***
Тот самый путь в любом из нас –
Так рядом гром и тишина,
Размыты берега одной реки.
Из тьмы на свет, из света в тень,
И снова ночь сменяет день.
Часы спешат, мы с ними вопреки.
Ему не привыкать к дорогам. Сколько их он на своем веку повидал-прошёл – считать начнешь, да собьешься на третьей-четвертой сотне. Долгие, короткие, ровные, ухабистые, едва различимые тропинки и широкие тракты… всё – его. Всё – чужое. Лица, имена, судьбы, события, дни, годы, десятилетия… всё – знакомое. Всё – совершенно новое. Всё – изменяется, подстраивается, вплетается в «здесь и сейчас», закрепляется в настоящем словами, музыкой, историями, воспоминаниями. Всё – послушно уходит в минувшее взметнувшимися к небу деревьями, навсегда замолкшими голосами, осевшей на сапогах пылью пройденных дорог, руинами разрушенных дворцов, впитавшейся в землю кровью. Всё – не смотрит в грядущее, даже не пытается что-то угадать, что-то предвестить, о чем-то мечтать. Всё – просто дорога. Которая однажды просто началась, и однажды просто завершится. Вопрос лишь в том, где его место на этом пути. На пути, созданном для него – временем, людьми, действиями. На пути, создаваемом им самим – с каждым шагом, с каждым решением, с каждой развилкой. Где он будет, когда дорога оборвется – позволит ли ей забрать себя, или же успеет свернуть в сторону, к новому, пока еще неизведанному пути, который не принадлежит никому и одновременно каждому, но которому еще очень далеко до обрыва. … - Как думаешь, что будет, когда нас не станет? - Не рано такие мысли тебе в голову лезут, приятель? - Рано, поздно… - Лютик стоит перед воротами, растерянный и рассерженный одновременно, ни дать ни взять лорд, вернувшийся после долгого путешествия и обнаруживший, что его дом превратился в грязные, обветшалые, никому даром не нужные руины. – Всё равно полезут, как ни отмахивайся. Он пожимает плечами: - Я об этом как-то не думал. А не всё ли равно – нас же не будет? Нам-то какое до этого должно быть дело? - То, какими нас запомнят… - менестрель поддевает носком сапога маленький камешек, пинает его в сторону, морщится. – Разве тебе не интересно? - Ничуть, - отзывается он, даже не раздумывая. – Меня не для того создавали, чтобы в чьей-то памяти запечатлеваться. Есть работа – выполняю, платят – беру, нет работы – шатаюсь без дела, пока не появится. Лютик, мы важны только в собственном понимании… в собственном восприятии себя самих, а на деле небезразличны лишь ограниченному кругу людей… ну, и не-людей, может быть. На деле мы слишком малы, чтобы воображать, будто способны всерьез повлиять на этот мир, на эту жизнь, на исход каких-то масштабных событий… вообще хоть на что-то. Лютик оборачивается, чуть наклоняет голову. В синих глазах – сомнение и добродушно-насмешливый укор: - Ух ты. Какая речь, друг мой… какая глубокая и осмысленная тирада о тщетности и бесполезности нашего бытия. Вроде ничего особенного и не говорит, но внутри – короткий укол холода. Рождение крошечного участка пустоты. Он отмахивается – от ощущения, от мыслей, от слов, неуклюже переводя эту странную беседу в подобие шутки: - Меня запомнят одним из десятков охотников на нечисть, тебя – болтливым несносным бардом с глупыми балладами о несуществующих персонажах и не случившихся событиях. Ничего нового, Лютик. - Ничего нового… - повторяет менестрель, вновь переводя взгляд на расстилающееся впереди сожженное солнцем поле. Лютик удивительно спокоен, даже не ворчит на не самые лестные определения. Может быть, дело в том, что сейчас рядом с бардом та, ради которой хочется выглядеть взрослым, зрелым, знающим, как поступить, человеком. – Позволь не согласиться с тобой, мой опытный и мудрый друг, хотя бы в отношении вот этого. Лютик протягивает руку вперед – движение выходит настолько мягким и естественным, настолько непохожим на привычную чрезмерно выразительную и эмоциональную жестикуляцию прославленного (только лишь в своем воображении) барда, что к маленькой точке пустоты прибавляется еще одна. Он вздрагивает… но снова отгоняет ощущение прочь, сосредотачиваясь на «вот этом» - погрязшем в запустении участке выгоревшей земли, по недоразумению именуемой графским поместьем. «Вот это» - наследство Юлиана Альфреда Панкраца, виконта (теперь уже, судя по всему, графа) де Леттенхофа. То, что осталось после спившегося, утратившего память и адекватность старого графа, распродавшего в качестве покрытия долговых обязательств едва ли не весь ленный надел. То, что каким-то чудом удержал и спас от полной разрухи его племянник из Керака, по чьему настоянию, так вовремя доведенному до сведения уже вознамерившегося вернуться в отчий дом Юлиана, виконт сейчас и находится здесь. Растерянный и рассерженный. Плохо представляющий себе, как поступить, принимая во владение жалкие остатки разрушенного прошлого, от которого его когда-то отстранили. - Позволь не согласиться с тобой… - повторяет Лютик всё так же спокойно, хотя по потемневшим глазам и видно, насколько непросто даётся менестрелю это спокойствие. – Может быть, чему-то новому еще просто не пришло время? Вопросительная интонация звучит отчетливо – однако это не вопрос, понимает он, глядя, как скользят в бардовскую ладонь тонкие, чуть дрожащие пальцы светловолосой девушки с прозрачно-зелеными глазами. Присцилла не произносит ни слова, но её молчание – красноречивее любых фраз. Тишиной тоже можно сказать о многом…Смотри, я, расправив крылья,
Больше не вижу границ,
Взлетаю, страдая, вверх,
Улыбаюсь, падая вниз.
Я рисую себя, я меняю краски,
Но история моя, когда снимаю маски –
Чистый лист.
Лишь любовь появляется, чтобы остаться.
