ловец снов

—добро пожаловать. возгласит кукольный силуэт, стоит Рубедо открыть глаза. наконец он слышит что-то кроме тишины, воя ветра с улицы, и монотонного стука грифеля о бумагу. однако удивительно, что он помнит эти моменты и звуки, прежде чем ему посчастливилось провалиться в сон. он находится в неясном заснеженном, невероятно пустом месте, где всюду веет приятный холодок, чьи отголоски представленные снежинками мягко оседают на коже, и растворяются так же в мгновении, оставляя мокрые следы на одежде. он не испытывает холода, и ощущает свое тело "иначе". он оглядывается, едва осторожно. снег попадающий на кожу ощущается совсем иначе. он видит пред собой бесчисленное количество искаженных картин, что неясно мелькают пред глазами. видит пред собой облака полные невообразимых тонов, что мешались с кристально белым. мягких, словно вата, которой так нежно он касался обрабатывая "свои" ранения. под ногами хрустящее полотно из блестящей массы снежных хлопьев, но оно словно не реально. словно сочиненный идеальный вид снега, словно то, что не должно обжигать кожу до шрамов, — напротив, укрыть пледом и согреть душу. взгляд его бездонных глаз, морозно отливающих синевой, неспособных отражать свет, наконец останавливается на загадочном силуэте, что к сожалению пока не удостоился чести получить ответ, на, казалось, доброжелательное приветствие. не стоило ему так спешить, иначе остался бы не замеченным. то бы уберегло, и сделало день куда скучнее. прядки его подскочат, пока голова сделает поворот, а яркие глазки мелькнут интересом, когда тот осознает, что его силуэт наконец замечен. и Рубедо опешит. пред ним в точности сочиненная, такая неидеальная, словно вырванная из кусков памяти разбитых зеркал, такая неисправная, ненавистная, и даже несуществующая. он видит версию себя. версию себя много лет назад. он видит себя, облаченного в белые цвета, видит того, чьи синяки под глазами напоминают бездну, от ночных посиделок и многочисленных тестов, видит того, кто был убит собственной Создательницей. он видит себя. свою юную копию, что отражение всех его несбыточных детских мечт. и эта копия так раздражительно смотрит в пустоту. и взгляд его пуст. глаза его, в точности такие же. и не сомневался Рубедо в том, что это он, — у Альбедо иной взгляд. иные телодвижения и манера речи, иные взгляды и темп дыхания, иная интонация и стиль речи. и звезда на шее не красуется, словно никогда ее там и не было. он идеален в глазах себя, и так ничтожен в чужих. и наоборот, проникается толикой ненависти к себе. не способен выбрать правильное решение, хочется упасть на колени в извинениях и мольбах о прощении, мольбах помиловать и понять его грехи, понять как, и почему он превратил и так ужасные реалии избитого силуэта в еще более мерзкую жизнь. почему он уготовил такое будущее ни в чем не повинному себе. из плюсов нахождение едва окрепшей копии рядом, Редо понимает, что это один из его бредовых снов. понимает, что в безопасности. понимает, что его копия не должна делать с ним плохих вещей. его сознание демонизирует лишь возлюбленного, лишь его образ избивает и поливает ведрами крови. а собственный обеляет кристально, защищая от собственной ненависти. и таким он и был задуман. стоящий напротив, едва достигший начала подросткового сознания. совсем-совсем ничего не знающий, и не значащий в чужих жизнях. он начинает мешкаться, делает шаг вперед, с очарованным и шокированным изгибом мышц лица. лишь лик его противоположный, такой же завороженный привлекает внимание. и едва надменно, едва дрожаще звучит ответ. —ты все знаешь? звучит так хладно, и ровно так же мягко, будто осторожно пробираясь в сознание рядом стоящего, будто охватывая его многочисленные искры глаз, перекрывая воздух, в попытках заставить говорить. Редо начнет одновременно мягко и строго, начнет так, словно с предвзятостью, желая получить ответ, забывая о прежних размышлениях и мании прощений. Рубедо окажется совсем рядом, преклонится, рассматривая собственный лик. коснется шрама на щеке, и траекторией по скуле огладит шею так мягко, давя на несуществующий знак, проверяя будто бы на подлинность. перейдет на плечи, и надавит, опуская ниже. и сам упадет, равняя рост и положение голов. опустит в самый снег, и сам опустится. сидя на обжигающем покрове говорить будет куда легче. и те эмоции на чужом лице его, выдают равнодушие в корне. не было дела ему до обжигающего холода. не было в этой жалкой выдумке разума разницы кто с ним находится и как себя ведет. он будто что-то утаивает, взгляд его своенравный, прикрытый скукой и безэмоциональностью. витраж света на щеках, и блеск из синевы глаз. пряди отливали светлым, а концы переходили в гранатовый. голос его соткан шелком и невообразимой точностью, что каждая буква стреляла в нужную точку. словно лозы искусственных причудливых изгибов опутывают тела и разум, заставляя потреблять и внимать, безупречно и лишенным упреком он оттачивал ответы, словно мог сочинить поэмы бредовых метафор и бессвязных предложений со столь уверенным лицом. не отравишь, не ударишь, — ладонь окоченеет и разобьется о него словно хрусталь, настолько неидеально утонченным тот силуэт мелькал в обрывках