Лучше быть российским Калининградом, чем немецким Кёнигсбергом.

1942 год Октябрь. Осень, не самое приятное время года, дождь и слякоть. Я отправился в Сталинград, дабы уговорить Григория Волжского сдаться. К моему приезду, его должны выловить и привести для разговора со мной. Подходя к одной из палаток лагеря, подготовленную специально для меня, я уже знал, что Сталинград, прикованный к стулу, сидит смирно и ждёт меня. Отправив солдат от палатки, приказал никого не пропускать и не подходить ближе, чем на 100 метров. Солдаты выслушали и начали отходить на приказные 100 метров. Подхожу к входу. Страшно. Как мне действовать? Что делать? Что сказать? Вдохнул и выдохнул, чуть успокоившись, я зашёл. Предо мной Сталинград, Григорий Волжский, город, что одним своим взглядом пугает меня, до дрожи. В его взгляде, столько ненависти и жажды крови. Моей крови. Ведь именно я, сейчас держу его в заложниках, в то время, как он мог бы быть со своими солдатами и защищать город. Надо начинать и лучше всего говорить по-русски, может хоть так он чуть успокоиться. Присев на стул, который был напротив, я начал говорить. - Сталинград. Григорий Волжский, так? Он глядя мне в глаза, усмехается и отвечает: - Так, немецкая подстилка. От его слов меня передёргивает. Значит и до союза этот слух дошёл. Противно. Но надо говорить. - Я здесь для того, чтобы уговорить тебя сдаться, тогда тебе ничего не грозит. Мы тебе поможем, и как фронт отодвинется дальше, начнем восстанавливать твой город, одним из первых. Под моим и твоим, чутким присмотром. Я тебе могу гарантировать, но это только если ты сейчас сдашься. Ты согласен? От его смеха, у меня мурашки по коже пошли табунами. Как только чуть успокоился, он ответил: - Если ты встанешь на колени передо мной, псина фашистская, я даже выслушаю твоё предложение до конца, но я никогда не сдамся. Мы победим, и уж поверь, если ты сейчас встанешь на колени, я тебя пощажу в будущем, и не буду жесток, так как вы. Но если нет, то я заставлю встать потом, тем более я уверен тебе не впервой, фашистская подстилка. Как там Берлин? Как только мы с ним встретимся, я его так изобью так, что никто не узнает в нем бывшую столицу Германии, и уж поверь, в этот момент, ты будешь рядом, но ничего не сможешь сделать. Так что решай. С каждым словом, мне становилось всё хуже и хуже. Смотря в его глаза, что были цвета крови, я боялся. Искренне боялся, что сейчас он каким-то образом отвяжется и как, поставив на колени, пустит мне пулю в лоб за то, что делает Берхард. Когда он чуть наклоняется ко мне, я отшатываюсь от него как от огня и вместе со стулом падаю назад. В это время Сталинград заходится смехом с новой силой. Я понимаю, он говорил это серьезно, он это сделает, и вряд ли я после следующей встречи с ним, выживу. А ведь, мне ещё и отпустить его надо будет самому. По договоренности с Берлином, войска находят Сталинград, приводят, я его уговариваю, и в ту же ночь отпускаю, командование уже знает об этом и не сильно радо этому, но договор есть договор, да и к тому же, один сбежавший город ничего не изменит. Я встаю и, несмотря на страх, подхожу к Волжскому и чуть нависнув над его лицом, пытаюсь сказать как можно спокойнее. - Мы победим, вы проиграете и тогда ты вспомнишь наш разговор. Даже когда ты проиграешь, моё предложение будет в силе, тебе нужно будет только, найти меня. Как бы ты меня ненавидел, к тебе я не питаю таких же ответных чувств. Я хочу тебе помочь, поэтому сейчас я тебя отпущу к своим, но в нашу следующую встречу я надеюсь, ты вспомнишь о моём предложении. Ты, наверное, единственный город, кроме Ленинграда, которому я хочу помочь. Так, почему ты не хочешь просто сдаться и принять помощь. После этих слов, я приседаю и начинаю отвязывать его ноги от ножек стула. Потом перехожу на торс и обхожу сзади, дабы развязать их и убрать веревки, которыми уже связанные руки были привязаны к стулу. В момент, когда я случайно коснулся руки, он немного дёрнулся и сказал. - Я не сдамся. Русские, не сдаются. И в твоей жалости или помощи, я не нуждаюсь, Вильгельм Твангсте. На его последних словах у меня дёргается рука, и последний узел, который держал его привязанным к стулу, развязывается быстрее, чем должен был. Почувствовав свободу, Сталинград встал почти вплотную, рядом со мной. Оказывается он такой высокий, что под его взглядом хочется убежать и свернуться в комочек. Я, немного дергано, дотрагиваясь до его плеча, и вывожу из палатки. Мы направляемся к границе соприкосновения. Как и сказал Берлин, там мне никто не помешает его отпустить и быть, в тоже время, незамеченным. Остановившись в двухстах метров от оборонительных