***
…Ему не привыкать к дорогам. Сворачивать на новые, возвращаться к старым, наблюдая, как они изменились, в лучшую ли, в худшую сторону. Наблюдать за людьми, чьи дороги выводят их на его путь. Или – на чей путь он сворачивает сам. Сегодняшняя весна непривычна. Не с тем удушающим влажным жаром, что закутывает в себя, пеленает, словно одеялом, липнет к коже густым запахом заболоченных долин и растаявшего, далекого от чистоты снега – но с поразительно гармоничным сочетанием сухой прохлады, наследия зимы, и пока еще нерешительно-тёплых, однако обещавших вот-вот войти в полную силу солнечных лучей, предвестников грядущего лета. Дорога под копытами очередной Плотвы стелется ровным песочно-серым полотном, сухим и твердым, лишь чуть-чуть размытым на обочинах недавним дождём. Черная паутина древесных ветвей, почему-то пока не спешащих покрываться тонким туманом пробуждающейся весенней зелени, расчерчивает синее прохладно-жаркое небо причудливым орнаментом без смысла и содержания. Придорожные кусты, такие же беззащитно-обнаженные, уныло покачиваются от легчайшего ветерка, сопровождая свой размеренный танец едва слышным сухим постукиванием ветки о ветку. В пожухлой траве, пока хватает взгляда, нет ни намека на юную дерзкую поросль, что острыми иглами-травинками обычно пробивает себе дорогу к солнцу, торжественно возвещая о приближении лета… Дождей, наверное, мало, думает Геральт, направляя Плотву к виднеющейся впереди арке ворот – дорогу указали словоохотливые крестьяне, работающие на уже разрыхленных и готовых к засеванию полях. Отношение к появившемуся на графских землях странному чужаку, к удивлению Геральта, далеко от неприязни – поселяне ведут себя скорее с настороженным любопытством, чем с тщательно скрываемой враждебностью. Не то чтобы ведьмака когда-то всерьез интересовало чужое мнение (хотя да, интересовало, но, во-первых, оно было далеко не чужим, а во-вторых, признаться в этом Геральт мог только и исключительно себе самому), но прошло не так много… Сколько?.. Неважно. В маленьком графстве поразительно изменилось многое. Из заброшенного клочка земли, слишком жалкого, чтобы быть разодранным в клочья соседями по Континенту, оно превратилось во вполне жизнеспособную единицу. Тонкостей самостоятельности Геральт не знает и вдаваться в них не хочет, для него достаточно того, что здесь, в одном из немногих всё еще существующих на Континенте мест, по крайней мере спокойно и относительно безопасно… конечно, если не считать уничтоженного те самые несколько лет назад пришлого старика-оборотня, настолько изможденного своим существованием, что он даже сопротивляться охотнику на монстров не стал – сам на серебро напоролся… Геральт мотает головой. Неважно. Как бы там ни было, больше дорога в Леттенхоф его не заносила. Хотя да, частенько, вчитываясь в пожелтевшие измятые листки на досках объявлений, что попадались ему на пути, он нет-нет да и ожидал увидеть знакомое название, призыв к действию и заверение в выплате требуемой награды. Но – то ли графству повезло с отсутствием собственных чудовищ, то ли не те доски объявлений изучал ведьмак… за прошедшие годы ни одного повода снова навестить оставленное за высокой аркой каменных ворот невозвратное прошлое так и не подвернулось. А просто так туда ехать… …Ворота в поместье он преодолевает беспрепятственно – графские стражники лишь глянули на два меча да свисавший с шеи серебряный медальон с изображением волчьей головы, да и толкнули каждый свою створку, пропуская лошадь и всадника на территорию поместья. Никаких требований не высказано – и все же Геральт спешивается, подхватив под уздцы Плотву и неторопливо ведя ее по выложенным брусчаткой тропинкам небольшого сада. Такого же зябко-пустого. Задерживается весна, думает ведьмак, останавливаясь у крыльца. Мальчишка лет шестнадцати возится возле кустов – рыхлит землю, подвязывает и обрезает ветки. Что-то негромко напевает себе под нос. Сосредоточенный на работе, на ведьмака он обращает внимание не сразу. Только когда Геральт негромко откашливается, мальчишка дергается и выпрямляется, оборачиваясь и стряхивая с колен сухую землю. Увидев гостя, он не пугается и не удивляется – лишь щурится, чуть наклонив голову, забирает у ведьмака поводья лошади и сообщает, что «Ее Милость графиня де Леттенхоф изволит отдыхать в беседке позади дома, а Его Милость граф де Леттенхоф должен вскоре вернуться из поездки». После чего, привязав Плотву к резному столбику возле крыльца и еще раз окинув Геральта странным, как будто изучающим взглядом, мальчик возвращается к кустам, полностью, похоже, потеряв интерес к незваному гостю. Забавно, думает Геральт, складывается необъяснимое впечатление, что о седовласом ведьмаке с двумя мечами и медальоном Школы Волка в графстве Леттенхоф знает если не каждый первый, то каждый второй точно… хотя почему необъяснимое – причина, кажется, очень даже понятна и имеет не последнее отношение к любителю ярких нарядов, ценителю изысканных яств и вин, преданному служителю искусства. …Как много изменилось, снова приходит на ум ведьмаку, пока он поднимается на крыльцо и заходит в дом – тяжелые двери из цельного массива дерева, украшенные неброской, но изящной резьбой, приветливо открыты, пропуская внутрь искрящийся прохладой запоздавшей весны воздух. В просторной гостиной – свет, мягко, умиротворяюще льется из высоких распахнутых окон, окутывает, обнимает и обволакивает прозрачно-пушистым теплом, дрожащий и переливчатый, словно неосторожно задетая струна… На накрытом хрустящей белоснежной скатертью столе – изящное серебряное блюдо, заполненное свежими фруктами, высокий хрустальный кувшин с мерцающим густо-рубиновым содержимым, маленькая керамическая вазочка с солнечными ярко-желтыми цветами, которые, кажется, сами излучают это мягкое свечение, вплетаясь в световые струны, что пронизывают гостиную. В размытой тени высоких стен – книжные шкафы, мягкие кресла и стулья с резными спинками. Картины – вопреки ожиданиями, без излишеств… Геральт останавливается перед строгими очертаниями непривычно простых рамок, охраняющих в своих границах запечатленные образы. Мужчина и женщина – в них легко узнать хозяев поместья. Они же, но вместе с ребенком – мальчишкой, в лице которого очевидное сходство с матерью, но глаза определенно отцовские, да и в улыбке что-то неуловимо знакомое… На третьей картине, при взгляде на которую ведьмак ощущает где-то внутри непонятный укол, – мальчиков двое. Серьезные и спокойные. На старшем – строгая академическая форма, младший одет проще и свободнее… и да, чуть ярче… семейное, похоже, качает головой Геральт, сдерживая усмешку. Четвертое, пятое, шестое полотно – другие, но все так же знакомые ведьмаку люди. Молодая женщина с короткими рыжими волосами, улыбается – едва заметно, чуть стеснительно, держит в руках свиток с печатью и знакомым гербом, на заднем плане за ней – стол с бутылками и склянками, пучки трав и лекарственные пузырьки. Крепкий воинственный краснолюд с ирокезом, всклокоченной бородой и секирой через плечо – вот-вот замахнется на невидимого противника. Три женщины, столь же похожие, сколь поразительно различные – у одной, синеглазой, по плечам льются волны цвета осеннего каштана, вторая подобна черной буре с фиалковыми молниями, третья, обманчиво-хрупкая, словно серые предрассветные сумерки, смотрит изумрудными глазами из-под спадающих на лоб пепельно-серых прядей… Геральт узнаёт. Всех троих – даже несмотря на то, что такой портрет невозможен в принципе и является всего лишь отражением