сигма, феодор и миколка

      потекли обычные дни. школа-дом-школа-дом. для сигмы такой распорядок был привычен. только теперь в этот цикл периодически вклинивались прогулки с новыми друзьями, гоголем и достоевским. сигме было хорошо с ними. гоголь постоянно шутил, находил приключения на пятую точку, смеялся до всхлипов, как после долгого истерического плача (хотя, кажется, плакать он не умел). достоевский обыкновенно держался серьёзным, но с ним было очень интересно разговаривать. сигма толком не понимал, признаёт ли он в них друзей, ведь так давно не чувствовал привязанности к кому-то. и опознать это чувство в толпе других было трудно. парень старался просто об этом лишний раз не думать: просто смеяться над гоголем, просто поражаться умом достоевского.       толпа школьников высыпала из дверей лицея. гоголь тыкал достоевского и сигму в спины, пытался напрыгнуть на них — давняя привычка, которая, кажется у него с рождения. сигма еще не привык, и был почти беззащитен перед ним, даже немного протащил его на спине. достоевский же знал, что делать, и отставлял локти назад, чтобы гоголь не оседлал его, как ишака. неугомонный гоголь в конце концов толкнул того, что тот плюхнулся с громким упоминанием бога всуе.       — больно было падать... — спрашивал его гоголь.       — да, — сквозь зубы ответил достоевский, пока сигма помогал ему подняться.       — с небес?       — идиот, каких небес? я упал, потому что ты меня толкнул, иди нахуй!       сигма чувствовал, что ещё немного — и он сейчас лопнет от сдерживаемого смеха.       — да не ругайся, федюша, шо ты в самом деле!       гоголь подхватил друга на руки. вообще, гоголь обладал удивительным свойством нечасто, но тревожить обыкновенную безэмоциональность лица достоевского. сейчас был именно такой случай, когда юноша менялся до неузнаваемости. просачивалась ли тут его истинное лицо, была ли это личина в бесконечной череде личин? достоевский выпучил глаза и возмущённо заболтал ногами.       — коля, блять, опусти меня!       — ну шо ты як панночка кричишь?       сигма не выдержал и начал хохотать. долговязый достоевский, по-детски вырывающийся из рук друга, гоголь, смотрящий на того, как красный молодец из иллюстраций к русским народным сказкам — ситуация прекрасная в своей неловкости. однако победоносность наблюдателя длилась недолго, и сигма с грохотом и матами поскользнулся. гоголь тут же поставил достоевского на землю.       — мне тебя теперь донесть?       сигма хотел отползти куда-нибудь подальше, но герои всегда появляются вовремя.       — коля, прекрати. мы поняли, что ты богатырь святорусский.       гоголь пожал плечами, протянул сигме руку, помогая подняться.       — на носу шо? — патетически вопрошал гоголь, пока троица шла домой.       — бородавка? — без энтузиазма ответил достоевский, будто заученную фразу.       — ма-а-асленица! — гоголь произнёс это слово с удовольствием, что все почувствовали на языке вкус блинов со сгущенкой.       — а что с того? — недопонимал сигма.       — а то, сигмо. в воскресенье приходите на блины! мама опять на усё село напечёт.       — да? хорошо! — сигма искренне обрадовался. даже достоевский едва заметно улыбнулся.       но было боязно. до этого он никогда не ходил на подобные праздники и недоумевал: надо ли что-то принести? нужен ли подарок хозяевам? а как одеться? а как говорить? голова идёт кругом. поэтому он решил посоветоваться с достоевским, когда гоголь уже ушёл к себе.       — да не страшись ты. у коли мама хорошая, добрая. ты сам главное приди, а дальше всё само пойдёт.       сигма чуть-чуть успокоился. но печенье всё-таки решил взять. свое любимое: мягкое такое, с вишневой прослойкой и шоколадной глазурью.

