его ботинки не стояли, как обычно, на коврике в прихожей, а куртка больше не занимала половину вешалки. Мой любимый человек ушел, а вместе с ним ушли и все его вещи. На полках больше не лежали его любимые книги, а в шкафу не висели ровным рядком рубашки и свитера. Даже его любимая зеленая кружка больше не стояла в сушилке для посуды. Лишь на тумбочке возле кровати лежало обручальное кольцо, придавившее собою маленький листочек: «Дорогая Соён, прости, что ушел так внезапно. Но у меня больше нет к тебе чувств. Прошу, прости меня и не вини себя в том, что я полюбил другую. Не ищи меня, и не пытайся дозвониться. Давай оставим прошлое в прошлом и начнем новую жизнь, порознь. Больше не твой Ким Сокджин. » Я помню, как тогда проплакала всю ночь напролёт, лёжа на полу в осколках рамки, в которую была заключена фотография с нашей недавней свадьбы. Но как?.. Как можно вот так запросто полюбить другого человека, тогда как спустя целых шесть лет совместной жизни ты наконец сказал в ЗАГСе заветное «Да»? Я до сих пор помню, как рыдала взахлёб пытаясь вновь ощутить то тепло второй половины кровати, прижимая к себе большого плюшевого медведя, подаренного мне Джином на нашем втором свидании, и всё сильнее зарываясь носом в его голубую пижаму, которую он, наверное, второпях забыл под подушкой. На рубашке все еще остался его аромат. Нет, не запах духов или геля для душа, и даже не запах пота. Его запах. Такой до одури родной... Не знаю, как еще объяснить, но скажу о нем лишь одно — тот, который я боялась больше никогда не почувствовать. Я очень долго скучала. Я не могла принять тот факт, что он ушел к другой. Что нашел кого-то, кто лучше меня. Для меня он просто исчез. Так внезапно и неожиданно, а ведь знал, как я не люблю резкие изменения в жизни. Я многие дни провела, лежа на кровати, свив из его одежды себе небольшое гнездышко — оказалось, он многое оставил, что позже я нашла в корзине для грязного белья: какие-то футболки, рубашки, штаны и тот самый свитер, который он носил почти не снимая. Каждая петелька уже, кажется, насквозь пропиталась им, однако, стирать его я всё равно не решалась. Я помнила его номер наизусть, и хотя он сказал, что пытаться дозвониться — бессмысленно, я всё равно продолжала это делать на протяжении целого месяца. Сначала, чтобы всё вернуть, как было, а потом, чтобы послать куда подальше. Да, в конечном итоге я возненавидела его всем своим нутром, и даже нашла в себе мужество наконец-то расстаться с его вещами и всеми плюшевыми мишками, навевающими воспоминания о нем, хотя в глубине души какая-то частичка меня все равно продолжала строить оправдания. Но вот шли месяца, годы. Я почти окончательно смогла забыть Сокджина, зажить новой жизнью, задышать полной грудью. Я стала сильной и независимой, даже осмелилась сказать самой себе, что мне больше никто не нужен, но одна неожиданная встреча изменила буквально все в моей новой жизни, в которой, как я считала, больше не осталось места старым переживаниям. Однажды в нашем магазине средь стеллажей со всякими брендовыми шмотками я увидела до боли знакомое лицо. Это была моя лучшая подруга в школьные годы — Кан Харин, мы не виделись с ней с самого выпускного. Мы обе сильно изменились, я до сих пор в шоке с того, как мы смогли узнать друг друга спустя почти целых восемь лет (!!!). Но несмотря на столь долгий разрыв, мы все равно были рады посидеть вечерком в ближайшей кафешке, за бокалом красного полусладкого, придаваясь воспоминаниям о былых временах. — Помнишь, как мы сорвали урок, заставив Чихёна прокрасться на вахту и нажать кнопку пожарной тревоги? — О да-а, помню, как мы потом отхватили у директора. А Хёна вообще чуть тогда не отчислили. Во дурные были... — отозвалась я, в очередной раз закатывая глаза. — Ага... Кстати, — Харин сделала очередной глоток алкоголя и, отставив пустой бокал, продолжила: — помнишь Джина? — Пак Суджина? Господи, как этого придурка можно не помнить, скажи мне? Такое чувство, что к выпускному классу он был единственным, кто не умнел с годами, а наоборот — только тупел. — О да-а, Суджин тот еще идиот, но я не про того Джина. — У нас разве другие были? — специально закосила под дурочку я, словно действительно не помнила, и с наивной улыбкой отпила еще вина. — Как, ты не помнишь? Ну, Ким Сокджин! Это который еще за тобой бегал весь третий класс. — А, этот... Ну, помню. И что? — Как, что, ты не в курсе? У него же рак лёгких два года назад обнаружили. Я на днях ездила к нему в Кванчхон... Не в лучшем состоянии, если честно... Врачи говорят, что ему совсем мало осталось. Возможно всего лишь месяц. Эх, бедный парень. Ему же всего лишь двадцать семь...  — она говорила это так спокойно, а в заключении совершенно невозмутимо налила себе в бокал еще напитка, и так же невозмутимо предложила мне, однако, мое сердце на словах о раке пропустило несколько ударов точно, а дрожащие губы выдали лишь сдавленное: — О Боже... Харин, наверное, страшно испугалась, увидев меня плачущей. Я не стала объяснять ей все с самого начала, сказала лишь, что мне резко поплохело и попросила вызвать мне такси до дома, а когда уже садилась в машину, быстро спросила, в какой он лежит больнице, на что в ответ получила краткое «В главной городской». Я не помню, как добралась до дома, как протрезвела, как собиралась в дорогу и как наспех оформляла заказ билета на поезд, который должен был выйти уже послезавтра утром. Я помню ту боль, когда мое сердце изнывало в ожидании следующего дня, тогда как сегодняшний мне казался мучительно длинным и нескончаемым. Я не помню, как я заснула в ту неспокойную ночь и заснула ли вообще? Но тот силуэт широкоплечего парня в белом свитере, с растрепанными темными волосами и тёплой улыбкой снова и снова представал перед моими глазами всякий раз, когда я закрывала их в надежде все же хоть немного отдохнуть. Даже спустя два года я не забыла его, сколько бы сама себе не внушала об этом каждый день. Не смогла. Сердце помнило. Сердце знало. Оно верило, и не зря оправдывало. Единственное, чего мне хотелось всю дорогу в душном купе, так это прижать к себе тот чертов джемпер, желательно надетый на его хозяина, и вдохнуть поглубже, ощутить, вновь почувствовать то наслаждение, то успокоение. Снова очутиться в той утопии, где были только мы вдвоем. Я лила слезы и не находила себе места почти каждый день, но упорно продолжала вспоминать то, каким Он был. Он был... Черт возьми, я до сих пор помню, каким он был красивым, добрым, как его глаза всегда искрились позитивом и энтузиазмом. Я до сих пор чувствую тот привкус его пухлых губ на своих. Мои хрупкие руки до сих пор помнят те широкие мускулистые плечи, за которыми можно было спрятаться и быть в полной безопасности. Помню, как на них покоился белый свитер... Такой же белый, как стены в больнице. Только пахло здесь совершенно иначе. Ни намека на нежность и любовь, лишь запах боли и сплошного разочарования. На вопрос о том, кем я прихожусь пациенту, я едва смогла выдавить из себя, что я его сестра, что было полной чушью. Но в то, что я его жена, пусть и бывшая, мне бы поверили с еще меньшей вероятностью. — У вас есть пятнадцать минут, не более. — произнес медбрат, когда я медленно зашагала по серому кафелю отделения интенсивной терапии и едва ли смогла сдержать слезы, когда увидела его. Это был уже не мой Джин. Здоровый румянец с щек пропал, собственно, как и сами щеки, оставив за собою лишь линию бледных скул. Из носа ползли кислородные трубки, губы иссохли и посинели от недостатка кислорода в организме, превратившись в две потрескавшиеся полоски. Волосы были сбиты в воронье гнездо, возможно, он давно здесь лежит, ведь с них уже можно было отжимать масло. Костлявые плечи покоились на подушке, а острые ключицы, кажется, должны были вот-вот вспороть кожу на груди. Руки были ледяные, со всех сторон утыканные трубками и проводками, а рядом, по всей видимости, из самих легких, что работали уже на пределе, ползла трубка, по которой капала какая-то багровая жижа. Я с трудом сдержала рвотный позыв. На мониторе рядом рисовалась слабая кардиограмма, смотреть было больно, но на медленно увядающего мужа было в разы больнее. Я не помню, в какой момент соленая жидкость вновь хлынула из глаз бешеным потоком, помню лишь, что вскоре его это разбудило. Он смотрел на меня с огромным непониманием, но тут же тоже заплакал, сильнее сжимая мою ладонь в своей настолько, насколько это было возможно. Ему всё ещё больно видеть мои слезы. — Не плачь... Принцессы не должны плакать... — произнес он тихо и весьма хрипло, болезнь сильно изменила его голос за эти годы. Я коснулась его щеки, заправляя прядь засаленых волос за ухо, склонилась над ним и поцеловала. Соль слез неприятно щипила ранки на потресканных губах, но его поцелуй остался все таким же нежным, прежним, словно Джин хранил его все эти годы исключительно для меня. — Принцы не должны страдать из-за принцесс, родной... *** Да. Ким Сокджин был принцем. Гордым принцем. И ключевое слово здесь «был».