извращенных восприятий и обеленных мыслей. Редо смотрит на свою копию. и тот кукольно не шелохнется, будто бы потакая и все понимая. неспешно он вновь пройдется по бархатной коже оголенных щек, что была словно гладь обжигаемая следами иссушенных пальцев, чей хозяин так и драматизирует, изнежено касаясь с осторожностью, проникшись этими тактильными ощущениями. будто творец лишь недавно слепил эти изгибы лица, словно не были они тронуты миром, словно эта неидеальная, брошенная всеми версия была самым сладким куском. лентами он выхватит эту ягоду, оставив багровые нити, что быстро пропадут. мягко потреплет и оттянет кожу, на чьих просторах останутся характерные пятна, —столь тонкая и хрупкая, будто ее можно заживо снять, словно владелец даже не испытает такой агонии, будто бы она была шелковой накидкой, а не целой системой тканей. оттягивает с неясной самому себе пренебрежительностью, будто что-то внутри заставляет проявлять излишки жестокости и нрава. словно ему предначертано быть таким. словно гиперболизация выкрутила отрицательные черты его на максимум, а все миролюбие и справедливость сменили вязкие капли на его руках, отливающие гнилым багровым. однако он все еще помнит, что находится во сне. а это определенно дает ему много преимуществ и возможностей. но надо бы ему выбираться отсюда. пусть подобное времяпровождение занимательно, в редко вырастающих фразах-диалогах с самим собой было что-то особенное. малец напротив был так молчалив, пусть и пылали его внутренности закопанным нравом, и песком души его была заученная безвыходность и итог в смерти. критичном варианте, и надежде оборвать все проблемы в избегании. хотелось выпить до дна всю его горечь, избавить от будущего, и предоставить право выбора. дать возможность вдохнуть, и вытащить искусственные трубы из вен, что сковывали движения. позволить испытывать что-либо, кроме апатии. не бояться, и задавать вопросы, спрашивать и рвать за правду. а быть может, это не он вовсе? быть может, тот был иным неудачным результатом, что ненароком попал в странные сны? нет же, то был точно объект номер два. руки его были полны воли жить, а глаза, прикрытые холодом, зажигались при виде того, кем он станет. будто бы в желании хорошенько вмазать, и растереть череп этого тела в микрочастицы. однако как бы они не были импульсивны, почти целую вечность можно было лишь разглядывать взаимно занятные изгибы. и то было куда приятнее и спокойнее. и не ощущала эта компания заснеженных просторов, ветра бьющего по хрупким меловым телам, их стойкий характер будто делал крепче, позволяя устоять, и ощущать ровно ничего. и хватка его отпустит изнеженное лицо, что уже начало приобретать нехарактерные столь юным изгибам морщинки легкой формы злости, едва сформированной, и тут же убитой. тот оттряхнет голову от едва рожденного сугроба на макушке, заставляя снег рассыпаться вокруг, и попасть на лицо противоположному. он без замысла оттряхнет, тем самым заняв руку иным делом. и тут же вспомнит юнец, словно выжидая момента тот тянул время почти не скрываясь ответит наконец, бестактно и так грубо обрывая всю идиллию, словно самому моментально сожалея. —а что я, по-твоему, должен знать? тебе не выбраться отсюда. и тот опешит в обомлении. в каком это смысле "не выбраться?", что имеет ввиду этот образец, и почему имеет право указывать? почему исказился до новых нот и черт, будто заново вылеплен. почему происходящее так жестоко вновь, и почему ему приходится делать этот странный выбор. продолжения не последует. копия лишь смотрит прямо в глаза, не испытывая стыда или угрызений совести за сказанное. а Редо спешно и терпеливо отдаляется. что от нынешнего неоднозначного объекта, что от самого себя. в данном случае разницы не имело, и было в корне схоже. а может и не был пред ним сидящий им. уж слишком уверенным и нереальным он казался. уж слишком беззаботно язвит его сознание, и слишком он уж хорошо сохранился для своей жизни. не правдоподобно для ненавистного неудачного результата. так нелепо, сомневаться в самом себе. трудно понять, как Редо не начал еще сам в себе сомневаться, раз за разом смотреть в зеркало, и отторгать это тело, пропитанное синтетическими венами, костями, полостью и сочиненным чужим руками началом. единице в коде этого разума и сознания, в шифре бытия и смысла сущего. спрячет он свой смысл далеко от собственных глаз, спрячет в том месте, где лишь сам обязательно найдет. уготовано судьбой ему испытать это. пережить, иначе говоря. да вот атмосфера не снисходительнее, молчание и приподнятая резко бровь. прозвучит вскоре наспех возмущенное, будто бы нервное. —в каком это смысле, "не выбраться"? что за бред ты несешь, и кто ты? и тот издаст смешок на последнем издохе слов и подрагивающих интонаций. "Рубедо" вскоре примкнет издевательской шалостью, скрестив руки на груди, будто бы нарочно так беззаботно взмахнет головой. безжизненный образ терялся сквозь нрав и харизмы, а пустота в душе наполнялась великолепным отыгрышем. на театр одного актера Редо удивительно не купился, а потому лишь осмотрится, в пучине резких осознаний, что бесполезно будет выпытывать информацию у абстрактной шалости его сознания, с подобающим