советских линий, я развязал руки Волжскому и чуть подтолкнул вперёд, но он не пошёл, а двинувшись в мою сторону, чуть нависнув и заговорил: - Помнишь, вашу поездку с Берлином в Москву, в Августе 39-го. Я кивнул. - Хорошо, что помнишь. У меня к тебе есть один вопрос. На тот момент ты знал, что начнётся война? Я, опустив глаза в землю, киваю, и чувствуя ненависть к себе и предательство перед Гришей, непроизвольно ощущаю как у меня катятся слезы. В этот момент, Сталинград отходит на пару шагов, я поднимаю взгляд, чтобы посмотреть на его уходящий силуэт, но встречаюсь с этими кроваво-красными глазами, которые в свете яркой луны выглядят ещё завораживающе. В этот момент, я понимаю, что он видит как я плачу, и даже из-за этого делает шаг вперёд. Scheiße. Вдалеке слышится немецкая речь, от чего мы, опомнившись, быстро отправляемся каждый к своей стороне баррикад. После того как я добрался до лагеря, я оповестил о том, что все намеченные дела сделанны и утром я отправляюсь обратно. Было немного непривычно спать не у себя в постели, но это было не так ужасно, как мысль о том, что он всё видел. Гриша всё видел, и слезы, и слабость, и отчаяние. Я не знаю, что он хотел сделать, но возможно это и к лучшему. ----------------------------------------------------------------------------------------------- До войны, мои мысли лишь немного возвращались к немцу, а в остальное время были о делах насущных, ведь напряжение было ужасное во всех частях родины и злой Московский, тому подтверждение. Когда началась война, я стал вспоминать его чаще. Постоянно мои мысли говорили, что я его ненавижу и при первой же возможности хочу уничтожить вместе с Берлином, но чувства всегда говорили другое. Лишь спустя месяц я понял, что хочу узнать, " Знал ли он тогда о том, что будет война?" Чем ближе был фронт, тем чаще была эта мысль. И вот, когда бои начали проходить в родном городе, слыша фашистскую речь и видя их форму, непроизвольно вспоминался он. Когда я попал в плен, то где-то в глубине души надеялся, что встречу Вильгельма и в ту же ночь услышал его голос. Хоть он и говорил на проклятом немецком, но от того, что сейчас я встречу его, было уже как-то наплевать, пусть хоть на французском говорит, главное зайди, ведь я хочу узнать ответ. Глядя глаза в глаза во время нашей "беседы" я чувствовал только ненависть к нему. Твангсте не отрицает, что он подстилка Берлина. Лишь сказал, что этот слух и до нас дошёл, но не отрицает, от этого только отвращение идёт к нему. Когда он падает, я понимаю насколько он, меня боится и от этого мне так смешно. Тот самый холодный и расчётливый советник Берлина, сейчас валяется у моих ног, ха-ха. Сказать бы кому-нибудь, да не поверят. Но что меня поразило, так это-то, когда он нависает надо мной и спокойным голосом начинает говорить, будто этого позора сейчас не было. А когда присев на корточки начинает развязывать узлы на ногах, ведь даже прикованный к стулу я пытался убежать, а потом, зайдя мне за спину, что меня сильно напрягло, продолжил развязывать узлы. Я был удивлен его действиями. Когда он легонько дотрагиваться до уже затекших рук, я начинаю говорить, то, что мне не нужна его помощь и жалость, но в голове добавляю, что хочу лишь узнать ответ на свой вопрос. Выхожу из палатки ещё со связанными руками, наверно боится, что ударю или схвачусь за оружие и пущу пулю в лоб. Когда мы отходим к линии соприкосновения, он развязывает мне руки. Вот и возможность. Я, не теряя времени, подхожу в плотную, дабы услышать любое его слово, даже если оно будет сказано шёпотом. Задав интересующий меня вопрос и получив ответ, я немного отхожу и почему-то останавливаюсь, решаю посмотреть на немца. В этот момент, мой мир на секунду остановился. Ведь, кажется, Вильгельм думал, что я ухожу и решил посмотреть мне в след. А я не ушёл и заметил, как тот робко поднимает свои заплаканные янтарные глаза, что в свете яркой луны делаю глаза действительно, как будто из этого прекрасного камня, а слезы становятся маленькими жемчужинками. От этой картины, сердце на секунду замирает, и начинает биться с новой силой. Я хочу уже подойти, обнять и успокоить, как слышу недалеко немецкую речь и понимаю, по вмиг ставшему серьезным взгляду, что мне пора оттуда уходить. В последний раз, глянув на Вильгельма, быстрыми, но аккуратными шагами добираюсь до первой линии обороны и отправляюсь вглубь к реке. Сегодня мне надо подумать, а рядом с ней думается лучше. Я ненавижу немцев. Всех немцев. Но, кажется теперь, как и у него, есть я, город, который он хочет спасти, так и у меня, есть он, немец, которого я не ненавижу. Странная штука эти чувства.