***
Той ночью Антоний уснул лишь к утру. Хмель в голове почти спал, оставляя после себя мотыляние и неразборчивые мысли, босые ноги на перинах мерзли и ветерок из открытых створок окна гулял под ночной рубахой. Антоний касался губ. Всю ночь он думал о спешных словах опричника, о пальцах на щеке, о касание губ. Всю ночь мучался, ворочался и лишь к утру впал в дрему. И даже во сне его преследовало мягкое касание губ. На лице, шее, на запястьях и пальцах, его невидимый искусный любовник любил его тело нежно. Кусал мягко, игриво, скользил языком по груди, опаляя дыхание в такт словам: «Я найду тебя. Едь с Богом.» Утром проснулся, обмылся, и тут же оседлал Севера, ускакав к матери, в деревеньку. Письма ее становились раз от раза тревожнее, на душе у нее было тягостно и меньшее, что Антоний мог — все ради спокойствия материнского сердца. Ехал долго, морщась от яркого солнца, и лишь на опушке леса, где покоился небольшой покосившийся домик, замедлил шаг. В тени деревьев сразу вспоминалось, что весна на дворе, и прохлада обдавала щеки, под раскинутые полы кафтана дул ветерок, играя с нижней рубахой свои дурные игры. В лесу хорошо. Свежо, вокруг избы поля, где летом земляники пруд пруди — сладкой, тающей, красной и сочной. А весной цветы скромно проглядывают на солнце. Матушка сидела в расписном кресле неподалеку, прикорнув на солнышке. Она никуда не спешила, ни о чем не думала, и черты ее лица сгладились. Пропали тревожные морщинку на лбу, вздернутый носик не раздувался, губы — всегда поджатые — испускали сопение. Антоний улыбнулся, спешившись, и поводья закинул на перила лесенки, привязывая Севера скорее для порядка, нежели всерьез беспокоясь, что резвый жеребец куда-то свистнет. — Матушка. — Присел рядом, мягко потряхивая женщину за плечи. Она встрепенулась — видать только-только в дрему впала — и прижала руки к лицу, пряча улыбку. — Доброго утра тебе. Женщина расхохоталась звонко, кидаясь присевшему окончательно Антонию на шею — была она ниже на две головы и обнимая стоя, утыкалась сыну в грудь носом. — Как ты тут, милый мой?! Случилось чего? — она встревоженно закудахтала над ним, проверяя лицо, ощупывая, спрашивая изученные на зубок вопросы в сотый раз. «Кто-то напал», «что-то случилось», «кому-то дурно стало», «ты проститься приехал»? — Все хорошо, матушка. — Антоний бережно ее обнимает в ответ, целуя в висок. — Просто проведать тебя приехал, скучаю очень. Сердце жмет. Почему-то Антонию кажется, что на долгое время это последняя их встреча. Но матери он об этом не скажет. Ни за что не скажет.Матерь Божья
13 октября 2023 г. в 19:44
Арсений испугался. Очень натурально испугался, сердце в груди кольнуло болью и, придерживая его ладонями, он сбежал. Сбежал, в теплые царские руки, прижимаясь к телу обнаженной грудью, обхватив шею руками, чувственно шепча. А в голове одно, в голове совершенно чужой.
Той ночью он отдался Антонию, не Царю. Той ночью душа его перестала ему принадлежать, испуганная и растерянная. И Арсений ее не удержал. Он-то думал любовь, тепло, за Царя бы отдал жизнь и руки, пал бы. И пал. Но в душе, против него, признав в себе чуждое в Царе, признавшись, что любви он не знал. И хочет узнать.