характером и донельзя ироничным обликом. будто бы что-то склизкое и мерзкое скрывалось под слоями кожных тканей, и внутренности будто отдавали скверными язвами и нарывами гнили, однако сам себе напоминал, — не смеет тронуть себя, тронуть несуществующий образ беззаботных детских дней, когда он якобы мог позабыть о проблемах подобно истинному человеческому воплощению. быть может, главная ошибка создательницы была в том, что она не позволяла прожить жизнь так, как проживают ее люди, в попытках создать человека? во всяком случае, не в этом замысел его нынешних обилий рассуждений, взгляд его привлекает удивительная однотонность красок сочиненных его мозгом декораций, и утонченности одного единственного в нем "живого" организма помимо владельца. интересно, он узник кошмара, или его хозяин? а будет ли то кошмаром, с учетом прошлого опыта? быть может это длительная передышка и замечательная акция, награда за пережитое и просмотренное ранее, — от обилий крови голова кружилась беспристрастным вальсом, не позволяя ему концентрироваться на чем либо даже вне тюрьмы сознания. руки его не красились в привычное обилие красного, лишь касались самого себя и "иного" тела. окружение пылало чистотой и самым белым, что только можно вообразить. и так это напоминало уже пережитую сцену, что вселяло подсознательный страх. страх вновь все испортить, и либо самому окрасить все красным, либо побыть художником, и величественно возвести не нарочно кисть, пропитанную чужим внутренним миром и чувствами. однако вереница касаний мягких пальцев окажется у него на кончике носа. младший вскоре оттряхнет тело и одеяния от снега, оставив Редо так и покоится на коленях. он превозносит свой маленький и величественный силуэт, всеми силами показывает и обнародывает, — он тот, кем Редо никогда не был и не будет, он это счастливые отголоски мрачных дней, проведенных в вынужденной изоляции с соседством из мусора. стоящий пред ним подобен самому светлому созданию, и одновременно ошметками гранатовой гнили под покровами сокровенных мечт. лелеян и любим такими тихими возгласами, и нетронут его образ чистокровный. и самое время пятнать это хрустальное тело. однако предварительно он огласит себя самым сокровенным, и самым ненавистным одновременно. Рубедо не способен выбрать точное чувство, и вынужден метаться от ненависти до обожания. и принимает это с головой, тут же отвергая всю суть. не способен определиться и быть чем-то точным. старается угодить прежде всего самому себе. быть может, взять чей-то образ на основу, и тут же его отбросить, ведь он должен быть никем иным, как собой. однако устраивал ли его он сам? был ли тот, кем так желал стать его истинным обличием, а не пустышкой с набором качеств? а существует ли он, как факт, или же по венам течет код с заложенными наперед данными. потакающего и уступающего постепенно, бытия на четвертом плане. и тот будто прочтет мысли, заставит приподнять взгляд, а вскоре, будто бы с долей разочарования ответит, спустя минуты тысячи вариантов формулировки. —"не выбраться" к сожалению для тебя в прямом смысле. ты вскоре умрешь во сне, а твое сознание останется тут навсегда. опережая твои вопросы, этот вердикт вынес не "я", и не "ты", но он вполне справедлив для "нас". противоестественно и тошнотворно. так глупо. ступор охватит резко оледеневшие движения, а паника лишь нарастает. почему это справедливо? и почему именно так? почему эти кошмары стали задевать реальность, и почему это одобряется даже внутренним я. неужели его душа настолько бесхребетна и не способна к борьбе? и почему приговор так унизительно жесток. "смерть" слишком знакомое понятие, и слишком хорошо выученное. но вот окружение не знало смерти. искреннее беспокойство пробирает до мурашек. а что подумает "он", когда обнаружит беспричинно мертвый труп рядом с собой? будет ли напуган, или опечален? когда поймет, что тело под его рукой холодное и безжизненное? будет ли искать причины смерти, а будет ли пытаться вернуть? то загадка. а потому пустить все на самотек не подходит как вариант. он бы, даже, в какой-то мере был согласен. не с приговором и якобы правильным решением, с тем, что ему стоит отдохнуть. но будет ли жизнь после смерти так благосклонна к нему за все совершенное? и будет ли правильно оставить за собой нерешенный след. будет ли правильно оказаться тем самым, очередным, кто ушел без единого следа? —я не могу умереть "вот так"! ты же понимаешь меня, почему это, по-твоему, справедливо? есть хоть какой-то способ избежать такой участи? ты же явно знаешь больше! и не спорит меньший, кивает, пока вспыливший "оригинал" смахнет чужую легкую ладонь с лица, а затем сомкнет всю обиду и разочарование в кулак. тот же, прикроет веки, пока светлые ресницы веером охватят внимание. следы на кончиках пальцев отливают слащавым киноварным, что постепенно переходит в приглушенный алый. подобный след он бесстыдно оставит едва касаясь чужого лба, будто бы измеряя температуру, или считывая мысли. и тот, завороженный этим холодом касаний, мягкостью ожогов и трепетом, не скажет ничего. лишь податливо опустит голову, когда "двойник" наклонится, и одарит лоб шепотом, а макушку многочисленными