воспоминаний, едва ли способных удержать точные и безошибочные линии черт лица… интересно, кто создал эту картину?... Звук шагов заставляет вздрогнуть и обернуться. Остановившись на пороге, стягивая с рук перчатки и стряхивая с дорожного кафтана пыль, в дверях стоит молодой человек. Сначала он хмурится – непонимающе и настороженно. Затем, отметив во внешности нежданного гостя какие-то детали, успокаивается и наклоняет голову в приветствии. Узнал, понимает ведьмак… И – не сразу узнаёт сам. Мальчишку с двух картин. Улыбчивого – на одной, строгого и серьезного – на второй. Внутри снова колет. На сей раз отчетливее. Холоднее. Больнее, сказал бы Геральт, если бы ощущаемое являлось хоть сколько-нибудь физическим. Эрик Юлиан Азерас, граф де Леттенхоф, представляется молодой человек. Рад видеть, говорит он, искренне и все с той же серьезностью, что, кажется, навеки впечаталась в точеные черты. Если милсдарь Геральт из Ривии соблаговолит пройти в беседку, где изволит отдыхать графиня, граф вскоре присоединится к ним… или господин ведьмак желает сначала отдохнуть и утолить голод после долгой дороги?.. Не желает, качает головой Геральт, пока что-то неприятное и холодное внутри разрастается, обволакивая колючей паутиной осознания чего-то уже случившегося, неисправимого и потому страшного, но до сих пор непонятного, невидимого, невысказанного. Графиня в беседке, уточняет он – а… граф? Его милость Юлиан Альфред-как-там-его де Леттенхоф, он… Вы найдете их обоих, помедлив, склоняет голову Эрик и проходит к лестнице на второй этаж. Что-то не нравится Геральту – в словах молодого человека, в его потемневшем взгляде, в его лице, на мгновение искаженном тенью… Спеша через весь дом к выходу на задний двор, он уже понимает, что что-то случилось. Но пока не знает, что. Что-то, связанное с двумя мальчишками на третьей картине, где не присутствует больше никто, кроме них, в отличие от второй – где отец, мать и сын запечатлены втроем. Что-то, отдаленным тревожным отголоском коснувшееся сознания, когда молодой человек, в которого превратился тот самый старший мальчик, назвал свой титул. Что-то, настойчиво и больно стучащееся в память запоздалым осознанием, что человека по имени Эрик сам Геральт впервые увидел только сейчас – и на картине, и вживую… Открывая дверь на веранду, он видит сидящую в беседке женщину с уложенными на затылке светлыми, позолоченными неуверенным солнцем волосами, собранными в незатейливый пучок. Легкое светлое платье, наброшенная на плечи теплая шаль, спокойный, умиротворенный прозрачно-зеленый взгляд и едва заметная полуулыбка на губах. На маленьком столике – чашка с остывшим настоем… Геральт по запаху определяет мед и мяту, и еще что-то, горьковато-солнечное, приходит в голову неожиданное сравнение… …он останавливается, не дойдя до беседки всего каких-то пару шагов. Одна чашка. Двое мальчишек на картине, где не изображены их родители. Титул Эрика. Лишь единожды и только сегодня запечатленный в памяти образ старшего мальчика, внезапно превратившегося во взрослого мужчину. И последняя деталь, объясняющая всё. Невысокий холмик за границами заснувшего сада. Усеянный яркими, неправильно-веселыми, ненавистно-живыми солнечными бутонами придорожных цветов с именем, что не стерлось из памяти, но не произносилось вслух много лет. Как оказывается – слишком много для выполнения обещания, данного во время последней встречи… …Лютик осторожно сжимает ладонь девушки, поворачивается снова – теперь уже не просто головой или плечами, а всем телом, навстречу: - Задержишься? Не вопрос. Просьба. Слишком искренняя, слишком настоящая. Слишком Лютиковская. - Нет. Остановка мимолетна, мгновенна, но он видит – ощущает ее почти физически, как резкое дыхание горячего воздуха от захлопнувшейся перед самым лицом двери. Нет. Не захлопнувшейся. Закрытой. Им самим. - Нет, - повторяет он, безуспешно пытаясь смягчить резкость ответа, объясняя то, что все равно рано или поздно неизбежно дойдет и до самого Лютика. – У тебя… у вас теперь своя жизнь. А я, сам знаешь… Плохо получается. Очень плохо, осознает он, видя, как глубокая синева сменяется прозрачным васильковым спокойствием. Лютик понимает. Черт побери, этот гребанный менестрель понимает, как понимал всегда, понимает то, чему так отчаянно сопротивлялся последние несколько лет, увязываясь за ним по очередной дороге, зябко кутаясь в теплый плащ, грея замерзшие ладони у костров на привалах, что случаются теперь чаще, чем раньше… Он говорит себе, что поступает правильно. Принимает единственно верное для всех в данной ситуации решение. Но эта «правильность» добавляет третью, последнюю точку пустоты к двум уже застрявшим под ребрами. - Я обязательно навещу вас. Обязательно. Он не знает, почему произносит эти слова – потому, что хочет их произнести, или потому что Лютик хочет их услышать. Менестрель подается вперед, опять – скорее осознаваемым, чем видимым движением, как будто стремится что-то сказать, ответить, попросить или даже сделать… но затем мгновение проходит, и Лютик улыбается, почти по-прежнему, весело, нахально и самоуверенно, обнимая Присциллу за плечо и привлекая к себе: - В таком случае, доброй дороги тебе, друг мой. - Тебе… вам что-нибудь привезти? Сувенир какой-нибудь? – он не хочет прощаться вот так, он пытается хотя бы на несколько секунд отдалить момент, когда все же придется развернуться и навсегда пересечь ту черту, что разделяет такое непрочное, но настоящее и тёплое «мы» от непоколебимых, правильных и равнодушно-холодных «я – и вы». - Привези воспоминания, - в улыбке менестреля столько понимания, принятия и прощения за невысказанное, но осознанное, что никакие слова уже ничего не отменят и не исправят. – Истории. И себя, конечно же – это самое главное. И девочек наших… твоих. Лютик понимает. Черт бы его побрал. Он хочет шагнуть к ним. Обнять – каждого по отдельности, обоих вместе. Удержать – пусть ненадолго – рядом ту теплящуюся отголосками прошлого нить, искорку памяти, звонкий искренний смех, безграничное доверие, рассказанные истории, спетые песни, пережитые приключения… Но он не двигается с места. Даже не подаёт руки и лишь склоняет голову в прощальном кивке: - Бывайте. Он поступает правильно. Ему не привыкать к прощаниям…***
Сигнал исчез, затем возник:
Так близко пламя и ледник,
Наивный детский смех, тяжелый вздох.
Один мотив, один момент,
Когда весь мир подарен мне,
Когда всё наяву и между строк.
