Дивий сын

       На дворе глубокая ночь, тишь, хлад и ветер пробегается по позвонкам. Напоминает чужие прикосновения спешные.        Антоний не остался — не смог себя заставить, несмотря на полунамеки Арсения аккуратные. Выпил молока с медом, мягко улыбаясь фигуре на длинной резной скамье — а сна все равно ни в одном глазу. Только кости ломило приятно после того, что было за бревнами бани. На душе хорошо, спокойно.        — Уверен, что управишься сам? Ночью-то? — Опричник искренне беспокоился прижимая к груди тонкие ладони. Из глаз его пропало ехидство.        — Конечно, Арсений. Мне ехать немного совсем, а по пути деревня матушкина. Ежели устану — заеду к ней, заночую.        — Мне есть, где оставить тебя, княже, право слово. — Арсений хмурился, упорствуя в своих намеках.        Антоний головой качал.        В чужих глазах отчаянное добро, оно отдается истомой в груди. Оно нравится, оно к душе близко. Антоний напоследок его погладил по щеке, оставляя на виске невесомый, нежный поцелуй, и, перехватив кафтан удобнее, в одной нижней рубахе и штанах выбежал на улицу. Рысцой домчал до конюшен, разбудил мальчишку, оседлал Севера и пустился в путь не оглядываясь. Арсений в окно тоже не глядел, умываясь сразу после княжеского ухода и укладываясь в постель, под мягкие перины. Он устал, и на душе его было совсем-совсем легко, будто не он телом изменил царю.

***

       Князь не думал совершенно. И не от того, что голова его пуста, одни опилки и скромная претензия на разум трезвый. Он просто шел неспешно, позволяя мышцам сильным под телом перекатываться, пуская по телу отдачу шагов, пояснице перекатываться, всему телу следовать, плечам гулять. Было в этом что-то совершенное. Оно неистово кружило голову, лечило душу, изгоняло любые мысли из головы, будь то дурные или сладостные от радости.        Антоний вскидывает глаза к небу. Красивому, ясному, будто стерли мокрой тряпкой со стекла многолетнюю пыль. Звезды блистали, и он подслеповато щурился, лишь бы разглядеть причудливые их узоры на небесном полотне. Помнилось лишь, что они с отцом здесь охотились, когда Антоний был младше.        — Поймал? Теперь беги.        И малец срывается с места, ветер в волосах, победный крик на устах, он перескакивает ручеек, а рядом бежит, оттявкивая дурную башку, пес. Мотыляет хвостом, завывает в такт шагам, всю животину перепугивает, заставляет срываться с места. Но Антоний знает — это хорошо. Так легче дать команду, кинуть сети, налететь на зайца со спины, сбить прицельным камнем птицу. Нервный зверь — зверь нерасторопный, особенно к ночи, после целого дня занятого.        — Давай-давай, малец! — Отец улюлюкает в спину, подбадривает, размахивает свеже пойманным зайцем над головой. Это будет первый заяц, которого княжич сам загонит в ловушку из норы под корнями раскидистых дубов.        Антоний — Антошка — никогда не мог подумать, что все обернется… вот так. Никогда не забудет мертвые глаза, как руки от вида растерзанного тела трясутся, как ком в горле встает, в глазах — слезы. В его воспоминаниях, в его глазах, отец был прекрасным человеком. Водил рыбу ловить, жарил на костре неподалеку по-крестьянки, не чурался брать вот так, в руки, сырую или жареную рыбу. Какое ему серебро столовое, какие ему тарелки? Да он другому обучен любящим животину дедом-французом, другое с молоком материнским впитал. И очень усиленно отдавал это единственному своему ребенку, в надежде сделать из него одно. Хорошего человека.        Человека с душой.        Человека с сердцем.        Антоний думал, что сердце у него есть, просто не сплона. Он выскреб из грудины остатки, размазанные по стенам, слепил из них, как из хлебной мякоти, фигуру схожую, и ею же жил. И билась она, и трепыхалась за клеткой костей, и была она донельзя глухой — без пения.        Он лишь надеялся, что дело это временное, что забьется, что теплая кровь потечет, напитает, заставит набухнуть. Будто хлеб кинули в вино кислое, а он впитывает его терпкий вкус, краску, в размерах увеличивается и от удара по столу начинает подрагивать.        Поймал? Теперь беги.        У него нет другого выхода.        Другого развлечения.        Только прятки от себя, и от правды. И правда эта когда-нибудь, кому-нибудь вскроется.