Стрекоза

— Сибуя. Улица… — как попугай в десятый раз повторяла адрес проживания под чутким руководством родителя. И когда говорю под чутким, именно такой и имею в виду. Папа смотрит чуть нахмурив брови, вслушиваясь в слова и внимательно смотря на меня, будто я подозреваемая, а он полицейский, — Давай ты спросишь у меня адрес, когда я его забуду? — не выдержав, заканючила. — Сугуру… — начал родитель, но я тут же с преданностью заглянула ему в глаза, доверчиво положив маленькую ладошку на его согнутую коленку. Разве можно отказать такой маленькой и доверчивой мне? — Мы можем сделать перерыв. — Отлично! — бодренько ответила, вскакивая с насиженного места, с упоением начиная разминать застоявшиеся мышцы, хотя прошло всего пару минут с начала повторения изученного. — А теперь скажи своё имя и фамилию, — добавил этот злобный человек, когда я уже готова была взять низкий старт куда-нибудь подальше, — Ну и рожица у тебя, — с добрым злорадством произнёс он, легонько щёлкнув меня по лбу, на что я уже непритворно поджала губы от досады и немного от обиды. — Сугуру Гето. Мне четыре года. День рождения… — от нахлынувших чувств, злобно говорила слова, несшую в себе заученную информацию о себе же. Это, в целом, полезно, и я даже понимаю, почему меня почти, что дрессируют в этом плане, но менее противным это занятие от понимания не становится, — Родители… — почти бездумно повторяла. Если подумать, то узнавать что-то новое интересно. Например, в прошлой жизни я сдавала кровь, чтобы узнать группу крови и резус-фактор, но это было чисто сдала-узнала-прошёл жизненный эпизод-забыла. Здесь же группа крови это почти что визитная карточка. Начиная от того, какой у тебя тип личности, до предпочтений в еде. Японцы странные. Но что-то в этом есть, — Я би, — довольно произнесла от сделанной шалости. -Не ленись, — до обидного быстро справился со своими эмоциями папа, лишь сделав лицо непроницаемым, почти каменным, пропуская шутку мимо ушей. Когда-нибудь я настолько преуспею в японском языке, что буду мастером двусмысленности и скрытых намёков. Когда-нибудь… — У меня би группа крови, — послушно повторила, чувствуя, как мечта об ораторстве становится подобно горизонтальной линии. Стоит к ней приблизиться, как она отдаляется и отдаляется… и мне явно стоит уделить больше времени работы над шутками, а то один сортирный юмор — не комильфо, — Я могу остаться дома? — постепенно начала отходить от речи в третьем лице. Это нормально для детей, что только познают себя. Это нормально и для меня, хотя бы, потому что поначалу я была уверенна, что «Сугуру» — это «я». То есть не имя, а местоимение, наподобие — я, он, она, мы… к счастью, мой промах никто не заметил. Младенцы не умеют говорить. Хо-хо, эта тайна уйдёт со мной в могилу. — Нет, — довольно произнёс папа. — Ты хочешь, чтобы Сугуру шла по такой холодине? — строила жалостливые глазки и показывала вид несчастный, чуть побитый. И даже, если от глазок там больше одно название, это должно сработать, ведь главное настрой. — Ты хочешь, чтобы я оставил одного маленького ребёнка дома? — вторил он мне. Я смотрела на него. Он смотрел на меня. Это будет бурная, но бесполезная борьба. — Да, — не особо думая, ответила. Что со мной может случиться дома? Я максимум могу пострадать от непредвиденных ситуаций, вроде прорванной трубы. — Нет, — так же быстро ответил. — Да!