Он знал, что ты больше не придешь, говорит Присцилла получасом позже, когда они возвращаются в дом, тихий и непривычно пустой. Вот так вот просто знал, на том самом необъяснимом, недоступном пониманию уровне, о котором так художественно красиво и так нелепо говорят «сердцем чуял». Знал, что больше тебя не увидит. Хотя ждал. Всегда. День за днем, год за годом, до самой последней минуты надеясь, что все-таки ошибся, и ты вот-вот появишься. Даже когда ты не навестил нас после охоты на старика-оборотня… Она не упрекает. Не винит и не злится. Она, как и Лютик, понимает и принимает безо всяких объяснений и оправданий ту неизбежность нарушенного Геральтом слова. Она не спрашивает, почему. Она просто рассказывает, не дожидаясь вопросов – тех, что ведьмак хочет, но не может задать, потому что они застряли в горле, сдавили ребра, иглами-шипами льдистого холода пронизали сердце, заставляя ускоряться в безуспешной попытке растопить эту безжизненную стылость… да, Цираночка, которая за прошедшие годы изменилась поразительно мало, лишь подчеркнув свою красоту спокойствием и мудростью зрелых лет, не обвиняет и не сердится за обман, за ожидание и тревогу, отринутое прошлое и нежелание хранить общие воспоминания и делиться новыми… Она говорит. Спокойно. С той самой улыбкой, которую ведьмак видел не раз, но на другом лице… Рассказывает. О том, как восстанавливали поместье – сначала в одиночку, затем со сторонней помощью тех, кто впоследствии остался на возвращенных к жизни землях. О том, как однажды поняла, что их скоро будет трое, и как это повлияло на темп работ – потому что новый наследник аристократического рода не должен приходить в этот мир в грязи и холоде. О том, как Лютик поступил так, как поступал всегда – тому, что любит, отдал себя без остатка. Присцилле. Дому. Семье. Земле, так неожиданно пробудившей в нем желание возродить погрязшее в жалостливом презрении графство к его прежней, запомнившейся еще с детства красоте и благополучии – плодородные поля, пышные цветущие сады, красивые и крепкие дома, спокойная и достойная жизнь поселян, веселый детский смех и надежда на новое будущее, которое обязательно станет лучше имеющегося в наличии настоящего… Присцилла рассказывает. О том, как их навещали всегда нежданные, но такие желанные гости – те самые, что запечатлены на полотнах в гостиной. Шани, ставшая деканом Академии. Золтан Хивай, самостоятельно и вполне успешно управляющийся с «Хамелеоном». Две чародейки, конечно же, никогда – вдвоем, но каждая по отдельности – частенько. Особенно в последние годы, когда… …когда. Улыбка гаснет. Присцилле до сих пор нелегко вспоминать об этом. Лютик, говорит она после долгой паузы, знал, что поток его дней скоро завершится. Причина – видит она невысказанный вопрос в глазах Геральта, и качает головой. Неизвестно… по крайней мере, объективного ответа не нашли даже самые лучшие лекари, один за другим явившиеся в поместье сначала по инициативе Шани, потом – с подачи влияния Йеннифер и Трисс. Врачи. Целители. Ничего. Никаких причин для неиссякаемой усталости, потери сил, истощения… лишь Знающая с Синих Гор предположила – даже без утверждения – что виной всему… дом. Та самая принятая в наследство земля, требующая, отчаянно, жадно и безвозвратно, всего того, что отдавал ей Лютик в попытках возродить маленькое графство к жизни. Почему не бросить все, не уехать, не обрести дом где-нибудь в другом месте?.. Но ведь земля не виновата, отвечает Присцилла на очередной безмолвный вопрос. Обманутая, брошенная и чужая, она жаждала новых сил – и Лютик дал ей их. Не требуя ничего взамен. Понимая, на что идёт. И она отплатила – памятью, уважением и почтением тех, под чьими руками вновь стала пробуждаться. Говорят же, что человек жив, пока о нем помнят… и если так, Лютику не исчезнуть из этого мира еще очень и очень долго… ты знаешь, Геральт, ведь эти цветы растут там всегда, вне зависимости от времени года и погодных условий. И в этом нет никакого магического вмешательства – лишь благодарность разбуженной от холодного сна земли. Вот такая вот… своеобразная, но по-своему искренняя… Присцилла рассказывает. Геральт слушает. Молчит. Ни он, ни Присцилла не говорят об этом вслух, но понимают оба – ведьмак ушел, потому что ошибочно посчитал себя чужим. Нарушил данное им слово время от времени навещать друзей, потому что не желал видеть, как терпимое к нему и безжалостное к другим время оставляет несмываемые следы на тех, кого хотелось запомнить юными, веселыми и беззаботными… привычными. Не хотел, прощаясь, задумываться о том, что каждая встреча может стать для кого-то из них последней. …Как думаешь, что будет, когда нас не станет?.. Ответ, данный Геральтом тогда, казался правильным, но не был таковым. А верного он не знает до сих пор… …Он слушает. Жадно и безнадежно впитывает каждое произнесенное Присциллой слово, что звучит в сознании другим голосом. Насмешливо-теплым. Может быть, чуточку едким. Может быть, с легчайшей ноткой преувеличенной выразительности. Вот так все и есть, друг мой, мне совершенно некогда скучать по тебе и нашему общему прошлому, полному приключений… ты прав – у меня отныне своя жизнь, и пусть твое место в ней никто никогда не займет, но прости, теперь там появилось то, что делает мое существование действительно нужным и важным. Беззаботная и легкомысленная пташка-бард, наконец, обрела место, где может сложить уставшие крылья и отдохнуть… да, чтобы потом расправить их опять – но уже для нового полета… Геральт склоняет голову, пряча лицо в ладони. Всего на мгновение, кажется ему – но, выпрямившись, он видит, что соседний стул опустел, а на столе перед ним лежит запечатанный конверт. Четкий острый почерк. Знакомое имя. Его собственное.Так часто приходят те, кто оставил
Меня навсегда.
Мои мысли – сети, я не боюсь,
Моё время – вода.
Я бросаюсь туда, утоляя жажду,
Я встречаю новый миг, исчезая в каждом
Без следа,
Я живу, пока знаю, что мне это важно.
***
Эрик немногословен, серьезен и чуть насторожен. Его можно понять – седовласый ведьмак для него личность пусть и знакомая, но совершенно чужая, известная лишь по отцовским рассказам. Молодой человек не вдается в подробности, лишь дополняет небольшими деталями то, что уже поведала поднявшаяся к себе мать. Да, будучи мальчишкой, он запоем вслушивался в баллады-сказки графа-менестреля – о ведьмаке и чародейке, о Ласточке, дочери их названной, о приключениях и битвах, об обретениях и потерях, о любви, дружбе, доверии и верности… о том, как было радостно, горько, счастливо, больно, отчаянно, страшно… обо всем – выдуманной ли от начала и до конца истории, или же приукрашенной истине. Отец никогда не забывал друзей, говорит Эрик, глядя прямо перед собой, и губы его чуть заметно дрожат. Мальчишкой старший сын успел познакомиться со всеми – чародейками, краснолюдом, госпожой Шани, вечно юной Ласточкой, что в последний год жизни отца появлялась почти каждый месяц, подолгу разговаривая с ним о чем-то… со всеми. Даже с вампиром. Кроме того единственного, кто простился с новоявленным графом у ворот заброшенного поместья, чтобы больше никогда не объявиться ни у него на пороге, ни в его жизни… Эрик, как и Присцилла, не упрекает и не винит. Не в чем – и ни в чём. Отец знал, повторяет молодой человек слова матери, что один из гостей прошлого предпочел там и остаться… …и все же в лазурных глазах коротко вспыхивает невысказанное. Почему, ведьмак? Почему ты так и не пришел, не навестил, неужели так мало значила для тебя та ваша дружба, что ты решил вот так просто переступить через нее, вычеркнуть и забыть, едва только тот, кто никогда не забывал тебя, перестал быть удобным спутником?... И Геральту хочется вскочить со стула, схватить Эрика за воротник рубашки, хорошенько встряхнуть и рявкнуть на весь дом, что, черт побери, НЕТ! Нет ни единого слова истины в этой безмолвной тираде, лишь ничем не подтвержденные предположения и ничем не обоснованная неприязнь, затаенное в глубине сознания молчаливое обвинение в намеренном игнорировании – потому что, НЕТ, ничего бы не изменилось, приезжай сюда Геральт хоть каждый день, а может быть, было бы даже хуже, ведь менестрель мог, снова поддавшись юношеской жажде приключений, однажды сорваться следом за ведьмаком, как бывало раньше, и больше уже не вернуться!.. Хочется. Но Геральт не двигается с места. Молчит, потому что где-то в глубине той недоказанной сущности, называемой ведьмачьей душой, понимает – доля правды в невысказанном есть. Не та, что касается малозначимости дружбы. Другая. Та, в которой остались частые привалы, долгое молчание, замедлившийся шаг и быстро нараставшая