Следующим утром он расспросил девочек служанок, принеся им с кухни сладкие ватрушки и меда, разговорил и прознал про Антония, — зеленоглазого князя — все, что можно про человека узнать. Как его мать, что сталось с отцом, женат ли, откуда он и как правит, где живет и как к нему попасть. Узнал и без задней мысли отпросился у Царя в РЯзань, в церковь и к иконам Матери Божьей. Отпросился, встав на колени. Впервые кольнуло чужеродное в груди, впервые он щадил горло. Впервые от губ отвернулся. Списал на свою грешную душу и нужду отмолить. А сам не хотел стирать княжеские губы и вкус со своих, не хотел марать.
Собрал кобылу побыстрее, сумку потяжелее и пустился в путь не дождавшись обеда, захватив с собой лишь мальчишку Фому. Тот послушно скакал рядом, растерянный нравом батюшки, его рвением и нетерпением.
— Фома, как добраться быстрее? — Арсений не впервой спрашивает, приструняя Прелесть сильным пинком в бока, натягивая поводья. Лошадь легко отвлекалась на мелочи и набирала темп, грозясь скинуть всадника и не оглянуться. Быстрая, резвая, но вот дура-дурой, будто не лошадь командам обученная, а дите малое.
— Так в лесочке чрез версту можно свернуть, проехать у озера на прямую дорогу к Рязани. Там доберемся до обеденного солнца, государь! — Фома, русый, тонкий и весь из себя искренне учтивый. Арсений его любил также сильно, как он его раздражал. Что-то неощутимое в нем было, что-то в нем беспокоило и отталкивало. И он никогда не знал, что именно. Только под ребрами тянуло, предостерегая, мол, чурайся его, барин.
— Уверен? — Арсений подозрительно щурится, разглядывая впереди поросшую травою тропку.
Ответа не последовало — Фома обогнул батюшку, принимая его подозрительность, будто данность, и на своем стареньком коне пустился по тропинке, продираясь сквозь молодой кустик, исчезая в деревьях и редких соснах. Они уже на полпути.
— Откуда ты знаешь про это место? — Арсений нагоняет, привстает в седле, избегая удара после каждой кочки.
— Матушка меня давно-давно водила к здешней ведьме. Сюда половина твоего двора съезжается, батюшка, не знамо ли? И тебя возили сюда, как мне известно. Сразу после крещения в церквушке, так сюда.
— Для чего это? — Мать не была суеверной и вряд ли позволила бы такое без причины. Отец — тем паче.
— Так как? Предсказать на косточках, кема ты станешь и кема будешь! — Фома задорно смеется. — У Варуны глаз, яка камень драгоценный, она насквозь нас всех видит, судьбу каждого знает. И потому тута скрывается, от местных. Тута неподалеку деревенька, не очень ее там любят.
— Тута это где? — Арсений дразнится, но вопрос задает искренне.
— Так слева от нас озеро, — Фома звучит обиженно, но барин лишь отмахивается. — Она посреди него и живет. Представь себе, переходит его пешком и вплавь, и остальных также заставляет! Говорит, мол, цена за ее услугу. Да ей и без того носят всякое разное, а она людей мурыжит.
— Так ведьмы хитры! — подыгрывает, надеясь на шутку.
— Она еще и рыжая, глаза зеленющие! — Фома оборачивается, страшно выпучив глаза. Прелесть под Арсением аж запинается, чуть сбавляя ход. Не шутит.
— Брешишь все, Фома, право слово. — Арсений смеется, подстрекая лошадь, треплет ее нежно по белоснежной гриве. — В то, что живет кто-то — верю. Но в то, что ведьма? Ну нет, не по Божьим это законам.
— А она говорит, яка в Божьи законы не верит, они ей чужды. Говорит нет у нее ни Бога, ни богов, сама она себе Бог. — Голос его сипит, он испуганно проседает.
Опричник мотает головой, морщится.
— Бредни ты мне рассказываешь, под страхом Божьего суда. Молчи уж, неуч!
— Да я и молчу, батюшка, молчу…
А озеро они все-таки проехали.