поглаживаниями, зарываясь пальцами сквозь пряди точно в цель. —мы с тобой обреченные виновники… "мы" не должны были выжить, и кто-то из нас должен оправдать эту жизнь. "я" не должен был существовать. "я" это всего лишь наш образ, от которого "мы" должны отказаться... и чем больнее, Редо, тем лучше. сделай же это. сделай то, что должен. окрась свои мечты этим самым цветом, мне стоит начать умолять тебя? я лишь пытаюсь помочь, ну же, давай… ты сам так желал отпустить "меня". прими же, "меня" никогда и не существовало. выбешивает нарочно. слова колкие, и Рубедо это прекрасно осознает. осознает, ему хотят помочь, а он не может всего лишь закончить начатое. однако как ему поднять руку против того, кого он так оберегал всю длительность своей жизни, и не позволял пылинке пятнать этот чистейший образ себя? материальное тело вовсе не важно, им и так обладал Редо. но как пересилить "себя" и свои такие долгие старания, чтобы наконец расстаться с "собой"? играет на нервах словно на музыкальном инструменте. сводит с ума, и вгоняет в абсолютное отчаяние. он так же желает помочь, и так же боится. ровно так же ошарашен этим вердиктом и итогом. не хочет умирать. все так же чист в его сознании и верен владельцу. словно драгоценный камень, столь желанный образ ни в чем не повинного и радостного жизни, промежутками ехидного, и такого светлого. пора принять, что Редо таким никогда и не был. пора убрать этот лживый образ из своей головы. объяснить самому себе, и перестать так оберегать нетронутые ноты, сотканные ложью и попытками сохранить сознание. стоящий пред ним не виновен, но "он" никакого отношения к Редо не имеет. лишь лживый идеальный образ, которого никогда и не должно было существовать. он не заслуживает смерти, но должен ее испытать. должен испытать боль, ведь, за все годы самообмана накопилось много непрожитых сцен. зависти к этому образу, и невоплощенному желанию расправиться самым жестоким образом. тот подрагивает. тело его смягчится, а руки станут мягкой ватой, когда и "Рубедо" настигнет осознание, что прямо сейчас он будет длительно, жестоко, и мучительно умирать. отдаляется едва заметно, делает шаг назад, утирая красное от волнений и колебаний лицо ладонью, однако не успеет. едва успевшее родится в руке сверкающее лезвие, словно по чужой прихоти, с характерным звуком вонзится ему в одно из хрупких колен. раздробит едва окрепшие ткани в мясо, разрезая нервы, и отламывая кости от соединений в небрежной манере. вонзит лезвие так, едва не позволяя ему сквозно выглядывать с иной стороны. а тело пробирает мурашки и боль, пока рваные нервы и составляющие выглядывают из надреза, а смешенный с костями и плотью обломанный хрящ своей болью не позволяет даже вдохнуть, врезаясь в мясо, и утягивая за собой раздробленные в крошку кости. меньший попытается отстраниться, сделает шаг назад на еще живой конечности, на что его моментально ухватят за лодыжку, и почти вывернув ее, он болезненно упадет на снег, поджимая колени к груди, и дрожащими руками стараясь вытащить лезвие из себя. словно отказывается от своих слов. хочет жить. Рубедо нависает выше, "помогает вскоре" вытащить болезненную деталь из тела, и едко хватая за руку без колебаний, медленно, будто бы с долей сожаления и искреннего наслаждения вскроет ее от вен до ключиц. наблюдает как кожа отрывается от мышц и мяса, кровотоки стекают по лезвию и рукам, а истошный вопль из боли и предсмертных задыхательств и мольб только дополняет картину. лицо заливается страхом и слезами, нежеланием умирать, несет полный бред в мольбах прекратить, делая Редо еще более устрашающим в собственных глазах. царапает чужие руки, пытается укусить и вырваться из последних сил, размахивает еще нетронутой рукой и даже попадает, оставляя красный след на чужой щеке, но все то было безнадежно тщетно. нависающий монстр над таким прекрасным белым силуэтом, что постепенно красился чернью и красным, постепенно теряя расположение "оригинала" и его трепет. дрожащая вскрытая рука более не может функционировать. "двойник" медленно вспарывает и вены, наблюдая как характерная синева красится алым. украсит и пальцы синяками, избив рукоятью сверкающего. переломает суставы и выгнет в противоположную сторону на 180°, не позволяя шелохнуться. ощутит колкий пинок в живот, едва функционирующей ногой, что вскоре тоже отхватит своего, как только Редо покончит с рукой. он сдирает кожу с рук, интенсивно и быстро, отслаивает ее словно рыбью чешую или кожуру мандаринок, без сожалений выкидывает, и окунает в колкий холодный снег. затыкает рот последней свободной рукой, временно выкидывая лезвие. пихает в глотку снежный ком, в попытке заставить задохнуться. а тот лишь давится и противится, кусает руки в ответ, и кашляет истошно, срывая прежде мягкий голос, для которого так подходил шепот, в отличии от болезненных душераздирающих криков от столь болезненных увечий. в какой-то момент Редо даже станет жаль его, даже такого убогого, запятнанного алым, смешанного с абсолютной чернотой. даже такого "убитого" захочется помиловать и отпустить. однако его сожаления не стоили его жизни. как жаль, что Рубедо даже и не подозревал, что не был бы мертв в любом случае. а тот все кашлял