усталость. Неумолимое время – терпимое к ведьмаку, но безжалостное к его спутнику… …кажется, Эрик что-то осознает. Потому что лазурный взгляд внезапно теплеет, становится мягче – молодой человек упоминает младшего брата. Того, который почти не знал отца. Того, кто не смог познакомиться с его друзьями. Того, кто узнавал о приключениях графа теперь уже не с его слов, а через пересказы матери и самого Эрика. Тот, кто сейчас наверняка убежал с утра пораньше в поселение – детишки обожают юного виконта, всегда ждут его историй и песен, страсть к музыке и слову он определенно унаследовал от обоих родителей… да и в Академии готовы уже через год предложить ему преподавательскую должность. Вот только… Эрик замолкает. Глаза его темнеют, вспыхивая тревогой, причину которой граф не объясняет. Вместо этого меняет тему. Спрашивает, всё ли устраивает гостя – комната, еда… может быть, ведьмак все же намерен отдохнуть с дороги? Вымыться, выспаться. Пройтись по дому, саду. Поговорить с графиней, когда она спустится к ужину. Наведаться в соседние поселения – правда, доски объявлений там в последние годы пустуют, но кто знает… с другой стороны, о любой проблеме немедленно сообщили бы графу – разве что она не появилась вот буквально сейчас, и о ней не успели еще доложить. Благодарю. Конечно. Разумеется… ведьмак отвечает скорее автоматически, чем действительно желая на самом деле последовать советам молодого графа. Нет, доски объявлений он, конечно же, проверит – работа есть работа, но что-то подсказывает Геральту, что в маленьком графстве все спокойно. Словно вот та самая земля, что забрала себе добровольно отданные силы и жизнь его друга, в благодарность не только радует поселян богатым урожаем, но и обеспечивает наделу защиту от нежеланных гостей – людей ли, нелюдей, монстров… но да, он посмотрит. Ему нужна хоть какая-то уважительная причина, чтобы выйти за порог этого гостеприимного дома. Выйти – и больше никогда не возвращаться, ни в мыслях, ни в действиях, туда, где столько лет ждали как родного, и где сейчас так внезапно, странно и страшно ощущать себя чужим и ненужным. Тем более если на самом деле это вовсе не так. Вот только с ощущениями – с этими почти человеческими чувствами – ничего не поделаешь. Поэтому Геральт ждет, пока Эрик, попрощавшись, поднимется к себе. Затем, пройдя уже знакомым маршрутом, выходит на веранду и направляется дальше, минуя опустевшую беседку. Чашка с остывшим медово-мятным настоем по-прежнему на столе, и запах – тонкий, свежий, горьковато-сладкий – стелется невидимым шлейфом над погружающимся в сумерки садом, хотя уже давно должен был выветриться… впрочем, возможно, это всего лишь запечатлевшийся в памяти след. Иллюзорный, надуманный, неосознанная попытка – снова – зацепиться за прошлое, поверить, что еще возможно – увидеть, сказать, коснуться. Вот только нельзя. Все, что позволено видеть – невысокий поросший цветами холмик под раскидистым деревом, таким же замерзшим и пустым, как и все остальные. Все, до чего позволено дотронуться – комья сухой земли, рассыпающиеся под пальцами, да шелковистые золотисто-солнечные лепестки под огрубевшей ладонью. Все, что позволено сказать, застряло даже не в горле – ниже. Там, где гнездится эта чертова анатомическая мышца, до краев заполненная непонятной пустотой. …Как думаешь, что будет, когда нас не станет?.. Ничего не будет, Лютик, хочет сказать ведьмак, закрывая глаза. Ничего. Потому что «будет» - это о грядущем. Тебя там уже нет, меня… когда-нибудь не станет тоже. А все, что «было» – путешествия, разговоры, песни, приключения, трагедии и драмы, посиделки за полночь, слезы, смех, страх, боль, потери и обретения, звездное небо над головой и золотые искры лагерных костров – все это уже прошло и не повторится. Безвозвратно кануло в минувшее, позволяя «сейчас» сохранить о себе лишь воспоминания. И то – они не вечны. Поблекнут, выцветут, опадут, словно осенние листья, сгорят в равнодушных кострах, улетят вместе с ветром. Ничего не будет. «Будет» - это теперь не про нас. …Позволь не согласиться с тобой, мой опытный и мудрый друг… Вместо темноты под сомкнутыми веками – образы. Яркие, живые, настоящие отпечатки сохранившихся в памяти лиц и событий. Звенящая красочная карусель – веселая, манящая. Зовет к себе, тянется десятками знакомых рук, нитями пронизывающей темноту музыки, струнными переливами, треском костровых искр, шелестом листвы, рассыпчатым серебристым смехом и песней, льющейся весенним ручьем... …он открывает глаза, выпрямляясь навстречу ночи. Капли росы с золотисто-желтых цветов, холодные и острые, стекают по щекам… надо же, заснул, почти смеется Геральт, сухо и с горечью, с какой-то необъяснимой злостью стирая с лица прилипшие лепестки – тонкие, хрупкие, уже такие же мертвые, как и тот, чей покой они осеняют, но по-прежнему яркие, словно бросающие вызов тьме, холоду, пустоте, настойчиво, насмешливо и упрямо напоминая о том, что когда-то живым было всё. А что-то живет до сих пор. Кто-то – живет. …- То, какими нас запомнят… Разве тебе не интересно? - Ничуть… Геральт поднимается на ноги. Негромким свистом подзывает Плотву. Приглушенный цокот копыт сухим стуком разбивает спокойную тишину ночи. Нарушить данное слово и не вернуться тогда – ошибка. Остаться сейчас – тоже. Лютик уже не узнает. Присцилла поймет. Эрик – может быть. Его младший брат… с ним ведьмак незнаком вовсе. Они переживут отсутствие слов и прощаний. Конечно же. Главное ведь то, что они есть друг у друга. А Геральт… С ним все так, как должно быть. Дорога и одиночество. Он только жалеет, что так и не смог увидеть благодарность земли во всей ее полноте. Когда весна вступит в свои права, здесь наверняка будет красиво. Нежная юная зелень покроет туманом замерзшие после зимы ветви, расстелется ковром вдоль дороги, обнимет жизнью, красками, светом… весна, а следом за ней и лето рассыплют горсти цветов, выплетая узоры, что не по рукам даже самой искусной мастерице, ибо соревноваться с природой мало кто способен. Осенью пашни зальет золотом пшеница, в которой то тут, то там нет-нет да и проглянут хрустально-синие лепестки васильков, а ветви деревьев вспыхнут костром всех оттенков желтого и алого, от светло-соломенного до пылающего багрянца, потяжелеют от налившихся спелостью плодов. Зима… зима будет холодной и сухой, заботливо укрыв заснувшую землю тонким пушистым одеялом, чтобы та отдохнула, набралась сил перед новой весной, а в редкие морозные дни деревья и кусты покроются колюче-серебристой изморозью, что сверкает в солнечных лучах подобно драгоценностям в королевской короне. И только одно останется неизменным. Цветочный покров на маленьком холмике. …Геральт оборачивается, желая запечатлеть в памяти миг, к которому не вернется. Золотые лепестки чуть колышутся от ветра, и от этого кажется, что земля дышит. Притихший дом смотрит на ведьмака темными окнами, спокойно и словно немного грустно – он ждал, много лет ждал гостя, распахнул перед ним свои двери, предлагая тепло, уют и спокойствие, и вот вынужден прощаться так скоро. В одном из верхних окон – свет. Приглушенный, мерцающий ореол от свечного лепестка. Размытый силуэт – тонкий, хрупкий, чуть угловатый. За правым плечом – странный изгиб, странный и… знакомый, Геральт видел его не раз. Лютневый гриф. Ведьмак понимает, что это невозможно. И все же, когда он отворачивается, невидимый ветер срывает с губ так давно не произносимое имя.***
