О девчонках

Он ушел с чердака незамедлительно, стоило впервые услышать цокот больших ботинок. В следующие разы он научился пробираться на крышу и обратно, сохраняя невозмутимое выражение лица. Но невозможно прыгать по шиферу и отдавать наружному небу всего себя, пока его слышит Крыса. И преследует шип-цок-шмяк. Это длилось весной, летом, осенью, когда всё уже было забыто. И существование Закона, и детское желание цапаться, именуемое «мужской солидарностью» — вообще всё. Кузнечик стал Сфинксом, Валет приклеился к гитаре, а Вонючка просто понял, что лучшее времяпрепровождение — это жизнь в окружении родных состайников. На Волке держался последний стежок из старой черной нити, и он держал его, держал…ровно до того, как увидел странное увлечение Крысы. Баночки, тюбики, выглядевшие дорого. Чёрный пластик сиял от белого фонаря, которым Крыса себе подсвечивала. Чердак казался особенно холодным. На тонком деревянном подобии подоконника, прибитого гвоздями к заляпанному белыми пятнами окну, чудом умещались зеркальце и обилие косметики. Содержимое палитры от чёрного до белого, не забывая про оттенки коричневого. Где-то даже с блёстками. На коленях лежали маленький поролоновый шарик, напоминающий губку. И кисти, но не те, которыми рисуют. Спускаясь обратно, Волк понял, что засмотрелся. Вздёрнув подбородок, он развернулся, приготовился спускаться, но как-то оказался за спиной у Крысы. Скуластая, в обтягивающей чёрной майке, из-под которой остро показывались сгорбленные лопатки и палочки-руки. Как и в пять лет, в семь, она выглядела такой же…дохленькой. Волк выдавил жалостливую улыбку. Ну это вообще. Жалость быстро себя исчерпала. Волк увидел полное игнорирование со стороны Крысы и зауважал её, а после решил проверить на прочность. Ради этого можно было пойти на мелкие нарушения. Тем более, Четвёртая ничего не узнает. — Я знаю, что это, — он вальяжно выцепил из ее пальцев маленький тюбик. — Тональник. — Правильно. Отреагировала на провокацию. Плохо. Волк плюхнулся на кипу старых газет, открыл крем и выдавил жирную каплю себе на палец. Бело-дымный цвет никак не сочетался со смуглой кожей. — Тестер. Украла? — Уходи и не мешай мне, — Крыса забрала его обратно, напоследок царапнув ногтём и оставив на запястье Волка белый след. С грохотом с подоконника повалилась тушь, все четыре цвета, затем три вида помады…прямо как домино. Причиной стал то ли ветер, — то есть хлипкие рамы виноваты, — то ли чей-то неосторожный локоть. Было очень громко, и падало всё как-то долго и через просветы в пальцах. Волк даже ругнуться не успел, как рука-палочка с неестественной прытью схватила его за чёлку и дернула в сторону. Секундное ощущение слабости и подчинения охладило живот. Волк от неожиданности потерял равновесие, слетел с газет и шлёпнулся на самом краю дырки-люка. Открытой. Он с ужасом покосился на далекий бетон, до которого лететь метра четыре, разрывая себе спину о гвозди. — Ты что, тварь, — Волк рвано выдохнул. — Убить меня хочешь? Он убежал. Крыса обладала не только развитым умом, но и хорошим разумом, и сбегала на чердак не сразу после выключения света, а после первого пойманного Крысёнка. Волк считал таких грубой силой или, на худой конец, шутами. Псы были защитниками Четвёртой, Птицы — лекарями и чумными докторами, а Фазаны — размытым неизученным понятием. Волче, неразумное существо, вытрепал ей это всё спустя месяц с того случая. Случайно. Споткнулся обо что-то (и упал задницей на коробку со старыми книгами), чертыхнулся и его понесло. — А Наружность — не враги, — добавил он как бы между прочим и скосил глаза на Крысу. Молчала. Во тварь. — А тональник-тестер — это скучно. Слабо украсть оригинал? — Я что, — сиплым шепотом начала она. — из-за клички теперь занимаю роль шута, чтобы тешить твоё самолюбие? — Нет, нет. Просто подумалось: неужели унести много бесплатных побрякушек веселее, чем украсть что-то действительно стоящее? Я вот пронес однажды через кассу целый торт. Не спрашивай, как, — ждал, ждал, и не спросила. Волк не вытерпел, возмущенно клацнул зубами и удалился прочь. У Крысы очень тонкая и бледная кожа, сквозь которую проступают синие ниточки вен. Своими мазилками она творила с лицом чудеса, делая его белым с тончайшим оттенком синего. Волк потом где-то вычитал название этого цвета: «белый призрак». В голове поселились готические замки, завыли неупокойные духи, и понятие «дама сердца» заиграло мрачными красками. Ему нравилось, что тайное увлечение было для него всегда открыто. С условием: больше молчишь — дольше просидишь. Он наслаждался атмосферой, которая витала вокруг занятого человека, и полюбил чердак почти так же, как крышу. Крыса не читала каких-то заумных книг по искусству макияжа и разбиралась сама. Училась стрелки рисовать, ресницы делала. Получалось что-то плавное, изящное. Волк с любопытством наблюдал за ней, читал составы тюбиков, окунал в пальцы в тени и мял пудровые шарики, за что отхватывал подзатыльник. По подзатыльнику в день. Она же терпеливая. Успела наступить желтая и солнечная осень. Однажды Волк улетел в наружный ларёк и принес оттуда кучу косметики. Всё темное выбирал, никаких розовых помад или, боже упаси, синих теней. Крыса поблагодарила кивком головы. Волк довольно откинулся на подоконник. Он ощутил себя щеночком, которого потрепали по волосам, уже готов был высунуть язык…и уронил пять видов туши, четыре оттенка помады… — О, а это спонжик, да? — он пощекотал свою шею пуховой кистью. — Нет, — процедила Крыса и вдруг закрыла лицо руками. — Блядская подводка… — В глаз? — Волк подал ей полотенце. — Ну, всё. Ночь насмарку. Зря сидели. Трассы не будет. Крыса ткнулась лицом в полотенце, уже обильно пострадавшее от чёрных разводов, и глухо произнесла. — Не паясничай.

