Когда кровь застилает глаза тягучей пеленой, Муген почти не удивляется: только скалится хищной ухмылкой, вызывающей и ядовитой, слушает шум собственного сердца, бьющего по ушам, и сипит от острой боли, расцветающей будто бы по всему телу.
Это правильно.
Он побитой собакой выбирался из всяких передряг — перекошенный и изрезанный кривыми шрамами, но живой.
Он всегда яростным шакалом возрождался, вгрызаясь в глотки, потому что его удел — борьба, где побеждает сильнейший.
Но сейчас он чувствует, как стремительно подкашиваются колени и темнеет в глазах, слышит сдавленный лязг цуруги, выпавшего из ослабевших пальцев, морщится от терпкой меди на языке и встречает затылком каменистую почву.
Сознание утекает медленно, но безвозвратно, и последнее, что Муген запоминает — отчаянные вопли двух знакомых до саднящей ломоты голосов, перерастающие в один звучный яростный клич, да секущие воздух взмахи оружия: катаны и кайкэна.
Он проваливается в холодную полутьму, он — везде и нигде одновременно, и морская вода будто наполняет легкие, сердце и душу. Муген не видит, не слышит и не чувствует, но он знает: в этот раз он утонет и не вернется бестией, пылающей мстительной яростью.
Мрак наступает внезапно, и это едва ли можно назвать правильным.
***
Но Муген находит себя дышащим, когда чувствует вдруг прикосновение мягкой ладони ко лбу. Ресницы разлепляются с трудом, и мир кажется затуманенным, но сквозь наваждение отчётливо слышится радостный всхлип — девчачий такой, трепетный, сентиментальный, и Муген улыбается — уголками губ, устало и мягко.
На суету Фуу, кажется, торопливо возвращается Дзин: он опускается на колени как-то чересчур резко (наверняка досчатый пол одарит бледную кожу парой невзрачных синяков) убеждается в наличии пульса на смуглом запястье, выдыхает в неровном облегчении, прижимается лбом ко лбу Мугена. Дзин содрогается всем телом (не позволяет себе большего), Фуу обнимает поперек груди, и горячие крупные капли падают, сорвавшись с ресниц, на окровавленные бинты.
Они волнуются за его угасающую то и дело жизнь больше, чем за собственные.
И Муген вдруг понимает, что возвращаться к ним из раза в раз — самое правильное, на что он способен.