да заливался ядом, лицо его постепенно слезало с основы, а черты черствели и менялись. Редо не смеет сомкнуть глаз, лишь стыдливо отводит взгляд в сторону, продолжая удушающие маневры. пальцы его проникают в самое горло, царапая внутренности, в попытках запихнуть снег. попытка укусить венчается яркой пощечиной и новым ударом по руке, чью оголённую плоть окунули в снег, заставив вновь кричать от боли. плоть разрывалась а порванная глотка пульсировала от царапин. глаза лежащего зальются приливом стекающих по щекам капель, которые, в свою очередь, счищают слои разбрызганной крови. она смотрится восхитительно на этом белом силуэте. пятнает руки, выглаженные рукава, окрашивает лицо в гримасе испуга и полного отчаяния. так обворожительно растекаются эти капли в хаотичном порядке, словно ягодное поле на белом полотне. все еще не позволяя толком откашляться, раздвигая стенки горла пальцами, заставляя лопаться позвонки и трещать по швам прочие ткани, он вновь возьмет лезвие в свободную руку, отступаясь от утопления чужой в багряном сугробе, а затем мягко, словно поглаживая, проведет по губе, медленно и мучительно продвигаясь внутрь, разрезая язык надвое, почти в корень. подтаявший снег окрашиваться алым, а лезвие в момент скользит по нёбу, раздирая нервные окончания, и делая из полости мясную кашу. тот даже не рискует укусить, с трудом держит сознание, истекая кровью, и закатывая уставшие глаза. белая кожа его красится в киноварный подтон, пока брызги вырисовывают новый силуэт, а перекрытое дыхание дает о себе знать. кислородное голодание вынуждает конечности неметь и становится ватой, а кровь еще более обильно вытекать. в результате подобного рода занятий, он, постепенно, закроет глаза так, что более не сможет их открыть. кожа в некоторых местах посинела от боли, в особенности в области шеи и перебитых пальцев вскрытой руки. раздробленная в крошку коленка почти вывалит отломленную часть кости наружу, вынуждая торчать на открытом воздухе, проветриваться иначе говоря. голова его уляжется на мягкую поверхность, а тело оледенеет. более не будет кашля, более не будет его многозначительных молчаливых взглядов. для Редо он мертв. та чистейшая частичка, она мертва. только вот, Редо до сих пор в своем кошмаре. "двойник" умер недостаточно мучительно? недостаточно черноты и боли? неужели, Редо потратил свой последний шанс? взгляд принимает напуганный облик, а лезвие вместе с руками спешно удаляются с места преступления, по локоть покрытые кровью. он смотрит на изуродованный труп в черни, на его отчаянное лицо, что выражает ничего кроме боли и разочарования. то, что Редо ощущал в тот самый роковой момент. эта белая частичка, единственное что он любил в своей памяти. единственное, что так оберегал, и вынужден символично жестоко убить. "и чем больнее, Редо, тем лучше. сделай же это. сделай то, что должен." сорвалось с его губ полуистерично, в помутнении и жуткой усталости, что резко охватила все тело. он менее интенсивно кидается резкими взглядами и потряхиваниями, будто бы в надежде, что маленький очерневший силуэт вот-вот очнется, и вновь даст подробные инструкции. "чем больнее, тем лучше". неужели это было недостаточно больно? а быть может, больно должно быть самому Редо? разумеется, все не могло быть так просто. вся суть и концепция, сокровенное желание наконец отказаться от навязанной идеальной мечты. его не существовало никогда, этого детского упущения и уверенной в себе фигуры. был лишь Редо. настоящий Редо, никогда не понимавший что он забыл в том или ином месте. тот, кто на самом деле покрыт чернью. сокрыт болезненными воспоминаниями. однако, пришло время поменять их. доставить лживому созданию и себе за ложь справедливое наказание. доставить столько боли, сколько он спрятал за этой белой частицей. столько боли, сколько испытал и испытает сам. немного успокоившись, он продолжит хирургически-ювелирную работу. лезвие в следах крови вновь окажется в его руке, и хаотично разрежет прежде белую ткань на чужом теле, открывая обзор для будущего надреза, будущей двери в мир чужих очерневших внутренностей. холодная рука оставит след на забрызганной кровью оголенной коже, от ключицы проведет до шеи, а затем спуститься ниже, остановившись, подумает пару секунд, а затем иной рукой резко вонзит остроту меж своих пальцев, ровно по центру, меж бедер образуется кровоточащая рана, из которой спешно вытекали очерневшие реки. не вытаскивая, схватит второй ладонью рукоять, и проведет резкий взмах, что раскроет тело до ребер. огладит рваные кожу и мясо вокруг, приоткроет "занавес", наблюдая за движением все еще теплых склизких масс. проведет еще один, завершающий надрез, едва касаясь горла, вытащит наконец металлическое лезвие. он все еще тут. однако, планы на вскрытии не закончились. надрез выглядел столь ровным, словно под линейку. а кожа все равно рваная, ее концы завернулись на манер свежесрезанной ткани. металлические мотивы багровых ветвей раскрасили белые части тела. на ребрах подобно рекам образовались алые ручьи. он огладит это, почти втирая кровь в белую кожу. окрашивая все грязными цветами. окрашивая все, марая идеальный силуэт. марая и самомнение, постепенно