На Арсениево диво, посреди него, на островке земли, вправду стояла косая избушка с раскрытыми окнами, дверью и развешанными на веревке вещами. Влажные, только вымытые, они развевались на легком ветру. А ведьма пожидала, спустив босые ноги в воду. Она вскинулась при стуке копыт, широко помахала рукой.
Вправду рыжая. Кудри ее струились волнами по спине, густые и длинные, спадали на грудь и Арсений с трудом различил на ней ночную рубашку тонкую — тут же стыдливо отвел глаза. Фома впереди икнул, утыкаясь взглядом в седло под собой, прибавляя ходу. Оба смолчали, сглатывая. Только один вязкую слюну, а другой рдеющее на щеках смущение.
— Значит живет ведьма…
— Живет. — Кротко подтвердил Фома.
До Рязани уже ехали молча. Только на улочках Арсений попросил его узнать направление к княжеским хоромам и приказал ждать его у церкви. Спешился, оставляя шапку Фоме, и зашел, перекрестив грудь.
В храме тихо. Свет пробивается сквозь окошки, шаги оглушают, редкая пыль взметается от стука каблуков по половицам. Посреди залы стоит стол со свечами и иконам Матери Божьей. Арсений ведь не соврал. Исповедаться приехал, попросить прощения за свой тяжкий и главный грех.
— Поможешь, отец? — Арсений, сложив руки на груди, подступил к единственному священнику. Тот улыбнулся.
— У нас церквушка пустует, мала она пока, ты сам Матери нашей расскажи. А я вина тебе святого налью, хлебу нарежу. Тебе не нужен кто-то, чтобы рассказать Марии о том, что на душе твоей.
И Арсений рассказал. Встал на колени, прислонившись к иконе лбом, позволяя влаге течь по щекам, а голосу проседать.
— Прости дитя свое, Матерь Божья. Не смог отказать себе, поддался греху любовному. Предал Царя своего, предал жизнь свою, придался греху, — в голосе страх. — Столько раз придался греху, я сосчитать никогда не смогу… И думал, что любовь моя его окупит, к тебе, к Богу, к нему. А любви там нет.
Арсению страшно, ибо потерян он. Арсению больно, ибо зря он предавал матушку и Бога, впустую. Арсений молил, ибо теперь в нем надежда разгоралась пламенем, что свободна его душа будет на единственный миг. Арсения благодарил, ибо сердце пело. Арсений целовал икону, читая молитву, крестясь и падая ниц. Его спасительница там, пока он здесь, внизу и на коленях, покорный и преданный, готовый и полный сил. Впервые полный сил. Готовый к тому, что его страсть могут принять, могут в страхе прогнать. Готовый к тому, что хочет целовать, готовый к тому, что он не готов. Отдельное счастье в нем было от того, что играло в груди озорство юношеское. И сердце, принимающее отречение всегда, теперь шептало о том, что отречение не закончит ничего.
Арсений не смог бы объяснить биение своего сердца никому. Себе тоже не смог бы. И не хотел бы. В голове лишь било набатом: «Ежели испробую мед его вновь, Матерь Божья простит. Ежели он откажется от меня, Матерь Божья меня не винит». И в думы он свои свято верил. Иссякли и иссохли слезы.
А теперь Арсений стоял под окнами хором, смотрел на раскрытые ставни на верхних этажах, а старик пред ним извинялся судорожно. В груди скребли кошки.
— Он с час назад уехал к матери, чуть меньше. Разминулись вы, государь, сделать ничего нельзя. А когда вернется — я сказать не могу, знать-то не знаю. Могу послать мальчонку за ним, да он нагнать его смоге́т только к заходу, вернутся они к обеду, если княже сосчитает нужным.
— К матери, значит… — Арсений потирает подбородок, играют под кожей желваки. Старик напряженно наблюдает. — Не говори ему, что я спрашивал. Сам князя найду, не сейчас, так потом. Возьми. Это моя благодарность за твое молчание.
Юнец протянул ему холщовый мешочек. Старик от денег отказался.