***

      у сигмы колени от дрожи ходили ходуном. но он старался держаться уверенным. плохо получалось: слишком нервно теребил прядь волос, слишком часто хрустел суставами пальцев. парень набрал воздуха в живот, когда достоевский постучался в дверь квартиры гоголя.       — привіт, заходите! — заорал им гоголь, пожав руки.       — ой, пришли уже? — раздался женский голос и перед мальчиками появилась маленькая полненькая женщина лет сорока. — феденько, здравствуй! как папа?       — как обычно, спасибо, — с налётом грусти отозвался достоевский.       женщина сочувственно покивала.       — а ты сигма, да? — она перевела глаза на него.       сигма смутился ещё сильнее под её мягким взглядом. колени тряслись ужасно, ещё чуть-чуть — и разрыв мениска. а вредная тётка из травмпункта будет спрашивать «чё с коленом делал?», что ему сказать? боялся до усрачки рот открыть?       — держите, — буркнул сигма и протянул целлофановый пакетик с печеньем.       — да шо ты, не стоило!       женщина взяла печенье и шустренько засеменила на кухню. гоголь тем временм ждал, пока друзья снимут куртки.       — а это кто? — шёпотом спрашивал сигма.       — це мама моя. мария ивановна.       сигма ойкнул. придурок, мог бы и догадаться. как же всё неловко, блять, получается.       — ну шо вы там копошитесь? — раздалось из кухни. — шушукаетесь кого-то, дівчин обсуждаете?       — ні, мам, парубков! — ответил гоголь.       — ой, дурень, — в голосе матери гоголя совсем не было злобы, только добрая насмешка.       чем дольше сигма находился в доме гоголя, тем больше ему здесь нравилось. мама гоголя оказалась очень приятной женщиной, искренне любящей своего сына. кажется, она была готова полюбить всех, кого он приведёт в дом: от птички до мальчика. она мило, по-семейному подтрунивала над ним. от их манеры общения друг с другом становилось тепло, особенно когда мама звала гоголя «миколушкой». вообще, столько заботы мальчики нигде не видели. гоголь очень забавно пытался всех накормить, накладывая еды в тарелки со словами: «взяли, лупанули котліту одну, другу, картопелю з смачною заправачкою. навіщо вам дієти?» последнее по большей части касалось достоевского, потому что он обычно питался святым духом. но от гоголя даже вечно говеющий аскет уйдёт с полным животом. сигму же долго уговаривать не приходилось: он сметал всё, что видел. сам-то готовит из рук вон плохо, даже доширак у него какой-то не такой получается (и повезёт, если он не ошпарится кипятком), а родители с этим всем не заморачивались. в целом эта атмосфера домашнего тепла и уюта была для сигмы такой странной и незнакомой, но такой притягательной. он был как дикий зверёк, который приблизился к гревшимся вокруг костра людям. пожалуй, он бы позволил себя одомашнить. его же родители были людьми равнодушными: одет-обут, карманные деньги есть, «как оценки?» — да и хватит с него. о подобных семейных вечерах сигма мог только мечтать. да и не мог, пожалуй, потому что никогда не чувствовал их манящий чад вкусной еды и забавных разговоров. может, видел в фильмах, но разве это сравнится с настоящим ощущением? а ощущение было мягкое, как большая пушистая кошка. каким же шоком было для сигмы потом узнать, что мама гоголя воспитывает его в одиночку (отец уже давно умер) и едва сводит концы с концами.       — вот це я понимаю вечеря миколки, — довольно сказал гоголь, откинувшись на спинку стула. — ну теперь жир растрясти надо.       — да ты шо, миколушка, з дубу рухнул? — отвечала ему мама. — дай гостям отдохнуть!       — ні, мамо, там зараз гуляния на площади!       — ой, тоби лишь бы погулять. чай дивчіну каку приведёшь!       — кажеш тоже, у меня федулка есть!       достоевский поперхнулся и тут же зыркнул на гоголя, что тот расхохотался.       — миколушка, ну какой же ты дурень! ей-ей, дурень! как вы его только терпите?       — они мене не терпят! они мене кохают! — гоголь обнял сигму и достоевского за плечи.       — ну я бы поспорил, — заметил последний, закатив глаза.       мама гоголя заливисто расхохоталась, как юная девушка, и начала спроваживать друзей на гуляния. она даже чмокнула достоевского и сигму в щёчку на прощание, отчего последний окончательно растаял. будь он чуть посмелее — заревел бы у неё на груди с воплями «усыновите меня!» достоевский заметно покраснел и стушевался, пригласил её в церковь. он, наверное, тоже бы заревел, но нет, он не может.

***

гоголь воображал себя паркурщиком, прыгая через сугробы и горланя «фристайло ракамакафо». удивительно бы было, если бы он шёл спокойно. вдруг пение оборвалось на полуслове. сигма и достоевский переглянулись, и тут же пожали плечами: устал, наверное. вдруг мимо них пролетел снежок. не устал, а замыслил очередную пакость. — николай, ей-богу! — пытался отмахнуться достоевский от него. — правильно, за бога! за русь-матушку! — заорал гоголь и тот получил снежком прямо в лицо. достоевский покраснел то ли от распирающего гнева, то ли от холодного снега, прилипшего к щеке. он медленно потер её ладонью и так же медленно потянулся к ближайшему сугробу. — ну держись, казак! — громогласно произнес достоевский и занес руку. — ой-ой, — пискнул гоголь. — до атаманства не доживешь! достоевский был слабее физически гоголя, главного любимчика физруков. но в моменты гнева достоевскому всё было ни по чём: даже сильные ноги гоголя. — а-а-а! наших бьют! — визжал тот на всю улицу, швыряя за спину снежки. — врешь не уйдешь, ирод! — задыхаясь отвечал достоевский. тут его шапка слетела на землю, прижатая снежным комочком. юноша остановился и резко обернулся. — меня сначала поймай! — крикнул сигма, вылепливая новый снаряд. — добре, пане сигмо! — хохотал гоголь. — ах вы, супостаты! — достоевский потянулся за шапкой. — держи его! гоголь кинулся к нему в ноги так, что достоевский тут же упал в сугроб, сигма плюхнулся сверху, плача от смеха. достоевский не в силах сдерживаться ржал до боли в животе и легких. алые щеки гоголя сводило от улыбки. прохожие косились на них, фыркая про себя: «такие взрослые, а как дети малые!» — мама, я так же хочу! — пищал какой-то малыш, тыкая на них ручкой в варежке. — нет, не хочешь, — устало одергивала его женщина и вела дальше по тропинке. а друзья все хохотали. хохотали, как никогда не хохотали. хохотали беззаботностью. хохотали теплом укреплявшейся дружбы. хохотали верой, что не чужие и не одинокие. хохотали уверенностью, что они встанут друг за друга горой против всего мира. больно не будет. они нас не ранят. ведь у нас есть мы, правда? правда? ты не хочешь так же, малыш.