уничтожая в себе всю любовь и трепет к несчастному. постепенно входя в состояние привычной горькой ненависти. булькающие склизкие звуки изнутри вскрытого тела доводили до мурашек. было так страшно находиться тут, и одновременно так сладко и свободно. это манит низменными желаниями, уговаривает так мягко, словно ничего и не замышляя. тщетно и безнадежно отголоски внутренней могилы парадно врывались в чертоги рассуждений. дрожью обдало физическое тело, когда по рукам вновь ударило багровыми следами, пока те рефлекторно и на подсознательном уровне забирались внутрь. он огладит выпирающие наружу кости, проведет вереницы мягких и чутких касаний вдоль края надреза трупа. с особым трепетом вновь, с особым взглядом и идеологией, его идеалом были и будут смутные образы, что Редо не был в состоянии самостоятельно составить. заберется чуть дальше, отстраняя облегающие стенки тканей кожи, почти срывая ее с остальными слоями. он в безумии, находит это тело обворожительным. в таком беспомощном виде он лишь больше сожалеет, лишь больше упивается несправедливостью, эта столь излюбленная частичка, столь прекрасная составляющая, личность, которая точно заслуживает сочувствия. сколько бы было шума и счастья, сколько бы было шокированных возгласов и обмороков, когда тело в таком состоянии бы обнародовали. все раны теперь кажутся идеальными и выгодными, а самый главный разрез и выпирающие из-под тканей кости, просто выходя за рамки восхитительными. он любит "себя", лишь когда не в чем обвинить. однако ненависть к автору и исполнителю такого приговора пока никуда не девалась. кулаки его сжались, стоило мысли промелькнуть меж потока, он тут же извернет ладонь, держащую стойкую массу костей сквозь груду органов и порванного мяса. хруст прозвучит очевидно и оглушающе. он постепенно принимает попытки вытащить груду позвонков, чьи края разрезали плоть. рука его по локоть в черни, пробирается под легкими и царапает ткани. сосуды один за другим рвутся и лопаются, пока брызги алого яда так характерно оставляют следы на белой коже. это выглядит более обворожительно, чем когда-либо. тело под ним постепенно теряет свои блеклые краски и тепло. становится менее чем значимым, обмякшее и еще такое восхитительное. растерзанное в клочья, и все еще, того мало. того было мало. все еще чертово мало. Редо не в силах что-то изменить, после того как устроил кашу средь внутренностей и вспорол плоть поперек. будучи нависающим силуэтом, он постепенно вытащит кисти. вновь огладит оголенные ребра и кости, приоткроет занавес манящего внутреннего мира, его совсем юной и лишенной будущего копии. по локоть в черствой массе из гнилых обрубков и капель, его кожа начнет кипеть под давлением кислотных масс. криком заполнится все то выдуманное пространство, пока он будет спешно умывать конечности пятная снег. дыхание его собьется и разлетится в щепки, а лицо застынет в ужасе от тошнотворной картины. от милейшей крупицы самой бледной чистоты не осталось ничего. только до неузнаваемости изуродованный труп, чернь которого вытекает из надреза, вываливаюсь в гущу подобных ей налитых ядом тошнотворных масс. лицо его застыло, веки прикрыты, на щеках все еще виден след застывших от холода слез. пряди окрашены алым, и лишь лицо его, все еще белое, что едва коснулись брызги алой жидкости. это не нравилось внутреннему контролю. Редо возьмет крупную прядь, за которыми и поднимет уже мертвое тело под ним. повертит голову на весу, с особым трепетом и осторожностью, будто бы опасением, что вот-вот и она отвалится к черту. размажет кровь от скул до щеки, а затем резко вонзит острое, все еще блестящее лезвие прямо и четко от скулы до щеки. рваную рану скоро растянут парой пальцев. сквозь дыру виден все еще не растаявший алый снег. вскоре он еще больше порвет прежде ровную рану. сосуды лопаются с характерным бульканьем и протяжными скрежетами, пока кровавые кисти медленно пробираются к закрытым векам. мягкие ресницы под покровом склизкого слоя крови окрасятся из чисто белого в подобный. гранатовый и приторный. лишь сейчас Редо акцентирует на миг внимание на стойком запахе и вкусе металла, словно этот вид пропитал его органы чувств, он, и его окружение соткано плотью, швейной иглой проткнута его душа, и рвано пришита "куда-то" не было ясно, где его место, словно лишняя деталь, словно "пробный вариант", коим он и был. и это чистейшее когда-то обличие, кое сейчас заляпано рваными и грязными следами, было самым что ни на есть чистовым вариантом. должно было стать им, по мнению Рубедо. на себе он проверил, что стремление к идеалу — не всегда хорошо. не всегда хорошо наблюдать как прошлые варианты разлагаются, забытые волей творца. каково было их искреннее наслаждение быть когда-то любимыми, быть когда-то вручную вылепленными, быть теми, на кого творец смотрел, на кого обращал внимание, и кого искренне воздвигал в идеал. временный идеал. какого быть тем, кто когда-то был для творца всем. и тем, кто стал лишь мусором, выброшенным прочь. нити изгнили, а персональная швейная игла и вовсе поломалась. более образец был неисправен и не нужен. трещины на элементе заставляли творца искривить свой лик в недовольстве, выразить чистейшую