Смотрины

– Мих, не дохуя пива? – Ты че, это можно сказать насухую. Саша вертит в голове слово "насухую", не решаясь выдать скабрезную шуточку, которая так и просится на волю. Пока не понятно, можно или нет, уместно ли. Не то, чтобы Саша сильно заморачиваться вопросами уместности, но... – Я, между прочим, коньяк отправил обратно, – с гордостью заявляет Горшок, дергая колечко пивной банки. – Я сейчас, можно сказать, трезвую жизнь веду. Саша с кривой ухмылкой обводит взглядом батарею пива, стоящую на полу у столика, и вздергивает бровь. – Че? – вскидывается Горшок. – Я ж непричем, это все Семеныч, я не просил, это он проволок, за счёт заведения типа. Не отказываться же. Ты только Ольке меня не сдавай. – Можно подумать, она не заметит. – Я ночую у своих, так что не заметит, если никто не проболтается. – Хорошо придумал, стратег. – Ну, а хули... Да че ты мнешься, садись уже. Саша плюхается в широкое кресло, придерживая полотенце на бедрах. Семеныч, хозяин сауны, расстарался для любимого артиста по полной программе. Лично сопроводил гостей в VIP-отделение, в котором оказалась не только парная, но и небольшой бассейн, зона отдыха, и даже кровать невероятных размеров за бархатной занавеской. Увидев этот пошлый траходром, Саша проглатывает очередную шутку, и вопросительно смотрит на Миху. Тот смешно морщит нос и мотает головой: – Не, никаких баб, я вообще не это... Что он "это", а что не "то", Саша предпочитает не выяснять. Они здесь не ради развлечения, а по делу. Хотя, если бы Саше вздумалось так назвать сегодняшний визит в баню, Горшок, пожалуй, обиделся бы. – Да че эти базары опять разводить, – низко бубнит он в трубку, когда они в очередной раз созваниваются, – обсудили же уже. Ты, Сань, давай, приезжай. Все в силе, с пацанами я поговорил, все тебя ждут, можешь хоть Пору, хоть Яхе позвонить. Как приедешь – в баню сходим, сто лет же не виделись, – и добавляет, нарочно подпустив в голос своей фирменной хрипотцы: – Ты хоть на денек приезжай, посмотришь, как, что, я ж соскучился, Сань, пиздец как соскучился, ты мне нужен, мы такое вместе замутим, что все охуеют, понимаешь, да? Как контрольным в сердце выстрелил. Всем нормальным людям в голову стреляют, а Саше в сердце. Мог ли он после этого не приехать? Не мог. Сейчас Горшок, пьяненький и порозовевший после парной и прохладного бассейна, сидит напротив и благостно жмурится, как пригревшаяся на солнцепеке кошка. Саша улыбается в ответ, принимая открытую банку пива, закуривает, и слушает Мишкины разглагольствования. Тот, словив волну нервно-веселого вдохновения, болтает без умолку, перескакивая с темы на тему. Саша узнаёт последние новости, выслушивает историю знакомства Горшка с каким-то пафосным московским продюссером, смеется над бородатым анекдотом (Мишка забыл концовку, стушевался, попытался объяснить суть своими словами и запутался окончательно, и это оказалось гораздо смешнее самого анекдота), сочувственно вздыхает мытарствам с новыми зубными протезами, к которым Горшок никак не может привыкнуть. В ответ Саша делится парочкой семейных историй, рассказывает о детях, нехотя отвечает про свой бизнес, давая понять, что тема не настолько интересная, чтобы тратить на неё время. И, чтобы свернуть с этой унылой тропинки, спрашивает про Тодда. Мишка вспыхивает как лампочка, и при виде его широкой улыбки Саша мысленно засчитывает себе несколько очков за правильный вопрос. Он внимательно слушает, не позволяя себе отвлечься, и изредка вставляя фразы, показывающие, что он весь внимание. Мишке это нужно, Мишке всегда важно чувствовать, что его понимают, а Саше хочется, чтобы вечер в бане, который он мысленно окрестил "смотринами", прошёл максимально успешно. Да, они все обговорили, да, все взаимные ожидания озвучены, но неформальная встреча была необходима, чтобы понять... Почувствовать... Ощутить, все ли осталось как прежде, не будет ли неловкости, не случится ли тягостных пауз, смогут ли они вообще общаться как раньше, после стольких-то лет порознь? Саша теряется в собственных