Волок Ламский

...давно это было. Будь жива Евдокия, сказала бы что-то на подобии: "Глупости это всё, токмо голову себе ересью забиваешь". Вот только Евдокия померла ещё при живом отце, а о мёртвых лучше ничего не говорить. Ни о хорошем, ни о какой-то правде. И всё-таки, сейчас он здесь, возле того монастыря в Волоке Ламском. И не понимает, зачем приехал. (То ли поглумиться, то ли...) - Извините, я к одному вашему недавно подстриженному, - обратился он к какому-то монаху, что вышел и вылил какую-то воду в землю. - К князю... бывшему. Монаху скользнул по нему взглядом; поджал губы, глаза забегали. - К Дмитрию... Александровичу? - с опаской уточнил монах; хотя, конечно, какие уточнения. Он тут единственный... князь. После чужого кивка монах вздохнул, а затем кивнул на куда-то позади себя. - Брат Мефодий в одном из залов. Кажется, возле иконы преподобной Ефросинии Полоцкой. Он кивнул ему и направился внутрь монастыря, даже не перекрестившись, как полагается, перед входом; спиной ощущалось, как монах смотрит ему внимательно вслед. Узнал. Хоть раньше никогда в глаза не видел, но узнал. Звуки от его шагов эхом распространялись по залам; других самоназванных служителей Господа не было видно. Может, прятались, зная, кто он, а, может, просто по каким-то причинам отсутствовали. Небольшая икона с девушкой, держащей в руках большой греческий крест и белые цветы, чьи глаза были направлены вверх, будто высматривая кого-то над её головой, находилась в углу одного из залов. Над ней склонилась, зажигая свечу, сгорбленная, укрытая чёрным фигура. - Со стороны ты больше похож на злого языческого духа, чем на попа, братец. Тот резко обернулся; его глаза были единственным, что так отчётливо выделялось на покрытом тенью от накинутой ткани лице. Те же глаза, что когда-то смотрели прямо на него, пока губы говорили о том, что "неправильно это - на Русь с татарами ходить", те же глаза, что добро смотрели на него в тот вечер в Переяславле-Залесском, когда они трое собрались и, чокаясь, восклицали "за батюшку нашего, Невского!...", те же глаза, что много лет назад смотрели на него со всей братской нежностью, а чужая рука гладила по волосам, пока губы бормочат, что хоть они и одни, но они есть друг у друга... ...те же глаза, что смотрели на него тогда испуганно и так... разочаровывающе. Но сейчас эти глаза не выражали ничего, кроме какой-то странной тоски. - Андрей. - Дмитрий, - кивнул ему нынешний Великий князь; улыбка натянулась ему на лицо. - И как тебе жизнь церковная? Дмитрий молчал. Младший Александрович закатил глаза; улыбка стала чуть шире. Он убрал пальцами упавшие на лицо пряди чёлки и вновь обратился к нему: - Что, не скучал? А Даниил о тебе вообще-то спрашивал. Тот продолжал смотреть, не мигая. - Зачем ты пришёл, Андрей? Ты же уже добился своего. Ты - князь владимирский. И новгородский. Из-за переяславского удела? Так он принадлежит моему сыну по праву наследования, и он только на него претендует. Да и хан этому явно не перечит. Как и Ногай. Улыбка Андрея начала подёргивать, но, тем не менее, растянулась шире. - Я что не могу проведать своего любимого старшего брата? Обижаешь, Дмитрий. - М. - Да, ты прав. Я добился своего. А, значит, теперь мы можем общаться более свободно, чем раньше. Да и, - он отвёл взгляд и сделал движения, будто перебирал что-то в пальцах; щёлкнув ими, он вновь посмотрел на бывшего князя переяславского. - Твой сын хил и бездетен. Так что Переяславль-Залесский и так в конце концов станет моим. Рано или поздно. - Не обнадёживай себя. - Когда-то я себя обнадёжил, что сяду на Великое княжение, и, видишь, я - Великий князь. А ты - монах в Богом забытом монастыре. Мой бедный, бедный брат, - Андрей подошёл к нему и протянул руку; Дмитрий отшатнулся, что-то спровоцировало лишь тихую усмешку и расширение улыбки. - Наверное, батюшка, матушка да Евдокия с Василием на нас с небес смотрят и думают... - он всё-таки положил ему ладонь на щеку; и наклонился, разглядывая его лицо. Он усмехнулся. - ...что очень тебя заждались, братец. Ладонь переместилась на шею. Дмитрий не шевельнулся, даже когда Андрей сжал её: - Подстригся в монахи и умер... хороший конец земной жизни, а? У некоторых бывало и по-хуже. У Василия, например. Или у Евдокии. Тот молчал. - Знаешь, я должен в кое-чём признаться, - Городецкий даже вторую руку себе на грудь положил. - Я люблю тебя. Очень люблю. Какие бы у нас не были отношения, как бы я тебя не ненавидел - в то же время я очень тебя любил. Ты ведь мой брат. Моя кровинушка. Из одного чрева уродились. Иногда я даже думал, что мы... - он на секунду наклонился чуть ближе, но через секунду же отстранился. - ...я к чему, Дмитрий. Семью не выбирают. А кто-то даже говорил, что даже если ненавидишь - это всё ещё семья... но мне без разницы. Будь даже выбор - я бы тебя выбрал. Ведь я не могу же тебя да того же Даниила променять на тех баклуш Ростовского и Ярославского? Нет. Ведь какие бы ни были наши отношения... - он снова наклонился, но медленее, заглядывая в чужие стекленееющие глаза. - ...я всегда тебя любил. С детства до сего момента. Даже до смерти. (Но не уточнил - чьей). Когда он убрал руку, Дмитрий упал; сначала на колени, а затем на бок, и теперь Андрей любовался стеклянными глазами и посиневшими губами. Он присел и убрал за ухо прядь, что упала ему на глаз: - Передавай привет всем. Своей жене тоже. Когда он уходил, тот монах стоял там же, словно никуда не уходил; следил за ним взглядом, пока он шёл, убрав руки за спину и мыча что-то непонятное. (То, что когда-то перед сном напевала мама, а затем им с Даниилом после её смерти - Дмитрий). Уже удаляясь от Волока на своём коне прочь, в его голове мелькнула фраза, что когда-то произнесла Евдокия за месяц до того, как умереть: - Митю-те не обижай. Вася дурачина, а вы с Митей вместе-ж. Вдвоём. Тихий вздох. Он - Великий князь. Боле ничего не важно.