«а пока ты в небо отпускала голубей,
я опускал дев передо мною на колени»
Варя пижаму с котиками на джинсы и толстовку его поменяла, хотя время уже совсем не для прогулок было. На улице темно-темно, стрелка часов настенных перевалила за одиннадцать ночи, а дома, кроме холодного ветра, бесцеремонно блуждающего из комнаты в комнату, да запаха табачного вперемешку с тревогой сумасшедшей ничего и никого не было. Цветы утренние — чудесные ромашки с белыми хризантемами — глаз не радовали, тарелка с клубникой так и стояла на прикроватной тумбочке, хотя еще утром ее безумно уплетать за обе щеки хотелось. Варя все взгляд то в сторону, на винтажные часы с маятником метала, то в на дверь входную. Тихо сидела, думая, что еще чуть-чуть совсем и шаги громкие услышит. Но час за часом, звонок за звонком (целых одиннадцать гребаных наборов давно наизусть выученного номера), а от Вани никаких известий. От друзей он ушел рано — еще даже четырех не было, как в компании стало на одного человека меньше. В библиотеке, как обычно бывало по выходным, он даже не появился, а пары закончились добрых четыре часа назад. За все время ожидания Векова, позабыв о сердце больном, выпила два латте размера гранде из ближайшего старбакса, выкурила целую пачку ненавистных ей мальборо с крикливой наклейкой «саморазрушение», что прятала на «черный день», который, казалось тогда, никогда и не наступит больше. И парадокс в том, что совсем не никотин ее к саморазрушению приводил, отнюдь. Ваня — вот оно ее истинное саморазрушение, хуже всяких сигарет крепких. Он — словно сильный наркотик, парализующий тело при любом удобном случае: запах знакомого парфюма услышала — парализовало, вкус сладкий с губ забрала поцелуем — парализовало, ночами долго после встреч ожидаешь его — и тоже парализует.«я в прокуренном свитере, так хочу ближе к тебе. меняю взгляды и принципы в городе, где ночи нет»
Варя, наконец встав с дивана в гостиной (потому что стоял он прямо напротив входной двери), прошла до гардеробной. Одиннадцать входящих звонков и каждый, абсолютно каждый, перебрасывал девушку на голосовой почтовый ящик — это доводило до тремора в руках, и единственным успокоительным сейчас была только худи — совершенно обычная черная худи, чуть отдаленно дарящая аромат стирального порошка, который даже после стольких стирок не мог перебить запах ашки с малиной и смородиной и духов. Этот терпкий запах мужского парфюма, что крышу сносил и сердце биться чаще заставлял. Она надела худи и первым делом запах этот вдохнула, буквально отпечатывая его на прокуренных легких и в памяти своей. Слезы соленые сами щеки обжигать начали, ей ведь совсем-совсем плакать не хотелось. Потому что Ваня с минуты на минуту вернуться должен, а плачущую Варюшу он видеть не мог — больно невыносимо ему было любимую девушку видеть в таком состоянии. сережа жожо, 11.22 p.m. «он пришел?» Варя всхлипнула громко, увидев сообщение друга Вани, и грустное «нет» ответила быстро. Потому что время уже за одиннадцать перевалило, а дома она все еще одна находилась. В полном и далеко не гордом одиночестве. Эвелина, 11.23 p.m. «кот, только не говори, что говнюк этот все еще где-то шатается!» Выяснять, почему Эва и Сережа сейчас, очевидно, не рядом друг с другом, что-то совсем не оказалось сил (хотя лучше бы Варя пересилила себя, ведь переключившись на проблемы других, гораздо проще о своих на время позабыть), потому девушка на сообщение Тархановой умолчанием ответила — обилие многоточий и грустный-грустный эмодзи, даже на одну миллионную не описывающий ее истинное состояние на данный момент. «а вдруг просто накручиваю себя? вдруг просто телефон сел? решил один прогуляться?», — пронеслось в голове рыжеволосой, и это ненадолго, но позволило усмирить ураган в ее душе. однако это «ненадолго» действительно продлилось совсем немного, жалких три минуты, затем — хлопок входной двери. и если бы Варвара Векова участвовала в какой-нибудь олимпиаде по бегу, она бы сто процентов первая дошла до финиша, установив мировой рекорд, уложившись в ничтожное количество времени. — Я долбоеб, котенок, — прямо с порога, даже не сняв любимые 4-е джорданы, проговорил Ваня. В руках его букет лилий и коробка «красного бархата» — его стандартный набор для извинений. Варя даже слушать не стала, просто нежно приобняла его за локоть, помогла снять кроссовки с курткой и добраться до спальни. С покрывала убрала идеально выглаженную баскетбольную форму парня, взбила подушку, откинула одеяло и помогла Бессмертных аккуратно улечься: придержала ладонью затылок, чтобы он головой о перекладину не ударился. — Я полный мудак, котенок, — продолжал Ваня, но уже с закрытыми глазами. — Давай ты проспишься, а с утра мы все обсудим, хорошо? — Векова заботливо убрала со лба ниспадающую темную прядь кудрявых волос. Склонилась к щеке щетинистой, чтобы оставить на ней поцелуй, какой всегда оставляла вместо слов «спокойной ночи», и тут же уловила резкий запах водки и чего-то пряного. Как будто вместо парфюма Ваня использовал обожаемый ею пряный чай-латте. — Ты пил? — Это случайно получилось, честное слово.«я знаю правду и она пахнет этилом»