мыслях, пытаясь объяснить себе, зачем бросил все дела в Москве, впрыгнул в сапсан и среди недели примчался в Питер. На смотрины. В баню. Потому что Горшок позвал. А Горшок, кажется, искренне счастлив. – И я хочу, чтобы как у Эксплоитед в Бастардс, чтобы аж выносило драйвом нахуй, – Мишка как всегда по своему уродует английский язык, но Саша кивает, понимая, о чем он. – И чтобы ударные так, – он дробно лупит ладонями по столику, изображая барабаны, – чтоб мощь, чтоб по настоящему тяжело, понимаешь, да? Сможем же, Сань, сможем? – Легко. – И чтобы ни одна сука больше не сказала, что не панк, ни одна, бля! Саша замечает, что Мишка не спешит открывать новую банку, так и сидит с недопитой, хотя орет и распаляется так, словно в нём уже плещется литра три пива, или чего покрепче. Интересно. По дороге закинуться он не мог, Ольга бдит как опытный таможенник. В бане тоже никуда не отлучался, все время оставаясь на виду. Даже в туалете не задерживался дольше положеного. Да и в парной Саша не мог не отметить чистые предплечья и затянувшиеся колодцы на бедрах, значит Мишка и правда давно не ставится. – Мих, тормози, я ж так нажрусь, – улыбается он, когда Горшок ловко придвигает новую банку. Не себе. Ему, Саше. Мишка невинно хлопает ресницами, типа не понимает, в чем дело. – Че тут пить то? – он забрасывает в рот несколько кусочков копченого сыра, энергично двигает челюстями. – Или пиво так себе? Если что, у Семеныча вино есть... – Не, я не о том, чего сам-то почти не пьешь? А то я себя чувствую телкой, которую спаивают, чтоб трахнуть. – Говорю ж – трезвяк! – для убедительности Мишка трясет сигаретой, не замечая разлетающийся во все стороны пепел. – Ну, почти. Я Ольке обещал, теперь вся жизнь на сухую. – На сухую больно, и сидеть потом неприятно, – не выдерживает Саша. И ждет реакции. Горшок смотрит на него секунду, потом закатывает глаза и громко хохочет. – Бля, эти твои пидорские шуточки, я чуть не отвык! Теперь они хохочут вместе, как будто шутка и правда очень смешная. Саша стягивает очки с носа, трет слезящиеся от смеха глаза. Мишка, словно получив какой-то, одному ему понятный сигнал, одним глотком добивает банку, лихо сминает её огромными ладонями, и открывает новую. – Давай, Сань, за нас. Ну, в смысле, вообще, за парней, за группу. За Яху, за Серегу, за Шурку, за Пашку, за всех, короче. Чтоб все у всех было заебись, ну, то есть вообще все, да? Отсалютовав банкой, он по гусарски запрокидывает голову и пьет. Саша внимательно смотрит, как двигается кадык, как Мишка прикрывает от удовольствия глаза, вздрагивая ресницами, и ждет. Ждет, ждет, будет ли сказано то, о чем Горшок упорно молчит, а Саша так же упорно не спрашивает. Он, конечно, в общих чертах знает немало, все же связей и знакомств у него осталось прилично, и каждый готов вывалить горсточку сплетен разной степени достоверности. Но ему нужно подтверждение из первых уст, а Мишка молчит. И не только он, даже Яха отмалчивается. "Да хер поймешь, чего у них там, – раздражённо ворчит он, когда Саша прямо спрашивает о раскладе в группе. – Понятно, что плохо все, но ты ж знаешь, Горшок больше орет, чем по делу говорит, а Князь прибежит, отработает, и сразу сваливает." Вот и получается, что придется самому лезть туда, где висит огромная табличка "Личное", почти как "Осторожно, во дворе злая собака!" – Мих, – наконец начинает Саша, дождавшись, по его мнению, более-менее удачного момента. – Я, конечно, хоть сейчас готов все бросить и вернуться, тем более сам очень хочу. Но тут дело такое, гарантии... Он специально делает паузу, давая Мишке возможность ухватиться за важную тему, и сказать все самому. Но тот опускает банку и таращится на Сашу, как будто видит впервые. – Че? Гарантии? – Мишка так убедительно хлопает глазами, что можно подумать, будто и правда не понимает. – Мое слово не гарантия, что ли? Мы панки, или залупа конская, чтобы гарантии на бумажке расписывать? Мы ж все уже решили, я не понял, ты о чем? Все же придется лезть. Как же не хочется, а Горшок не