…«Caedmil, Геральт. Не знаю, когда попадет к тебе это письмо. Может быть, скоро. Может быть, через годы или десятилетия. Может, не найдет тебя вовсе. Но боюсь, другого шанса обратиться к тебе уже не будет. Разве что каким-то чудом ты не появишься на пороге в процессе написания этих строк. Однако если ты их читаешь, значит – не появился. Как ты? Знаю, вопрос останется без ответа, но хочется верить – или воображать – что у тебя все в порядке… ну, в том понимании этого слова, которое ты можешь отнести к себе. Может быть, ты ведешь размеренную, неторопливую и спокойную жизнь туссентского дворянина, изредка указывая боклерским археспорам, бруксам да призракам, где на самом деле их место, а все остальное время проводишь в заботах о винограднике, участии в турнирах и празднествах, принимаешь гостей и сидишь на веранде, потягивая чудесное вино и любуясь закатом. А возможно, ты снова в дороге, проводишь мечом очередную границу между людьми и монстрами, довольствуешься горстью монет, куском хлеба, глотком воды и ночевкой в чаще леса. Или же – кто, кроме тебя самого, знает? – у тебя получается совмещать одно с другим. Девочки говорят, зимуешь ты по крайней мере в тепле и удобстве. Девочки, да… Время над ними не властно – такие же прекрасные и молодые, полные жизни. У них все хорошо – по крайней мере, так они утверждают. Сам знаешь, вытянуть что угодно из кого угодно – это они могут, а вот не приведи боги у них самих что-то выпытать… Поэтому я просто предпочитаю верить, что их слова – правда. Да так оно, скорее всего, и есть – думаю, возобнови какой-нибудь недальновидный властитель преследования, от которых Трисс в свое время уводила чародеев, весть об этом дошла бы даже сюда. Наша огненноволосая ведьмочка до сих пор в Ковире, и, кажется, дела ее идут вполне успешно. Капитул возрождается, и кто знает, возможно, еще одна наша с тобой общая подруга примет предложение Трисс и займет место среди равных себе. По крайней мере, Йеннифер упоминала об этом, когда последний раз была у нас в гостях. Решения она пока не приняла – но, если что, у нее есть вариант. Вернуться в Аретузу. Сейчас, когда школу восстановили и госпожа Ло-Антиль снова заняла место ректорессы, чародейской академии понадобятся опытные наставницы – ведь, несмотря на все старания Радовида, Хаос по-прежнему находит себе проводниц, и нужен кто-то, кто поможет растерянным девчушкам обуздать эту бесконтрольную стихию. Направить ее на благо. Как с Цири. Ласточка… ты знаешь, я только дошел до этих строк, а Цирилла наверняка уже успела на Кэльпи – подобно тебе, она всех своих лошадей зовет одинаково – умчаться неимоверно далеко от наших ворот. Сказала, что если найдет тебя, то притащит сюда за Плотвиный хвост… зачем? Геральт, если она тебя найдет, объясни дочери, что в этом нет необходимости. Ласточка почему-то злится. И расстроена. Успокой ее, хорошо? Только у тебя это получалось правильно. Шани возглавила факультет Медицины в Оксенфурте, но об этом ты наверняка уже знаешь. Я слышал, Академия в Лан-Эксетере хотела переманить нашу медичку к себе. Неудивительно – Шани достойна лучшего. И если она решила, что лучшее для нее – это Оксенфурт, никакой Лан-Эксетер ее не переубедит. Оксенфуртской Академии тоже нужно возрождаться из руин, в которые она по глупости Радовида едва не превратилась. Поэтому таких, как Шани, терять ни в коем случае нельзя. Золтан по-прежнему заправляет «Хамелеоном». Теперь уже не один. Эвдора, его нареченная, все же решила, что для нее важнее – любимый краснолюд или воля упрямого отца. Преследования прекратились, буря улеглась, у них все хорошо. Говорят, что скучают по тебе – Геральт, почему ты не навещаешь их? Сомневаюсь, что тебе так сложно заглянуть в Новиград… ну, если только ты не просиживаешь штаны в Корво-Бьянко, тогда такое бездействие допустимо. Кстати, Регис тебя навещает? Он залетал в гости пару дней назад. Боги, Геральт, я даже не предполагал, что способен так сильно скучать по нему. Девочки, Шани и Золтан бывают здесь не реже раза в год, Трисс и Йеннифер порой даже чаще, хотя всегда порознь – словно им до сих пор есть кого делить, смешно, правда, как обиженные девчушки… хотя – может быть, уже есть повод? Столько лет прошло все-таки… Ах да, Регис. Пытаюсь вспомнить, когда еще его видел, и на ум приходит только визит в прошлом году, да наша последняя встреча у ворот Боклерской темницы. Если он заглянет к тебе на огонек, передавай привет. У нас тоже жизнь не стоит. Поместье восстановлено – думаю, тебе было бы чему удивиться, если бы после расправы над оборотнем ты заглянул к нам. Но ты, похоже, торопился куда-то, так что визита не вышло. Правда, жаль. Я хотел познакомить тебя с детьми. Младший, правда, еще слишком мал, и наверняка испугался бы тебя… или нет. Меня же ты не напугал в свое время. И Присциллу тоже. Ну, ничего, надеюсь, я успею рассказать о тебе позже. А Эрик, можно сказать, вырос на историях о твоих приключениях. Да и некоторых участников видел своими глазами. Кроме главного. Живая история прошлого, магия и меч, союзник чародеев и эльфов, спаситель людей и защитник нелюдей, суровый и немногословный Белый Волк, мудрый и человечный, справедливый и искренний… ох, Геральт, Эрик наверняка завалил бы тебя вопросами. Как я когда-то. Эрик любознательный, рассудительный и вдумчивый – и в кого это он такой, как умудрился взять от нас с Цираночкой те черты, о которых мы, честно признаться, и сами не догадывались. Есть кому в свое время передать титул и землю, графство не пропадет, как случилось при отце. А младший… Верю, что и он, когда вырастет, найдет свой путь. Надеюсь только, что эта дорога не будет похожа на мою. Жизнь трубадура-ловеласа, постоянно влипающего в опасности по собственной недальновидности – уж точно не та судьба, которую можно пожелать сыну. Если так случится, что ваши пути вдруг пересекутся, скажи ему об этом. Я-то уже вряд ли смогу. Ну вот. Называется, не хотел о грустном. Знаешь, меня всегда бесили подобные выражения: «Если ты читаешь это письмо, значит, меня уже нет в живых…». Ну правда, Геральт, к чему указывать на очевидное? Понятное дело, что будь я жив, мы бы просто с тобой поговорили, с глазу на глаз. А если пишу, значит, другой возможности обратиться к тебе у меня нет… и вот смотри-ка, сам использую эти слова. Смешно. Итак, если ты читаешь это письмо… Хотя, ты и так его читаешь, верно? Хотел бы я спросить, что ты чувствуешь. Вот сейчас, зная, что этот разговор так и останется односторонним. Мы знакомы не один год, и иногда мне кажется, что я могу назвать себя одним из немногих, кто знает тебя лучше остальных. Ведьмак, не-человек, мутант, искусственно созданный для уничтожения чудовищ, одинаково безразличный к добру и злу… таким привыкли тебя считать чаще всего. Таким ты порой называл себя. Констатируя факт, да, разумеется, по твоим словам, да вот только знаешь что… к черту, ясно? Может быть, тебе так удобно. Может быть, так проще оправдывать, объяснять свои действия – другим ли, себе ли самому. Может быть, ты так часто это повторяешь, что сам поверил. Может быть, ты нарочно хочешь отдалиться от человеческой составляющей своего Пути – ведь куда проще, называя себя изгоем, поддержать других таких же отверженных, чем доказывать остальным, что у тебя есть право на место и жизнь среди них. Или же не поддерживать никого. Выбирая нейтралитет, ты утверждаешь, что предпочитаешь не выбирать зла вовсе, чем отдать голос меньшему или большему… вот только меньшее или большее, зло злом и останется, а нейтралитет – отказ от зла лишь для тебя, но не для сторон, которые ты оставляешь на откуп друг другу. Ты, наверное, думаешь, что я читаю