***

— Почему мы идём к тебе на работу. Ты же выбил себе работу из дома, — хоть я и пыталась спрашивать спокойно, но возмущённые нотки нет-нет да проскальзывали. Хоть в театральное иди, а то с такими данными я далеко не уеду. Особенно с моей ситуацией. — Потому что, — прижал меня к себе покрепче, когда людей в вагоне стало многим больше. Метро в Японии было удивительным местом. Оно было большим и очень чистым, с множеством разметок и обозначений, но при всех достоинствах был один крупный минус перечёркивающий все достоинства — здесь невероятно многолюдно. — Это не ответ, — поняв, что отвечать мне не планируют, решила повредничать. Девочка я или как? Да и странно будет, если ребёнок всегда будет послушным и тихим. Так что прорезаем зубки. — Я не могу уйти с работы, когда захочу. Потребуется время, чтобы закончить дела и только потом уже можно будет работать из дома, периодически приходя в офис, — объяснил он очевидное, крепче хватаясь за поручень. Людей становилось больше. Поезд мерно покачивался при движении, как небольшие волны при лёгком ветре. Если прислушаться, то можно было услышать скрип рельсов и шум движения транспорта. Освещение периодически исчезало в туннеле, то вновь появлялось. Было душновато и тепло. Укачивало. — Понятно, — прижалась к отцу, сильнее обхватывая его руками за шею. Упасть совершенно не хотелось, — А я думала, ты будешь работать с тем сложным заданием, — говорила на ушко, не желая, чтобы разговор стал достижением общественности. — Если клиенты захотят, чтобы их делом занялся я, так и будет, но сейчас им занимается более опытный работник, — за что мне нравился Мамору, так это за его словоохотливость по отношению ко мне. Он, конечно, иногда сюсюкается со мной, но в целом старается вести разговор со мной, как со взрослой. Многое не понимающей и не знающей, но, в целом, равной себе. Он мне очень импонировал таким отношением. Это одна из причин, почему я тянусь к нему сильнее, чем к Умэко, что любит давить авторитетом. — Долго ещё? — облюбовав его плечо в качестве импровизированной подушки, интересовалась, когда же настанет наша остановка. — Уже скоро, — от нечего делать стала скользить глазами по толпе, не задерживая ни на ком внимания. И как я и думала, маленькие существа находятся на многих из них. Даже напрягаться не пришлось. Я отвернулась от толпы, бессмысленно смотря на проходящую по стенам темноту, разгоняемую светом от транспорта, — Я бы потрепал тебя по голове, да руки заняты, — то ли заметив моё состояние, то ли решив развлечь маленького ребёнка в общественном месте, Мамору заговорил. — Не надо, — взмолилась я, — Ещё одну укладку от мамы не переживу, — Умэко было прекрасной женщиной, что любила мучить мою несчастную голову, делая различные причёски и закрепляя их фиксирующим лаком. Я плевалась, я ругалась, я была готова истерить, так мне не нравилось это занятие, но не иначе, как с женским сопротивлениям к крикам и слезам, она продолжала делать своё дело, — У меня голова до сих пор болит, — жаловалась в благостные уши. Высокая гулька далась мне тяжело. — Зато красиво, — сказал он жизниутвердающе. Я могла бы сказать, что красота требует жертв, но, НО не моих же! — Что красивого в том, что тебе в кожу впиваются железки, что при неудачном движении лишь ещё больше терзают её? Это неудобно, это больно, не говоря уже о процессе… И почему мы так долго едем? В прошлый раз дошли быстро, — палилась ли я своими длинными фразами? Может быть, а может быть и нет. — Во-первых, на улице идёт дождь, а держать тебя в одной руке, в другой зонтик и сумку в зубах считаю несуразным, — я тихонечко заулыбалась, представив героическую сцену, как этот мужчина в сером костюме и ярким фиолетовым галстуком пробивается сквозь толпу и невзгоды к месту работы. — Я могу держать зонтик! — радостная от этой картины, восторженно предложила альтернативу. — Чтобы первый же порыв ветра подставил нас под ливень? Нет, спасибо, — от его интонации скучающего преподавателя, который слышит одну и туже отмазку и уже готов сам предложить нерадивым студентам байку поинтереснее, но репутация требует сидеть и скучающе слушать дальше. — Неправда! — горячо не согласилась с оценкой своих возможностей. Не такая я и хилая. — Хорошо. Со второго порыва, — спокойно продолжил, в то время как я чуть ли не хватала воздух ртом. Умение опустить собеседника у папы, что надо… мотаем на ус, — Во-вторых, нам пришлось поехать более длинным путём из-за непредвиденных обстоятельств на станции. — Да? — пыталась вспомнить, что же такого могло случиться и говорили ли об этом, но в голове по этому поводу было изумительно чисто, почти стерильно. — Да. И мы почти на месте, — поудобнее захватив рабочую сумку, он словно готовился взять низкий старт. — Ладно, — смиренно приняв судьбу, лениво продолжила смотреть в окно. Всё равно от меня это не зависит. Я расслабилась. Сначала возникло ощущение, что сейчас что-то случится. Я отмахнулась от него, посчитав, что я просто ни с чего решила себя