помогает. – Твоё слово, конечно, твёрже гороха, – ухмыляется Саша, – и бумажек не нужно. Хотя и бумажка не помешает, я как-то уже привык, что правильно подписанная бумажка любое слово бьет. Тише-тише, – он успокаивающе вскидывает руки, когда возмущённый Горшок начинает громко пыхтеть, как забытый на плите чайник, – ты вот за всю группу отвечаешь, что никто не против, и проблем не будет, но.. – Да че но-то? – Мишка, кажется, сейчас сорвется в ор. – Это моя группа, раз я говорю "возвращайся", значит возвращайся. Че ты начинаешь, нормально ж сидели. – И ещё не раз посидим. Твоя группа – твои правила, я же не спорю. Но если Князь... – Причем тут Князь? – При том, Миш, при том, сам же знаешь. – Да, бля! Горшок наконец срывается – вскакивает с кресла, запахивая на груди банную простыню, и начинает бегать взад-вперед в узком пространстве между бассейном и зоной отдыха, смешно шлепая по кафелю резиновыми тапками. Не орет, но бормочет что-то злобно-возмущенное, размахивая руками, будто спорит с невидимым собеседником, или с самим собой. Саша наблюдает, медленно потягивая пиво, испытывая странную смесь сочувствия к Мишкиным мучениям, и лёгкого злорадства. Последнее чувство, наверное, неправильное, но никакого стыда за него нет. Да, сам просился обратно в группу, намекал, и прямым текстом говорил, но Горшок каждый раз то отшучивался, то делал вид, что не понимает. А теперь ему припëрло, и на очередной осторожный намёк Саша получил не только четкое "да", но ещё и поток откровенных комплиментов, таких нужных когда-то, и так приятно греющих самолюбие сейчас. И можно было бы ради этого плюнуть, и не додавливать Мишку до конца, позволить сохранить лицо, не выбрасывать все карты на стол, но... Но Саше необходимо прояснить последний, самый неприятный вопрос на берегу, до того, как весь багаж будет погружен на корабль, а причал останется далеко за горизонтом. – Да че Князь, – наконец говорит Горшок, продолжая мерять пространство ногами-ходулями. – Ему похуй, на самом деле. И потом, ты нужен мне, лично мне, а что он там себе думает, может засунуть себе... – Ты с ним разговаривал? – не дает сбить себя с толку Саша. – Вы вообще обсуждали, что я возвращаюсь? – Да обсуждали, обсуждали, не доебывайся. – Мих, я ж не просто так доебываюсь. Я не хочу, чтобы опять... – Да сказал же уже! – наконец срывается в ор Мишка. – Обсуждали, и не раз! Он вообще сказал, что согласен на любое мое решение и вмешиваться не будет. Не будет вмешиваться, похуй ему, понимаешь, да? На все похуй, совсем! А это мое решение, моя группа, мои музыканты, хули тут еще обсуждать?! Я, блять, пиздобол что ли какой, или ты меня плохо знаешь? Вот именно, что отлично знаю – хочется проорать в ответ, но Саша молчит, давая Мишке возможность высказаться. – Если моему слову не веришь, давай прям хоть сейчас эти твои бумажки подпишем! – перестав бегать, Горшок нависает над Сашей, упираясь руками в подлокотники, запирая его собой в кресле. – А, бля, щас уже поздно, тогда завтра, да? Завтра, прям с утра, заедем куда надо и все подпишем, идет? Чтобы как положено, контракт, печать, три экземпляра, а лучше пять, да? И звезду на лоб, так? – У меня еще дела в Москве, договорились же на август. – Тогда че ты сейчас мозги ебешь? Какие ещё гарантии нужны? – Да Мих, не в этом же дело. – Ну, а в чем тогда, блядь?! Хули ты... Хули вы все... Одному одно, другому другое, третьему третье, хочешь, чтоб нормально все, а выходит... Вот че ты доебался с Князем? Реально думаешь, что он чего-нибудь пизданет, а я слово обратно возьму? Так думаешь, да? Заебали все! Мишка хватает банку, выплескивает остатки пива в рот, и, продолжая материться, скрывается в соседней комнате. Судя по отчаянному взвизгу деревянных стоек, с размаху валится на притаившийся за занавеской траходром. Обиделся, разозлился, сбежал. Саша со вздохом откидывается затылком на пухлую спинку кресла. Смотрит в потолок, разглядывая псевдо-античных сатиров, скачущих вокруг гологрудых дриад, прислушиваясь к приглушенному Мишкиному ворчанию