тебе мораль… хотя откуда мне знать, что творится в твоей голове. Может быть, до этого момента ты вообще не дошел, выбросил письмо или сжег. Но если у тебя еще осталось терпение, выслушай меня. Обещаю, это ненадолго. Ты ведь знаешь, мнение других мне чаще всего побоку… да-да, главная причина всех моих неприятностей различного характера, от личных до карьерных, и даже не притворяйся, что не усмехаешься сейчас. Но если в редких случаях кто-то может приказать мне поступить тем или иным образом, то никто со стороны не будет диктовать, что и о ком думать. Поэтому мне все равно, как тебя называют и кем ты считаешь себя сам. Для меня ты был – и до последнего останешься – тем, кто, однажды появившись в моей жизни, обосновался в ней прочно и навсегда. Даже несмотря на то, что дважды ушел из нее. Ты знаешь, о чем речь. Могу ли я назвать тебя другом? Нет, неверно. Называть тебя так я могу, кто запретит? Вопрос, имею ли я право называться таковым для тебя. Быть врагом ведьмака – дело нехитрое, хоть и опасное. Быть для него любимым человеком – тут посложнее, но ведь у Йеннифер, Трисс и Цириллы получилось. Быть его другом, если меч для тебя неподъемная ноша, храбрости хватает только на куплеты да памфлеты, а все остальное время ты только и делаешь, что вляпываешься в неприятности и тянешь за собой… Как понимаешь, последнее – это про меня, да. Никогда раньше о таком не задумывался. Ну, почти никогда. А вот сейчас что-то вдруг пришло в голову. Спроси я тебя прямо, что бы ты сказал? «Не задавай глупых вопросов»? «А других, более важных дел у тебя нет»? «Затихни и не отсвечивай, вон там утопец нарисовался»? Все равно что, лишь бы избежать прямого ответа? Или же все-таки что-то вроде «Лютик, послушай, мы, конечно, уже долгое время путешествуем то вместе, то врозь, но…» Да. Именно вот такого «но…» я и боялся. Боюсь. Хотя сейчас в страхе смысла нет – ответа-то я уже не услышу. Так что давай я просто и безо всяких так нелюбимых тобой сантиментов и расшаркиваний скажу, что, не случись нашей встречи, многое пошло бы по-другому. Может быть, лучше. Может быть, хуже. Может быть, для кого-то одного, а может, для обоих сразу. Может быть, мы так и не пересеклись бы, а может, наши дороги сошлись бы при других обстоятельствах. Возможно, каких-то событий не произошло бы вовсе – и возможно, это было бы к лучшему. Но – случилось так, как случилось. И я просто хочу, чтобы ты знал – я ни о чем не жалею. Почти. Несмотря ни на что, мне посчастливилось – и да, я считаю именно так – провести несколько лет своей жизни, сопровождая тебя на твоем Пути. Что бы нас ни связывало – привычка ли, или же просто навязчивость с моей стороны и терпение с твоей. Знаю, на самом деле друг из меня не ахти какой – наверняка многие не понимали, удивлялись, думали или даже предлагали тебе избавиться от меня раньше, чем по моей милости от тебя самого избавится кто-то еще… да и правда, Геральт, в качестве потенциального источника неприятностей болтливый и недальновидный бард наверняка находился на втором месте после монстров. Может быть, я понял это только сейчас. Может быть, знал всегда, но не желал признавать. Только ты, Цири, чародейки, Золтан и Присцилла – самое лучшее и самое важное, что со мной произошло. И самое страшное порой, да. Но если бы кто-то предложил пройти весь путь заново, я ничего не стал бы менять. Почти ничего. Знаешь, я до последнего надеюсь на чудо. Что вот-вот распахнется дверь, ты зайдешь, сядешь рядом, и вот это все я смогу сказать тебе вслух. Но чудес не бывает. Цири не найдет тебя. Не сейчас. Если ты не желаешь быть найденным, ты скроешься даже от своей дочери. А ты не желаешь, Геральт. Ты не придешь. И, наверное, это правильно. Последнее, что мне хочется – так это чтобы ты увидел и запомнил менестреля таким, каким он стал. Если хочешь помнить – лучше помни таким, каким он был до того, как вы расстались. Бесшабашным, ярким и веселым. Дорогой мой ведьмак, прости своего непутевого сотоварища, по чьей глупости ты попадал в переделки. Привычка, терпение или же что-то иное тому причиной, но ты не оставался в стороне, вытаскивал меня из проблем, порой рискуя жизнью. И, что бы ты там не утверждал про себя, ты никогда не проходил мимо тех, кому была нужна помощь, зачастую подставляя собственную шею ради совершенно посторонних людей, нелюдей, даже монстров или тех, кого таковыми считают. Ты способен разглядеть человека за чудовищным обличием – и увидеть чудовище за человеческой личиной. Ты находишь надежду там, где она, казалось, умерла безвозвратно, до последнего борешься за тех, кому можешь помочь, и даришь покой тем, кого спасти не удается… разве так поступают лишенные души и утратившие человечность? Место в этом мире – твое, и ты не обязан никому доказывать свое право на него. И если однажды твой Путь завершится, после тебя останется история. Сказка. Легенда. Образ. Память. Для кого-то, может быть, пример. Потому что, пока живет слово, будут жить и те, о ком оно сложено. Ты будешь жить, Геральт. Уж в этом можешь поверить старому барду. Va fail.Лютик.
P.S.: Ты говорил, ни один ведьмак еще не умер в своей постели. Не требую, чтобы ты стал первым, но постарайся сделать все для этого возможное. P.P.S.: Обними за меня своих девочек. P.P.P.S.: И Золтана с Эвдорой. P.P.P.P.S.: Региса тоже. Скажи, пусть не переживает. Я все равно не согласился бы». …Он бросает исписанные тонким и до сих пор четким почерком листы в огонь и смотрит, как пламя превращает слова в пепел. Так и не отправленное письмо, которое все же нашло своего адресата. Спустя несколько лет после того, как не стало написавшего. Он сидит, уставившись в огонь. Долго сидит. Минуты. Может быть, часы. Может быть, жизни, одна из которых только что сгинула вместе с пожелтевшими листками. Та, где могло бы быть что-то еще, помимо избранного одиночества на Пути. Та, где его ждали. Та, из которой – для других – он никогда не исчезал. От искрящихся вспышек колет в глазах. Только от них, конечно же. И от пепла. Немного. Он ждет. Ждет, пока костер прогорит полностью, исчерпав самого себя и не оставив ничего, кроме горстки тлеющей золы. Затем протягивает руку, выхватывая из пепла последний уголек, сжимает в ладони. Ждет – когда станет горячо. Когда станет больно. Он почти желает этой боли. Странно, правда? Вот только нет. Он просто хочет – почувствовать. Хотя бы что-то. Что-то кроме поселившейся внутри холодной весны, так и не вступившей в свои права. Что-то кроме темной пустоты. Ни-че-го. И вот в этом как раз странного нет. Он ведь такой и есть на самом деле. Был таким. До незначительного, как казалось тогда, события на весенних гуляниях в одном аэдирнском городке. …- Меня запомнят одним из десятков охотников на нечисть, тебя – болтливым несносным бардом с глупыми балладами о несуществующих персонажах и не случившихся событиях. Ничего нового, Лютик. - Ничего нового… Позволь не согласиться с тобой, мой опытный и мудрый друг… …Огонь уже погас, но в глазах по-прежнему колет. Смыкая веки, он проваливается в сон без сновидений.***