внезапно накрутить. Я сделала вдох, потом выдох, но ощущение никуда не ушло, оно наоборот, начало крепчать и словно обвиваться вокруг, будто крича «Неужели не видишь?! Здесь что-то не так!». Разбуженная тревога, заставила поднять голову от папиного плеча и уже на трезвую голову искать возможное «это». Это был он. Очередной монстр. Такой же бледный и с человеческий размер, как и тот с моста. Если первый был более крепкий, чем-то напоминая гориллу, то этот скорее похож на гончую, что бежит рядом с вагоном. Я задрала кверху голову, ища в потолке и спасение от увиденного и ответа. Меня это волнует? Меня это не волнует. Значит, лежим дальше и утихомириваем свою шизу по-тихому, а то она мне всю жизнь сломает. Да, так и делаю. Стоило в очередной раз положить голову на папино плечо с нагретой шерстяной тканью костюма, как поезд покачнулся. Раздался громкий скрежет колёс. Толчок. Удар. Пропал свет. Я боялась лишний раз дышать, не то что пошевелиться. Голова немного гудела от столкновения с чем-то около мягким, возможно, это была обивка или человек. То там, то здесь раздавались неясные голоса, что медленно обретали форму разговора, но то ли удар был более серьёзным, чем я думаю, то ли мой мозг решил, что раз язык не русский, то нам его понимать необязательно. Приглушённый свет от настенных ламп был тусклым и всем видом говорил, что я аварийный, а не основной, но свою работу выполнял. Разрозненная толпа, которую ещё недавно я сравнивала с кильками из шпрот, была весьма показательна в своём непонимании. Кто-то, как мы стоял, кто-то лежал, кто-то вставал, или усиленно пытался это сделать… — Пап, — я с ужасом обернулась к месту, где предположительно должна была быть его голова. Сердце забилось быстрее. И как я раньше о нём не вспомнила? — Испугалась? — он выглядел целым или был близок к тому, чтобы называться целым. Темные глаза сейчас казались черными, словно сама беззвездная ночь съела радужку, обратив её в свой цвет. Загорелая, на мой взгляд, и привычная для японцев кожа была, чуть ли не серой, но это всё свет и игра воображение. Я со всех сил уткнулась куда-то под шею, обхватывая его конечностями как можно и нельзя. Я себя накрутила… Да какого хера это было?! Это вообще было? Конечно, было, вопрос только что именно? Из динамика раздался механический голос, но я особо в него не вслушивалась. Я слушала, как стучит чужое сердце и как становится тепло от объятий. Со временем свет дали и толпа пошла на выход. Я не сразу поняла, что до нужной станции мы так и не доехали. Отошла от ступора я только тогда, когда мы оказались в чуть сыроватом туннеле. Тьма была несущественной, но явно превалирующей, однако стоило пройти вперёд лишь немного, буквально шагов десять, как она полностью растворялась в свете станции. За толпой я бы ничего не рассмотрела даже, если бы захотела, но полосы и брызги алой крови на стекле и белой «голове» самого первого вагона поезда были красноречивее слов. Кто-то умер. Бросился под поезд… или ему помогли. — Не смотри, — грубовато взяв пальцами меня за челюсть, Мамору сменил не сопротивляющейся мне угол обзора. Мне было не суть важно уже смотреть туда. Я бы, вообще, предпочла туда не смотреть. А вы часто сталкиваетесь с суицидом или убийством? Я вот ни разу… до сегодняшнего дня. — Чёртовы квартальные, — и фиг поймёшь, он ворчит на то, что ему нужно после всей этой ситуации идти на работу или это вероятная причина сего… действия. Ты ребёнок. Ты ребёнок. Даже если что-то увидела — ничего не поняла. И тот монстр… и то чувство… забудь. — Чай, — голос был хриплым, будто заржавевшие шестерёнки заставили шевелиться, — Мне нужен чай. Много, — я чувствовала себя беспомощной, почти слабачкой… песчинкой в огромном океане, что сносит течение, совершенно ничего не контролирующее… ни на что не влияющее, — Мне не плохо, — тихо заплакала. Я в целом не люблю быть громкой, и даже, когда я устраиваю истерику, я просто громче и агрессивнее давлю за свою позиции, этакий упрямый баран в ребёнке. Мне и сейчас хотелось быть тихой. Залить лицо слезами и давиться всхлипами в кулак. Но я ребёнок. Когда я контролировала свою жизнь? Года четыре назад, когда была ещё студенткой? Почему я не оплакала себя? О, точно, я ведь даже не помню причину того, как оказалась здесь. Ещё и беды с башкой… да за что мне всё это? — Сугуру, — папа явно пытался меня успокоить, но меня накрыла, наверное, первая в этой жизни настоящая истерика. Мне не хотелось останавливаться. Хотелось рыдать. Кричать. Топать. Биться. И снова плакать. Я оплакивала себя. Я жалела себя. Я, невероятно, сука, жалела себя. Потому что попала в тело шизоички. Потому что это моя жизнь. Потому что я постоянно боюсь. Боже… да я чуть ли не дрожу от собственной тени, в глупом страхе, что оттуда вырвется какая-то страхолюдина и сделает мне больно. Я ненормальная! Но я так хочу быть нормальной. Я привыкла быть нормальной. И эта Япония… она ни черта не помогает. Другие люди. Другой воздух. Другой менталитет. Другое всё! Я устала.