***

Курильщик мотает головой туда-сюда, чтобы уловить любое выражение лица, упущенное междометие или резкую смену настроения. Ещё бы, вспомнили о покойнике, и это-то в Четвертой! Македонский грызет заусенец. Лэри валяется рядом, подперев подбородок рукой. Все слушают мрачную историю Табаки. На общей кровати несколько человек, а тело всего одно. «Ты просто не понимаешь», — хочется начать Сфинксу. — «Ты себя не понимаешь, Шакал! Заткнись!» — но молчит. — Но невозможно прыгать по шиферу и отдавать наружному небу всего себя, пока его слышит Крыса. И преследует шип-цок-шмяк! — Табаки счастливо ударяет себя по коленкам. — Мда… — говорит Лэри, обращаясь непонятно к кому. — напряжёнка… Дыхание тяжелеет, учащается, Сфинкс было встаёт, но схватывается: тогда чувство, что он пропустит что-то важное, усугубится. Такой истерии с ним давно не наблюдалось. Он рассматривает плед, пытаясь сфокусироваться хотя бы на паршивых узорчиках заплатки. Считает линии поперёк и вдоль, которые блицуют квадратик ткани, складывает, умножает, возводит в квадрат. Легче. — Поневоле Волк засмотрелся, как ворона на блестяшки! Тварина. Давишь, будто на живот матери, что вот-вот родит инвалида. И тут Сфинкс задаётся вопросом: а с чего, собственно, он должен жалеть себя и бояться за свои эмоции? Смерть волчья и только его. Вот кто заслуживает жалости. Ага, жалостливого вздоха, которые он терпеть не мог. А Сфинкс…да ладно. Это ерунда. Это естественно. И вообще, прошло уже достаточно времени, надо было забыть о нем ещё летом. Он резким движением вздирает голову, принимает заинтересованное и совершенно спокойное выражение лица и слушает Табаки. Курильщик смотрит на него взволнованно. Да, Сфинкс то ещё позорище. — Эх, да, — мечтательный Лэри болтает ногами. — вот были же времена…даже Крыс отлавливали. — А откуда ты знаешь, что они говорили? — подает голос Курильщик. Специально, чтобы немножко увести тему от Волка. — По кусочкам. Как одеяло сшить, — Табаки хлопает по пледу. — что-то услышали, что-то предугадали, а что-то — чистая импровизация! — А… — Курильщик вымученно улыбается. Теперь и у него чистое: «Почему вы все такие спокойные?!» — Иногда правила Блюма нужно нарушить, — вздыхает Шакал. Он тоже выглядит грустным. Потому что история кончилась, и о реальности придется вспомнить. Сфинкс обращает внимание на другой кусок пледа: пунцовый овал. Это была старая футболка Горбача. Ее могли сделать половой тряпкой, но пустили сюда. А ещё, — пожалуйста, заткни свой мозг, — плед этот сшивали вместе все, и где-то там, с краю, есть широкие волчьи стежки… «Ты еще заплачь», — кольнул себя Сфинкс. — «Давись воспоминаниями о том, что он ел, что он любил и в каких частях Дома спал. Посмотришь потом на его умиленное прозрачное лицо» — Вот так! — говорит Табаки. — Ну что, прониклись? А теперь о другом: кого зовём на празднование и что заказываем у Летунов? Сфинкс молчит, сжимая посеревшие губы. Табаки это видит, но, что странно, молчит. Прямо-таки заставляет себя замолчать в этой теме и перейти на другую. И он добивается своего: Сфинкс будит его среди ночи, вытаскивает из подушечного гнезда и решается на нормальный, долгий разговор. Он знает, что это может помочь. Ведь Македонский после такого начал смотреть в лица.