Девушка решила, что правильно будет не развивать диалог с пьяным человеком — потому что ничего толкового из этого не выйдет, потому совершенно молча, все еще в худи Вани, она улеглась рядом с ним и сильно-сильно прижалась к нему, будто боясь, что он опять уйдет надолго. Варя устала и соскучилась очень, поэтому тихое, едва уловимое «прости», сорвавшееся с губ парня, она уже не слышала, Но утром просыпалась обеспокоенная, потому что спала очень-очень тревожно. Кошмары снились, в которых она совсем одна каждый раз оставалась, и одиночество это, липкое и вязкое, с запахом пряным почему-то, до чертиков пугало ее. Варя рукой в сторону махнула и вместо теплого тела родного совершенно холодную простынь нащупала. Она глаза свои распахнула резко, надеясь, что Ваня сидит за столом и домашку в универ делает с утра пораньше, однако ни ноутбука его на столе не было, ни формы баскетбольной, ни вещей вчерашних, что аккуратно на креслице сложены были. Пустота и только. А еще тишина. Оглушающая, пугающая тишина в прикуску с дикой болью. Векова веки прикрыла, пытаясь с мыслями собраться, но где-то на задворках сознания мельтешили тихие, тысячи раз произнесенные с горечью «прости» и отдаленное, что-то похожее на «я изменил тебе». Верить совсем-совсем не хочется, лишь в то, что это воображение так после вчерашнего многочасового стресса разыгралось. Это же ее Ваня Бессмертных — самый чуткий и заботливый мужчина на всем белом свете. Тот самый, что еще в школе ей с докладами по литературе помогал. Что учил ее стихотворные размеры определять и всем-всем терминологиям. Что стихотворения русских поэтов серебряного века ей читал перед сном или турецкие сериалы смотрел с ней в обнимку по выходным. Он варил ей по утрам кофе, что привезли Сережа и Эва из доминиканы, а в обед — суп со звездочками. Он сопровождал ее на всех мероприятиях в издательстве, считал своим талисманом, играя за баскетбольную команду университета, и ласково называл «котенок». Потому что очень-очень любил. Но то фантомное признание, неизвестно откуда взявшееся в голове Вари, подтвердилось маленькой запиской, прилагающейся к букету вчерашних лилий. Страшное «я изменил тебе, прости. я правда не хотел. случайно вышло» оказалось написано до смешного аккуратным, каллиграфическим почерком. И сначала правда смеяться очень хотелось, потом разбить весь фамильный фарфоровый сервиз семейки Бессмертныз и в конечном счете сесть на балконе, взять очередную пачку сигарет, на которой, по иронии судьбы кажется, красовалась все та же наклейка с надписью «саморазрушение», и плакать, плакать, плакать. И все еще не верить. Потому что это был ее Ваня. Ее Ваня не стал бы предавать. Не стал бы изменять. Но если человек признался в содеянном, был ли он ее все эти два года?«в чем же тогда была твоя правда? забери свои слова обратно. не хочу быть с тобою, мне не надо, если твоя любовь — это обман»
— «Правда не хотел»? — Варя смаковала на своих сладких губах эту гребаную, совершенно ничего не значащую на деле фразу, и усмехалась. Потому что было очень-очень больно. Тогда неожиданно она вернулась в школьные годы, в свой отвратительный одиннадцатый класс, когда испытывала проблемы с менталкой, которые решала самым, по ее скромному мнению, простым способом — остреньким бритвенным лезвием по тонкой коже запястий. И вся боль, испытанная за период одиннадцатого класса: смерть школьного друга, проблемы с ментальным здоровьем, развод родителей, невзаимные влюбленности, — все это ничтожно по сравнению с тем, через что Векова проходила сейчас. И сначала Ваня не посещал совсем ни университет, ни тренировки, ни книжный клуб. Варя выдыхала каждый раз, как видела его место пустующим, но себе врать не могла — скучала очень-очень. Так сильно, что сердце чертовски щемило каждый раз, как аромат парфюма его улавливала. Иногда она ловила себя на мысли, что хочется увидеть его: улыбку с ямочками, сумасшедшую прядку, что вечно спадала ему на лоб и придавала шарма, глаза эти, в которых тонуть из раза в раза хотелось. «Нет, лучше сдохнуть, чем его увидеть», — пронеслось в голове, а в следующее мгновение — Привет, — такое бессовестно радостное приветствие где-то позади раздалось, и вовсе не хотелось поворачиваться, но, ведомая какой-то неизвестной силой, Варя все же повернулась. Какая должна быть реакция на «привет» человека, что превратил ее жизнь в ад одним признанием? Что-то вроде широкой улыбке с зубами или томного взгляда с опущенными уголками губ? Молчание оказалось лучшим оружием. — Знаю, как ужасно я поступил, но я правда раскаиваюсь в содеянном и…«за тебя перед сном я молюсь, видит бог.
никогда ни за что я не буду с тобой»
— Иди нахуй, Бессмертных