за занавеской. Ладно, не все прошло гладко, как хотелось, но и не настолько страшно, как ожидалось. Горшок, поймав раж, вполне мог бы разнести весь предбанник, вместе с дриадами и кафельными колоннами, имитируюшими мрамор. А он, можно сказать, и не психанул толком, так, пошумел немного. Прихватив со столика пару банок и пепельницу, Саша идет мириться. За зановеской тишина и темнота. Пошарив по стене, Саша щелкает кнопкой выключателя, и комната озаряется тошнотворно-розовым светом, льющимся из-под кровати. Судя по всему, Семеныч слишком много порнухи смотрит, ничем иным такое странное дизайнерское решение объяснить невозможно. Горшок лежит на спине, чуть не с головой завернувшись в простыню и обиду. Саша сгружает свою ношу на пол, и ложится рядом, вытягиваясь на приятно пружинящем матрасе. – Подвинься, – он толкает Мишку в колено. Тот неловко ерзает задницей, давая больше места. Саша поворачивается на бок и рассматривает обиженный профиль. Розовый свет придаёт Мишкиным щекам здоровый румянец, сглаживает углы скул и челюсти, маскирует морщинки, приятно бликует в серебре волос. Саше хочется осторожно потрогать длинные ресницы, ощутить их шелковую упругость, пальцем обрисовать ровную спинку носа, спустившись к пухлым губам. Горшок красивый, зараза. Совершенно мимо общепринятых стандартов, но той самой пресловутой изюминки ему отсыпано с горочкой. – Ну, и чего ты завелся? – негромко спрашивает Саша. – Сам же понимаешь, что я прав. Если б я всем и каждому верил на слово, как лох уши развесив, то сидел бы сейчас в подворотне и деньги на пропитание клянчил. В смысле, я не хочу сказать, что не верю твоему слову, или что ты меня наебать пытаешься, но я же должен был спросить, без гарантий нет и дела, потому что... Мишка морщится, как будто у него, вопреки всем законам природы, разболелась его новенькие зубы. – Не нуди, Лось. Дела, дела, гарантии... – он нервно дергает голой ногой, когда Саша ворочается, устраиваясь удобнее. – Я, может, тоже гарантий хочу. Я-то как могу быть уверен, что ты в последний момент не передумаешь, и не съебешься? А че, не было, что-ли, такого, скажешь, не было? – Было, не спорю. Но у меня были обстоятельства... – А, ну да, у всех обстоятельства! У меня одного обстоятельств нет! – снова заводится Горшок. – Тоже хочу гарантий! – Каких тебе ещё гарантий не хватает, Миш? Как ты там сказал, звезду на лоб? – Звезду в пизду, – огрызается Мишка, – хуй его знает, каких, но тоже заебало дергаться. Все кругом, блядь, сплошные творческие личности, всем надо самовыражение, каждому, сука, хочется своё продвигать, а меня можно кинуть в любой момент, обстоятельства у них... Мишка замолкает, поджимает губу, и отворачивается с досадой. Лишнего сболтнул, понимает Саша. Опять то самое "личное", которое не обойти, и не объехать, и в которое Сашу не впускали раньше, и вряд ли впустят в будущем. Хотя он пытался, и весьма настойчиво, но каждый раз напарывался на игнорирование или удивленное непонимание. Да что говорить, Мишка долгое время даже не давал до себя дотрагиваться, ловко уходя от совершенно невинных дружеских объятий. Как будто выстраивал между собой и Сашей невидимую стену, в которую получилось достучаться далеко не сразу. Горшок как полудикая собака, которая не доверяет никому, и раз десять укусит, прежде чем позволит почесать себя за ухом. Как-то все неправильно поворачивается. Вроде это Саша хотел узнать, не будет ли проблем с Князем, а теперь получается, что ему придется успокаивать и утешать Горшка, доказывая, что он сам никуда не сбежит, и возвращается в группу всерьез и надолго. – Тебе бы испытания проводить, на лояльность, – вздыхает Саша, – как древним царям. "Александра" смотрел? – Че? – Ну фильм, "Александр", исторический. – Про Македонского, что ли? Ну, смотрел... Нормальный фильм, зря только пидоров туда воткнули. – Ну почему зря, наоборот, пытались сделать правдиво с исторической точки зрения, – приободряется Саша. Хорошо, что Горшок сам вспомнил про пидоров, можно увести разговор в шуточное