Утром ничего не меняется. Все та же холодная весна и обнаженные ветви деревьев, поймавшие в паутину серое небо. Следующей ночью будет дождь. Может быть. Ему уже без разницы. Путь есть путь. Дорога сама себя не пройдет, монстры сами на клинок не насадятся, люди… Люди не изменятся тоже. По крайней мере, некоторые. Те, кто в поисках легкой наживы ищет цель, которую просто одолеть. Не повезло, думает ведьмак, останавливая Плотву и спешиваясь. Вот только кому не повезло, он пока еще не знает. Троим бродягам, вооруженным палками да бранными словами. Или же молодому парнишке в простой, но явно дорогой одежде. Тонкий, угловатый, худощавый. Из всей защиты – только сбитые в кровь костяшки, хотя в чехле за спиной наверняка найдется что-то повесомее, чем по затылку можно огреть да время выиграть и сбежать. Если только этот юный балбес не дорожит ношей больше, чем собственной жизнью… …вмешаться? Ведьмаку все равно. Наверное. А раз все равно, то какая разница, так? В конце концов, на ленивый жест много времени и сил не надо. Эта троица в следующий раз подумает, нападать ли на беззащитных, или же лучше работу подыскать. Паренек цел и практически невредим. Надолго ли? А почему ведьмака это должно интересовать? Очередной посторонний «кто-то», на вид – да и на самом деле, скорее всего – безобидный, поднимается с земли, упрямо сжав губы и делая вид, что не замечает протянутой руки. Выпрямляется, снимает чехол, быстро проверяет содержимое, вздыхает – тихо, но, кажется, с облегчением. Снова пристраивает ношу за спиной. И лишь потом поворачивается к спасителю. Кивает головой, рассерженно и немного смущенно: - Благодарю. Сколько я должен? - Ты бы один не шатался по дорогам, - вместо озвучивания цены отвечает ведьмак неожиданно даже для самого себя. – Опрятный чистый вид, хорошая одежда, да и содержимым чехла наверняка поживиться можно. Что называется, бери готовенького. Парнишка вздрагивает, мотает головой, стискивает на плече ремень… что-то знакомое, внезапно вспыхивает в памяти. Неуловимое, как образ или аромат. В движении ли, в глазах, в линиях, в звуке. Неясное, мимолетное, непонятное, неяркое. Ведьмак вглядывается – не понимая, пытаясь понять, что же могло его задеть… вроде ничего примечательного – светло-соломенные волосы, непонятно-светлые глаза, то ли серые в синь, то ли синие в зелень, тонкие черты лица – мягкие, совсем мальчишеские. Где-то, странно звенит в сознании, он это уже видел, и не так давно. Где-то, где холодно и запаздывает весна, где-то… - Ты… - понимание накатывает внезапно. – Тот паренек из поместья! Тот, что… - Да, привязал вашу лошадь, - юноша распрямляет спину, расправляет худые плечи. – Я, между прочим, не просто паренек из поместья, я… Он осекается. Снова вздрагивает. Добавляет – уже тише: - Учусь в Академии. Вот, в общем-то, туда и… - Не рано? – ведьмак качает головой, снова ловя себя на мысли, что что-то не сходится, но что именно, так до сих пор и неясно. – Учебный год только закончился. - На мир хочу посмотреть, прежде чем к учебе возвращаться. - Ага, - хмыкает ведьмак. – Вот только мир ты не спросил, хочет ли он, чтобы на него смотрели. - А как я узнаю жизнь, если все, что вижу в ней – лишь стены Академии да поместье? – тихо и непримиримо отзывается юноша. – О чем говорить, если слов пока нет? Внутри что-то колет. Там, где еще вчера было пусто, разрастается ощущение, похожее на… …на что? - Откуда… - Геральт вспоминает, почему очертания чехла кажутся ему знакомыми, но разум до сих пор отказывается увязывать одно с другим. – Это… это же музыкальный инструмент, верно? Лютня. Ты ее… Юноша резко вскидывает голову, глаза вспыхивают синевой, гневом и вызовом: - Я не украл! Она моя по праву!.. - Тише, тише, - Геральт отступает на шаг, пока в черной пустоте медленно и неумолимо расцветает то ли неназванное, то ли забытое, то ли отринутое. – Это не мое дело. Юноша смотрит на него. Внимательно, нечитаемо. С каким-то… разочарованием? Медленно наклоняет голову: - Да. Похоже, что уже не ваше… Еще раз спасибо. Прощайте и… доброй вам дороги, ведьмак Геральт из Ривии. Тонкий силуэт исчезает за поворотом. Геральт все еще стоит, стискивая поводья Плотвы, вспоминая, куда он направлялся, прежде чем наткнулся на этого незнакомца. Ну, то есть, почти незнакомца. Который знает его имя. У которого светлые волосы, непонятно-синие глаза, звонкий чистый голос, желание увидеть мир и найти верные слова для его описания. А еще упрямство, горделивость, первое, но очевидно не последнее попадание в заварушку, неосмотрительность и… Музыкальный инструмент, что очевидно дороже любых денег и собственного здоровья. …Геральт догоняет юношу быстро. Идет рядом. Молчит. Парнишка молчит тоже. Лишь изредка бросает колючие взгляды на нежданного спутника. Странно они, наверное, выглядят со стороны. Впрочем, Геральту все равно. Вот только это не совсем такое «все равно», каким было всего несколько минут назад. Не равнодушное, не пустое, не холодное и темное. Другое. Какое-то… …ожидающее? - Тебе не помешал бы проводник. Тем более, что сам сказал – ничего, кроме Академии да поместья, не видел. Мир гораздо больше. И по-прежнему небезопасен. Юноша молчит. Все так же упрямо. - Так получилось, - продолжает Геральт, - что мне все равно, куда идти. Могу составить компанию. Ну, и защитить, если придется. Юноша останавливается. - Почему? Вопрос больше похож на выдох, но Геральт слышит. Тоже останавливается. Оборачивается: - Привык, наверное. На месте пустоты цветет боль. Но Геральт даже рад этому – все-таки какое-никакое, а чувство. Есть. Живой. По-прежнему. Всегда был. Просто раньше – не знал. Пока не встретил одного барда. А потом – и всех остальных. - Привык, - повторяет он. – Ну, что? - Мне платить нечем… - юноша стискивает в пальцах ремень. Геральт вздыхает: - Отцовская лютня у тебя не просто так, верно? Песни складывать умеешь? А то мне, кроме как с лошадью, и поговорить не с кем. Юноша вздрагивает, отступает. В расширившихся глазах горит ошеломление вперемешку с нарастающим страхом. - Вы… вы… - Геральт из Ривии, - ведьмак выпускает поводья Плотвы, коротко наклоняет голову и подает руку. – Как твое имя? Проходит вечность, прежде чем тонкие пальцы касаются ведьмачьей ладони. Еще столько же требуется на тихое и сбивчивое: - Яс… Ясик. Так меня… мама с братом называют. Ясик. Яскьер. Лютик. …Ночью идет дождь. Утром на одной из подушек в комнате захудалого трактира, где переночевали ведьмак и его юный спутник, остаются несколько дождевых капель. Они пахнут солью и немного горечью, но кому какое дело. Рассвет разливается по горизонту золотом и янтарем. По старой дороге неспешно цокает копытами лошадь с забавным именем «Плотва». Рядом, ведя ее под уздцы, шагает высокий седовласый человек с солнечно-желтыми глазами. Вообще-то, он не совсем человек, но тем немногим, кому посчастливилось с ним встретиться и назвать другом и любимым, нет до этого никакого дела. Впереди лошади и седовласого идет юноша с забавным то ли именем, то ли прозвищем «Лютик». Он перебирает струны старой лютни. Узоры на деке истерлись, кое-где видны царапины и крошечные сколы – но звук по-прежнему чистый, ясный и глубокий. А чего еще ждать от эльфийской лютни, улыбается седовласый. Да. Он умеет улыбаться. Он помнит, как это. Юноша перебирает струны. На секунду останавливается, а затем… Поет. Негромко и чуть скованно, давно знакомые седовласому строчки. …Путь омоет весною дождями, Солнцем сердце согреет, как прежде – Так всё будет, в нас вечно пылает пламя, Тот огонь, что зовется надеждой… Где-то в графстве Леттенхоф тонкие листочки покрывают обнаженные деревья и кусты зеленым туманом. Весна предъявляет свои законные права на замерзшую землю. «…Позволь не согласиться с тобой… Может быть, чему-то новому еще просто не пришло время?..» …Что останется после нас, друг мой Лютик? Жизнь.После меня –
Над полями свежими алое зарево,
Радость и печаль
Вместе со мной говорят об одном:
После меня
Песня моя начинается заново,
В ней беспокойные птицы
Находят свой дом.
***