О девчонках

Волк. Хищное животное, сознание, лишенное разума и не знакомое с понятием «человечность». Волк. Мировоззрение атеиста. Я не имею никакого права плохо относиться к атеистам, они хорошие люди, запутавшиеся, — или нет, — соблазненные дьяволом бедные существа. Я не лучше. Меня тоже искушает нечистый. Может быть, Волк — одно из его воплощений? Свои сказки Табаки рассказывал всегда живо, заставляя каждое слово парить над потолком, захлебывался, ловя их сачком. Но вчерашняя история была короткой, горькой и он как будто что-то внушал самому себе. Да и сказкой это не было, а рассказом из прошлого. Вот почему мне хотелось уйти. Но сделать этого не смог: утешался Табаки. А я думал о том, чтобы исчезнуть раз и навсегда. «Я не имею никакого права критиковать…по Ящику такое сексизмом называли. Идиот наружный, мало ли, что там говорят!» Сегодня не могу спуститься с кровати, но это не повод доставлять беспокойства другим. — Вот что бывает, если не спать по ночам, — вздыхает Горбач. — Зря я тогда со всеми ушёл. А то проследил бы, чтобы вы не сидели до утра. Почти все вчера были у девчонок и хотят спать. Но Лорд моет подоконник и без следов отвращения выжимает тряпку. Курильщик и Лэри кричат и смеются: варят кофе. Слепой держит руку на макушке ревущего Толстого. Надеюсь, им это не приносит неудобств. Лежу на боку, видя перед собой бугор пунцового одеяла, и неосознанно трогаю хрустящую ткань. — От одной ночи такого не бывает, — говорит Сфинкс. Я слышу, как он ставит ногу на скрипучую лестничную перекладину, отталкивается и запрыгивает на кровать. Сердце замирает. Будет какой-то разговор?.. Болезни никогда не захватывают тело из-за вирусов или плохого иммунитета. Всё бывает из-за злобы, стыда или отрицания, выливающихся в бессонные ночи Чёрного, боли в животе Горбача и кошмары Сфинкса. Сколько бы таблеток они не глотали, пустышками не вылечишься. От мыслей помогут успокоительные, но и это ненадолго. Свои таблетки я потерял очень давно, и позволил себе свободно думать вчера ночью. Тогда мысли вышли из-под контроля и стали Болезнью. Её руки холодные — я трясусь от малейшего движения. Больше всего страдают бедра. Она ядовитая, и от тошноты не спасает даже радио. Болезнь очерняет тенью всё вокруг. Горбач, — пожалуйста, нет, — гладит по волосам. Хочется под одеяло с головой. Сфинкс меня спасает: — Сходи за снотворным. Горбач слезает, а он ещё долго сидит, опершись затылком о стену. Я чувствую, как меня прожигают взглядом, неосознанно трясусь ещё сильнее…и просыпаюсь, когда темнота при закрытых глазах сменяется краснотой. Если даже солнце не хочет видеть спавших днём, то надо вставать. Но, стоило мне сесть и отползти от горячего луча, вижу что-то яркое совсем рядом. Сфинкса сменил Табаки. — Ожил! Он ожил! — он припадает ко мне. В животе сворачивается тугой узел. — Не трогай! Табаки пугается. Ладони с растопыренными пальчиками вздираются вверх, а спина выпрямляется так быстро, что хрустит. Ему больно? Нет, кажется. А если я криками его обидел? Тогда он в наказание защекочет меня, ведь я этого боюсь. А ведь мы наверху. Одно неосторожное движение — и можно упасть с верхотуры. И ситуация безвыходная, кто-то точно пострадает… — Ну, нет так нет. А чего это ты мигаешь, как птенчик? Не наору я на тебя. Вокруг его губ виден оранжевый след от абрикосового варенья, носик со сладкой точкой вздёрнут, и лицо в форме сердечка выражает дружелюбие. А руки всего за несколько фраз успели опуститься, вытянуться и опять подняться. Мне нравятся эти не знавшие труда и горя ладони, выделяющие лечебный пар. — Молчишь, да? А я ведь правда не накричу, — Табаки отводит глаза в сторону и насвистывает коротенький мотивчик. — А вот ты не из-за сказки так себя запустил. Ты давно такой, с Волка, если не с самого начала. И это же не только я подметил! Понимаешь, пока ты спал, мы тут так много говорили, и столько повторялись, что даже Толстый наизусть всё расскажет. Он замолкает. Из-за того, что нужно что-то сказать, становится неуютно и жарко, и в спальне нет никого, кто мог бы мне помочь или отвлечь Табаки. — Да… Что, если он всё знает и просто хочет услышать раскаяние? Это же правда так: как Табаки может чего-то не знать. А остальные лежат под кроватью, задыхаются от пыли в шкафу и прижимаются ухом к двери, готовые схватить меня и выкинуть прочь, как тогда крысу. — И вот мы договорились до того, что решили прямо сказать. Тебе плохо, Македонский. Причём так, что аж иногда ты сам от себя избавиться готов, только чтобы другим не мешать. Слюна становится ядовитой и зудит, словно от пчелиного яда. Надо сменить тему. Срочно сменить тему. — Это же неважно. У нас есть те, кому хуже. — Значит, твои проблемы — фигня, да? Вообще без разницы, кому там хуже, а кому нет — утешать надо всех и своевременно. Ты отстоял очередь, — Табаки утыкает ладони в колени и говорит так, будто это правда. — Лучше будет, если расскажешь. Все мы Волка пережили, все всё знаем, поймём. Хочется отодвинуться. Оскорбление. Не смей даже ноги поджимать, сиди так, думай быстрее. Табаки хочет помочь, надо принять помощь, но вдруг это угроза…нет! Он не станет угрожать или никогда не назовёт это насилием. — Мак, ты чего? Сейчас ударит. — Опять поплохело? Ну-ка ложись! Щекой всё в тот же пунцовый бугор. Акула недавно закупил нам новое постельное бельё, заставив выбросить старое, и я почему-то отдал своё, о чём жалею. Новая ткань слишком жёсткая и, возможно, опять на лице будет красная натёртость. От Табаки исходит тепло. Он не ошибается, и правда крутит всё внутри от голодной тошноты, ком подкатывает к горлу от одной мысли о каком-нибудь разговоре. Я не могу. — Табаки, сегодня Меняльный Вторник? — Ага, — он тут же успокоился, улыбается. — Сегодня не пойду. Счастье, если Лэри что-нибудь принесёт, хотя он такой жмот иногда. Это странно, ведь Табаки никогда не пропускал Меняльные Вторники, чего бы ему это ни стоило. — Мне жаль, что ты остался. Маленький, еле слышный скрип оповещает о заходе Сфинкса. Я подаюсь вперед, чтобы меня увидели сразу и успокоились. Но, помимо кивка, замечаю легкое раздражение на лице Сфинкса. Надо смазать петли, пока дверь не превратилась в новый музыкальный инструмент для Толстого. — Куда! Сними меня, сними! Спускаемся вместе с Табаки. Я под кровать за мазутой, он — ко Сфинксу, к тумбочке. Начинается их разговор.