русло, немного разрядив обстановку. – Был же такой античный обычай, когда верность соратников испытывали на ложе любви, – на этих словах Мишка опять морщится, но Саша не обращает внимания, начиная увлечённо сочинять на ходу, – если кто-то отказывается разделить с полководцем или царём ночь, значит и в бою подведет, струсит в последний момент. – Пидоры и есть, – фыркает Мишка, но продолжает слушать. – И у викингов такой обычай был, и у древних германцев, у даков, и у вестготов, Аларих, например, тоже так соратников испытывал. Саша замолкает, придвигается ещё ближе. Осторожно тянет край банной простыни, обнажая красную букву А на Мишкиной груди. – Таких гарантий надо, Мих? Так ты скажи... Он ждет, что Горшок сейчас психанет и разорется на всю баню, и заранее готовит какую-нибудь пошлую и смешную фразу, но, как ни странно, время идет, а взрыва все нет и нет. Мишка все так же лежит на спине, смотрит невидящими глазами в пространство над головой, и молчит. Залип он, что ли, по своей странной привычке? Хочется курить, и Саша приподнимается на локте, вспоминая, принёс ли сигареты, или бросил пачку на столике. Да и пиво можно открыть, предложить выпить – на брудершафт, ага, – а там уже можно перевести тему разговора на что-нибудь нейтральное, подальше от опасного "личного". Но тут Горшок внезапно подает голос. – Херня это все, – бурчит он, – читал я про Алариха, не было такого. Но вообще идея... Ну, давай, демонстрируй мне свою лояльность. И широким театральным жестом распахивает простыню. Саша вздрагивает от неожиданности, дергается в сторону. А Горшок, скотина, ухмыляется, тоже поднимаясь на локтях. – Что, зассал? – ухмылка превращается в злой волчий оскал, демонстрирующий идеальную работу дантиста, – Вот, как случится че, так все и будет, помчишься впереди всех. Так что фуфло это все, лояльность эта твоя, вместе с проверками. Саша стаскивает очки с носа, медленно протирает их краем простыни, давая себе несколько мгновений на подумать. Больше всего хочется покрутить пальцем у виска, или в лоб спросить "Мих, ты ебанулся, что ли?" Только, судя по выражению лица напротив, за такие вопросы Горшок ему руку откусит, или еще что-нибудь. Как же тебя перемкнуло, Миха, что у тебя тут произошло, неужели все настолько плохо? Всегда же ржали с этих шуток, или дело не в них, да? Дело в той самой лояльности и гарантиях? – Я даже в юности "на слабо" не вёлся, – Саша возвращает ухмылку, но у него, конечно, ни единого шанса кого-то ей напугать, – ты сам-то не зассышь? Зассыт, конечно, – проносится в голове. Как бы Мишке не было херово, но до такого он никогда не дойдет. Испугается, занервничает, сдаст назад, а потом затаит обиду, на себя и на Сашу, что поставил его в такую неловкую ситуацию. Полный провал переговоров, отставших пассажиров просят покинуть пустой причал. Но Горшок, помолчав, ложится обратно на спину и буркает: – Приступай. И еще рукой проводит сверху вниз, как бы предлагая Саше своё долговязое тело, от шеи до ног покрытое татуировками и следами прошлых ошибок. Патовая ситуация. Теперь как не поверни, а получится, что все равно проиграл по всем фронтам. Ну и черт с ним, терять уже нечего. Саша продвигается ближе, наклоняется над распростертым телом, внимательно рассматривает предложенное поле деятельности. В голове проносятся дурацкие ассоциации со шведским столом, но он отгоняет их прочь. Мишка в неплохой форме, сразу видно, что подвязал. Ребра не торчат, бока округлились, даже живот опять появился, мягкий и белый, хоть и обезображенный кратерами многочисленных подшивок. Почему-то именно вид этого живота с небольшой складочкой над лобком заводит больше всего. Хочется потрогать, ущипнуть, может даже прихватить зубами, но вот можно ли... Ладно, позже разберемся. Саша кладёт руку в центр груди рядом с буквой А, до последнего ожидая, что Горшок передумает. Но тот молчит, только внимательно смотрит из-под длинных ресниц, да нервно облизывает губы, когда Саша прихватывает пальцами коричневый сосок. Никаких комментариев