неприязнь, и отравить явь прежними фантазиями, что тот топтал усиленно и с тягой. без эмоций или какой-либо привязанности, да даже ненависть была бы слаще равнодушия, та холодна, а то пресно. лучше было бы отереть тело о нити, лучше было бы сломаться под давлением иглы, но не покидать поле зрения творца. заставить его не покидать собственное. быть рядом с тем, кто может погубить. совершенно ненормальная привязанность и благодать, каким Редо подозревал себя и "учителя". Создательницу и самый первый абстрактный объект восхищения. Редо еще не понимал, что сам был абстрактным творцом, а мертвое, бездыханное и прежде столь любимое пред ним тело ныне "неисправным" элементом. зрачки его округляться, а руки задрожат. он осознает. теперь он творец. и умерший от его рук это несчастный бедолага, такой же как он. чистейшее творение, что стало наказанием. что окрасилось в грязь и слилось с прошлым. тело его осталось там, гнить на просторах сознания. и про него даже не вспомнят. Редо опасается очнуться. очнуться совершенно пустым и убитым. убитым собственными руками. убитым самим собой, с убийством на душе собственной части. убийство самого себя, убийство личности — несомненно порок и грех, несомненно не прощаемое деяние против самого себя, за которым следует наказание. будет наказан и своеобразно поглощен виновник этого спектакля. главный актер на сцене, и главная его жертва — уже давно неживое тело, будет расплачиваться за долг собственной части. театр был куколен, а творец все так же дергал за нити, пока те не порвались, а сцена не рухнула в огонь. пальцы его пробираются сквозь слизистую век, а когда заходят достаточно глубоко, достает склизкую оболочку. глазное яблоко оказалось снаружи. лицо Редо постепенно приблизится к месту проведения своеобразной операции. руки его все еще держат чужой глаз налитый кровью, а нерв от него витиевато спускается, словно пуповина. одним движением тот перекусит его, оставляя алый след на губах последуют обжигающие касания, Редо будто бы ощущал, как его живой глаз становится жертвой подобно мертвому, что лежит и растекается в его руках. все во взгляде мешается, а тона становятся кашей. он в очередной раз коснется своеобразного шарика в изощренном поцелуе самого себя. своей частицы. самовлюбленность и самоненависть он мешал в одном бокале, запивая жадным равнодушием. подобно ему он жадно смотрит на орган, желая укусить, и не зная, как правильнее подобраться. вскоре он решится, решится окончательно, и поглотит частичку себя. вытекающие внутренности яблока будут стекать по губам и падать на чужое лицо, а затем и скатываться в кровавый снег. вскоре он упадет без сил, упадет со стыда и боли, упадет объятый трупом, объятое тело было уже холодным. было холодно и тут, наконец он выбирается из оков, наконец он ощущает неприятную дрожь. 𔓕 𔓕 𔓕 «навязчивый, обеспокоенный тон звучит сквозь давящую реальность. Редо будто бы погружен в воду, взгляд его мутный, слух приглушенный, а контроль над телом ему не принадлежал. он едва разберет чужие слова, пока слабо отмахивается от резких и раздражающих движений. почти на грани сказанное "очнись!" частично выводит из помутнения. что только что было? что значило произошедшее? предельно просто. ложь. мир, сотканный ложью, царапины от лезвия на пальцах, тоже ложь, вымышленное убийство тоже, лишь лживый эпитет разума. выдумка. цирк и потеха, театр одного актера, режиссера, и критика. критик ставит низший балл, поправляя съехавший ворот, пока трупы режиссера и актера покоятся холодом внутри кабинета труппы. все то было ложью. но не был соткан этими грязными нитями он. чистейший силуэт, слишком идеальный, что бы быть правдой. в какой-то мере его убийство и окончательное прощание, это хорошо. тот, кем "должен был" стать Редо наконец отпустил грешную душу. тот, кого никогда не существовало оставит пост вечно надзирательской фигуры, и перестанет предсмертно шептать несуразицы когда ему вздумается. перестанет быть главнее, сдавливая воздух в легких до невозможных высот. мешалась реальность с выдумкой, а непроглядная тьма в глазах не позволяла соображать. что-то раздражающее сверху нависает и крепко накрепко сжимает руки. игнорируя все попытки осознаться, он очнулся едва наполовину, как бы того тревожный голос не возжелал.» холод пробивает насквозь оригинала, когда ему удается оглядеть картину. тело его излюбленное, словно собственное, неотличимо восхитительное, извивается словно на раскаленной сковороде, явно в побеге от чего-то. руки смахивают теплое покрывало, а лицо столь измученное, налитое естественным алым, от нагрузки периодически дергается. хныкающий едва слышно силуэт весь измок от своих дерганий и действий, едва видны царапины на руках от самого себя, и пока сбитое дыхание то набирает, то сбрасывает неестественный и весьма вариативный темп, тот не откроет глаз. едва его ресницы и веки начнут расходится, вновь он сожмет их с более эмоциональной краской. средь пожирающего душу холода он в одиночку одновременно сдерживает, так и трясет любимого. удерживая от края, от самой смерти, растроганный взгляд его пройдется от чужих сжатых глаз до плеч, за которые время от времени тот потрясывает