нет, поэтому он продолжает, медленно ведя ладонь вверх к ключицам, к шее, гладит выбритую щеку, задевает подбородок, и возвращается ниже, к кадыку, не рискнув дотрагиваться до губ. – Хули ты мне рожу наглаживаешь, – напряжённым голосом произносит Горшок. Теперь он лежит крепко зажмурившись и вытянувшись струной. – Щекотно же, проявляй лояльность ниже. – Покомандуй еще, – отвечает Саша. Снова зажимает сосок, ласкает сморщенную горошину подушечкой большого пальца. – Сам решу, когда пора. – Бля... – Тише, Мих. После этого краткого диалога Мишка, наконец-то, расслабляется, даже перестает комкать в кулаках простыню. Лежит спокойно, дышит глубоко и размеренно, и не хмурится, когда Саша широко, всей ладонью несколько раз оглаживает его тело от горла до бедер. На животе он задерживается и делает то, что и хотел - долго и вдумчиво мнет, гладит по кругу, до розовых пятен сжимает и пощипывает кожу под пупком. Он уверен, что Мишке не больно, тем более что ниже, в паху, там, где курчавятся тёмные волоски, все оживает и требовательно тычется в ладонь влажной головкой. – Шире, Мих. – Что? – Ноги раздвинь, говорю, неудобно. Горшок послушно выполняет, совсем уже освоившись. Закидывает руки за голову и внимательно наблюдает, как Саша зависает над его пахом, не очень представляя, что делать дальше. Член у Мишки как из какого-то экстремального порнофильма – здоровенный, толстый, с крупной, полностью обнажившейся яркой головкой. Он и в спокойном состоянии впечатлял размерами, а сейчас даже немного пугает. Саша на пробу обхватывает ствол, сильнее сжимая пальцы под головкой, размазывает выступившую каплю. И вздрагивает, когда над головой раздаётся тихий стон. Такой странный, полузадушенный, высокий, как будто Мишка изо всех сил пытается сдерживаться. От этого жалобного стона прошивает таким сильным возбуждением, что даже яйцам больно. Он же ничего еще не сделал, только дотронулся, а реакция такая, словно Мишка не трахался минимум год. Или на него так новизна ситуации влияет? На боку становится неудобно, и Саша сползает на пол в ярко-розовый свет, успев отметить предусмотрительность идиота-дизайнера, застелившего все помещение мягким ковролином. За стояние на холодном кафеле колени точно спасибо не скажут, а тут, кажется, дело не на пять минут. Мишка уже не сдерживается, когда Саша, подтянув его к себе за бедра и поплевав в ладонь, берётся за дело всерьез – стонет в голос, дрожит всем телом, приподнимает бедра навстречу ласкающей руке. Слюны мало, так что Саша старается не сильно сжимать ствол, больше уделяет внимание головке, с сожалением вспоминая о тюбике масла для тела, который сейчас валяется в пакете, забытом в парной. Масло положила заботливая Оля, но Миша, понюхав содержимое, скривился, буркнул что-то про бабские штучки, и отправил тюбик обратно в пакет. А зря, сейчас бы пригодилось. Мишка вдруг поднимает голову, смотрит поплывшим взглядом. – Че сам-то? – спрашивает, облизывая искусаные губы, – Сам тоже давай, а то че я как этот... Неловко одному удовольствие получать, переводит для себя Саша. А то и правда слишком похоже на какой-то дурацкий ритуал, да, Мих? Не по-дружески, не как бро. На двоих не так стыдно, да? Саша скидывает полотенце, сжимает свой член и сипло выдыхает от удовольствия. Горшок, гад, конечно, сам помочь не догадается, и придется работать двумя руками одновременно, подгоняя и его, и себя к финалу, а это неудобно. Поэтому Саша снова дергает на себя Мишкины ноги, тянет его за татуированное запястье, заставляя сесть на самый край кровати. Теперь их члены находятся почти на одном уровне, и как только соприкасаются головками, Мишка вскидывает брови. – Бля, как поцелуй... – бормочет он, и заливается краской, сообразив, что только что сказал. Саша обхватывает оба ствола – этого мало, его ладони, конечно же, не хватает – поэтому он пристраивает Мишкину руку сверху. – Давай, они не кусаются. Мишка нервно хихикает, но слушается, сжимает пальцы, придвигается ближе. Первое же движение получается настолько плавным и слаженными, что оба громко стонут в унисон, и это звучит на удивление гармонично и красиво. Музыкально, блядь. Как будто они не в первый раз это делают, и настолько настроены друг на друга, что в подсказках нет необходимости. А может, так и есть, может, так и будет, может это единственный и неповторимый шанс пробиться, с боем прорваться в это закрытое и запретное "личное", чтобы занять в нём только своё, полностью отвоеванное, а значит законное место, и не уступать уже никому и никогда. Это же возможно, это же реально, вот же он, Горшок, в прямом и переносном смысле у Саши в руках, рвано дергает бедрами, трахая их общий кулак, и стонет так, что яйца поджимаются от предвкушения. Саша стаскивает с лица очки, бросает их под кровать, чтоб не раздавить, и больше не сдерживается. Они работают быстро, ловко, скуля и подвывая от накатывающего удовольствия, и Саша не сомневается – не сомневается ни секунды! – что и кончат тоже одновременно. Так и должно быть, так правильно, так по-настоящему! И это происходит – Мишка запрокидывает голову, выставляя напоказ шею с крупными напряжёнными венами, гортанно рычит, а потом внезапно утыкается взмокшим лбом Саше в плечо, вздрагивая всем телом. И от его горячего дыхания на коже, от липкой влаги под пальцами, Сашу скручивает, сминает, растаскивает на части ярким оргазмом, таким острым и сильным, что ощущается почти на грани с болью. После они лежат на этой же кровати и молча курят, переживая случившееся. Хочется целоваться, хочется навалиться сверху, подмять Мишку под себя, потискаться в послеоргазменной истоме, но... Но они даже руками не соприкасаются, а поставленная посередине матраса пепельница ощущается Великой Китайской Стеной отсюда, и до бесконечности. Является памятником ЮНЕСКО, охраняется государством, даты и время посещения спрашивайте у гида. Так же молча они собираются, распихивая по сумкам барахло, и выходят на улицу. Горшок вызывает такси и стоит, нахохлившись, запихнув руки в карманы брюк. Из под глубоко натянутого капюшона толстовки торчит только кончик носа, да тлеющая сигарета – уже пятая с момента, как они вышли из бани. Молчит, сопит и только настороженно зыркает блестящими глазами, как будто они оба соучастники какого-то страшного преступления, за которое полагается смертная казнь. Саше от этих взглядов хочется или встряхнуть Горшка хорошенько, может даже врезать, чтоб не смотрел так, или заорать от отчаяния в вылинявшее питерское небо. Какие, нахер, белые ночи, кому нужны эти ночи, если все, кажется, прямо здесь и сейчас летит, нахуй, в пропасть?! Он достаёт из сумки прихваченную из бани банку пива, открывает и протягивает Мишке, надеясь, что это не выглядит слишком уж жалко. Не как попытка подлизаться. Не как унизительное подношение. Просто пиво, почему нет? Мишка смотрит на банку, будто не понимает что это. Стаскивает с головы капюшон, поднимает жалобные глаза, изламывает широкие брови и вдруг начинает бормотать быстрым горячечным шепотом: – Бля, Сань, я это, ты там не думай, я ничего такого, вся эта хуйня, ну про гарантии, про лояльность всякое, вот это все, короче занесло, понимаешь, да? Ну, завелся, спорол не подумав, все же в силе, да, Сань, да? Я же не ради этого всего, а то получается, что я вроде как вынудил, так вот нихуя, я не поэтому, ну, бля, как сказать-то... И заглядывает в лицо своими огромными глазищами, и даже хватает за рукав, мнет ткань, подтаскивая к себе ближе, того гляди обниматься полезет. Вечер разом наполняется шумом улицы, голосами людей, запахами близкой воды, воздухом, жизнью – Саша запрокидывает голову и хохочет от облегчения в расцетшее звёздами небо с тонким серпиком Луны. – Да че ты ржешь, – кипятится Мишка, но уже и сам улыбается, не сильно пихает Сашу кулаком в бок, – вот ты лось все же... Саша, смеясь, треплет его по голове, нарочно запутываясь пальцами в волосах с проседью. Теперь же можно, правда, теперь-то можно? Горшок не возражает, смущенно отворачивается, прячет улыбку за пивной банкой. Кажется, смотрины состоялись.