Редо, в безмолвном прежде желании услышать его ответ. даже самые скользкие эпитеты, блещущие сарказмом, сейчас бы успокоили. нет сил видеть давно умершего на грани. Альбедо не может сосчитать, сколько раз Ру не нарочно заставлял его волноваться. и ведь всегда как в первый раз. сердце его, пусть и искусственное, набирает обороты, пока голос на удивление спокойный, пусть и фальшем деланый ради самого себя, не вымолвит едва, на грани запинок с каждым слогом. -очнись, ну же... я все понимаю, и я слышу тебя, но разве справедливо это? я не хочу этого. более не хочу. каждый раз ты делаешь это вновь и вновь, и пусть у меня нет права винить тебя, и пусть нет возможности сказать прямо, но ты правда так глуп. и я безнадежно глуп вместе с тобой. так почему же ты оставляешь своего глупца в одиночестве? тебе давно пора проснутся, давно пора очнуться... хотя, кому это я говорю. мне тоже давно пора открыть глаза. сказал он едва с сарказмом, в собственном монологе. точно не известно, кому был адресован этот сгусток печалей и отсутствия навыка сочетать эмоции со словами, однако одно было ясно достоверно, не имело цены это откровение, но было бы продано моментально за чужой спокойный вздох и голос. Альбедо понимал на уровне логики, возлюбленному ничего не угрожает. сны не повлияют на его физическое состояние, не лишат тела или столь любимого голоса. не проткнут насквозь, однако могут раз за разом бить по рассудку. и очередная моральная смерть никому не пойдет на пользу. Редо в чужих глазах никогда не был образцом для подражания, скорее напротив, воплощал все нарушения и издевки над запретами, воплощал неаккуратность и отсутствие величия, было олицетворением самых разнообразных смешанных качеств. и все это нравилось в нем. не был идеальным он лишь на первый взгляд, оригинал же души не чаял. было прекрасно в нем все, а лишь чужие слезы отливали необратимой горечью. хотелось помочь, но как? тот может лишь наблюдать, да умолять поскорее встать, безрезультатно тормоша за плечи. не было сил и смелости у него хлестать по щекам, да и руки заняты, удерживают от очередных воплощений кровожадной ненависти к самому себе. теперь отшутиться не выйдет, Альбедо откровенно не хочет знать, какая же пакость собственного производства заставляет состояние настолько падать по прямой наклонной. несомненно, ему нужен выход и способ уберечь любимого, но как? и тот ведь скорее всего слова не обронит, как его не упрашивай, лишь вздрагивать будет да с вялостью не распрощается, то бесполезно, выудить чего дипломатичными расспросами словно камень в гору тащить. однако никто и не собирался играть по правилам. назревает в смышленой голове алхимика план, пока крепкие руки сдерживают чужие, что так и пылают жаждой высвободится из плена, да вновь нанести себе припадочный вред. не успеет он и взгляда отвести, ощутит резкую боль в щеке. щелк, и ничего не менялось кардинально, голова его на миг отвернется посредством инерции, однако объект номер два наконец откроет сомкнутые прежде глаза, и со страхом взглянет на устроенный им кавардак. все ровно так, как и во сне его. лишь одна деталь менялась. теперь лежачий, вырывающийся и напуганный он. зрачки округляются и бегают по помещению, когда он подмечает свою ладонь на характерном покраснении. запястья его все так же сжаты, а тело неизменно дрожит. пред глазами мелькает все произошедшее, не может он забыть чужого истошного крика, не может выбросить из памяти кровавые руки. спазм в голове пожирает части мозга, словно червь, попутно откладывающий заражение в каждой поглощенной части. будто мозг и сознание его - все заражено смертельным ядом, порчей, и скверными побуждениями. наконец идентичная пара встретится взглядами, пораженные происходящим, не смогут обронить и фразы. такое бывало, казалось, уже базовая ситуация. Редо давно не отпускали кошмары, казалось, он мог уже успеть адаптироваться. однако пусть человек и способен приспособится к каким угодно обстоятельствам, лишь когда они приближенны друг к другу. случай Редо это отдельная тема. кошмары вытаскивали из подсознания самые сокровенные темы и воспоминания, заставляя пятнать все чистейшее, и обеляя все черствое и застывшее в старом багровом слое. словно насильная терапия, подмена событий и обновление шрамов. словно увечие намеренное, лишь посвященное себе и только себе. и пусть пылало тело, пусть жгла соль в глазах, тот никогда не хотел такого итога. не хочет выуживать внутренности своих составляющих, разбирать по кусочкам, пока яд расплывается в новые раны, а затем болезненно их зашивать, доводя до неприятных судорог, чьи скрипения и мерзкий скрежет отпечатаются в памяти навеки и будут словно укором. выдумкой для удержания себя в руках, коих он был давно лишен. рассудок постепенно разрушался, пропитанный насквозь истошными мольбами самого себя прекратить. Редо был бы искренне счастлив, если бы зачинщиком этого ужаса был им убитый во сне. запятнанный грязью, он бы не мог творить ритуалы очищения грехов и болезненной терапии как ему вздумается. и все же было в нем что-то. что-то, чем тот заслужил абстрактной любви. не такой, какую Рубедо питал к оригиналу, нет-нет. что-то вроде любви "к самому себе"