Скудную темноту и тишину пожирающую разрывает звук урчащего живота Джона. Он тоже бы хотел быть тишиной, то есть, сожрать чего-нибудь. И пытался быть тихим, когда средь ночи лазал в холодильник, зная, что он все равно будет пуст. Он уже все знает, просто надеется, что что-то да снизойдет, магия свершится, все станет лучше. Но ничего нового, кроме тихо сопящего Брайана здесь не появилось. Джонатан пытался уснуть, правда, пытался, но особым успехом это не увенчалось. Сколько бы к своему Браю не жался, как бы удобно не пытался лечь, сон не шел. Потому что больно. Каждая царапина на его теле желала покричать о своем существовании в такой же каждый нерв, напомнить Джону о том, что она все еще на его теле, все еще разрывает его кожу. А он даже не сожалел о том, что делает с собой. Уже утратил смысл своего существования, уже утратил смысл того, зачем продолжает делать это. Просто уже привычка — без этого никак. Если тебе сделали больно, то ты сам должен сделать себе еще больнее. Безысходность — вот что это такое. Замкнутый круг, из которого две мрази, сознание и подсознание, тебе выбраться не дают. Ты там застрял, творишь вот эту херь, а твой мозг дальше тебе льет, что это правильно, что раз ты это делаешь, то все так и должно быть. А он ведь гонится за смертью. Она — от него, он — за ней. Хочет узнать, что при этом почувствует. Что ощутит, когда один из порезов станет роковым. Это он и хотел в прошлый раз узнать, пытался себя допытать. Решаться даже не нужно было, хватило одного взгляда на себя. А это так мерзко, тошнит от самого себя, тошнит от этого «кто я такой и с чем меня есть». Тошнит от понятия «я». Джонатан не хочет иметь свое «я». Ему нужно, чтобы обо всем лишнем позаботился Брайан, не обращая внимания на то, что сам Джон ему говорил. Пока он будет разбираться во всем этом дерьме, его изрезанный и одинокий мальчик будет внушать себе, что все идет в лучшую сторону. Именно внушать, по-настоящему он уже, кажется, никогда не сможет так подумать. Голова совсем не хочет идти с ним на лад. И желудок тоже, поэтому он предательски издает очередной голодный рев на всю комнату, разрезая уже привычную ушам тишину. Он сам не понял, когда осознал, что все спокойно. Тихо и спокойно. Не понял, когда к этому спокойствию привык. Несколько часов с Брайаном неподалеку и он уже пытается доказать себе, что все не так уж и плохо. Всего несколько часов назад, в той залитой кровью и заржавевшей ванной, он думал о том, когда шум в ушах затихнет. Как в телевизоре каком-то, шумит бесконечно на перебой со сводящим с ума шепотом. Тогда хочется сделать себе еще больнее, чтобы все это просто забыть, просто заткнуть все эти тысячи ртов, которые что-то так отчаянно шепчут ему прямо в уши. Может, это что-то действительно важное, но нельзя ли это донести каким-то другим путем, а? Так ведь и крышей поехать недалеко, если его еще можно считать психически здоровым.
Копошение позади настораживает. Джон замирает, голову вбок поворачивает, пытаясь в таком положении до угол комнаты взглядом дотянуться, надеясь на тусклый свет, что исходил из холодильника и все его тело забинтованное освещал. Он знает, что эту морозилку открытой надолго оставлять нельзя, но ему уже все равно, какую минуту он держится за ручку и в пустоту нескольких еле держащихся внутри полок всматривается. Но конкретно сейчас, Джонатан сосредоточен на том, спит все еще Брайан или нет. Даже удивился, что теперь он занимает ту позицию, в какой обычно никогда не бывает. В той, в которой ждет, пока его парень проснется. Но здесь больше не ждет, а опасается; поджидает только момента, когда надо холодильник треклятый захлопнуть и под одеяло тонкое к нему юркнуть, а если проснется, то ответить, что воды пить отходил. Всегда ведь работает. Не, ну мог бы правду сказать — холодильником любовался, ага, средь ночи. Но беспокоить Брайана, без того заебанного его сюрпризами, не очень то и хотелось. Легче будет просто соврать, чтобы лишних вопросов не было и беспокойств. Набеспокоились они оба уже на все десять жизней вперед, хватит им уже. Это легко — соврать, чтобы не получить лишних ненужных вопросов. Голова уже кипит. Она у Джонатана кипит постоянно, непрерывно, а он ждет, когда кто-то плиту, на которой эта голова стоит, наконец выключит. А то как он сам это вырубить пытается, так особых результатов не дает. То станет слишком страшно, мозг вдруг врубится и попытается ему осознание вдолбить, то вдруг прервет кто, то, может, вообще этот кто-то сам его отключить попытается. А эту плиту выключить, на самом деле, очень просто. Просто надо найти одно место, одно очень хорошее место, проводя по которому пальцами, Джон чувствует рельефную поверхность изрезанной кожи: доказательство того, что он правда уже пытался. И не понимает, мешает ему недостаток смелости или страх оставить Брайана. Как никак, Джонатан это его, считай, самый близкий и единственный ... друг? Бойфренд? Это слово такое сияющее, розовое, как из фильма Барби прямиком, с запахом лака для волос.
Бойфренд. Столько мыслей летит в голове, что Джона ноги не держат, с глухим стуком он задницей костлявой о столешницу потертую ударяется. Или это не столешница, а тот проклятый четырежды холодильник. Если был трижды — теперь четырежды, потому что Джонатан звонкого «
блять!» сдержать не смог. Он позвонками, сквозь кожу выпирающими, почувствовать мог, как вся его спина звонким гулом от, вроде, несмертельного столкновения затрещала. Показалось вовсе, что он копчик себе уже сломал на все возможные части. Но так только показалось! Не страшно.
А вот когда копошение еще громче стало — вот это страшно. Хотя бы череду матерных слов сдержать можно было, пожалеть холодильник и сон Брая. Но нет ведь, так дела не делаются! Надо всех разбудить, всю квартиру перевернуть, обматериться, да так, чтобы все соседи и слева, и справа, и сверху, и снизу услышали. Почему-то только Джону показалось, что он был слишком громким.
— Опять не спишь?
Сонный и слишком знакомый голос из темноты заставляет аж вздрогнуть, замереть и остаться на месте, вцепившись в столешницу заледеневшими пальцами. Джонатан знает, что это не какой-то там полтергейст, не зловещий голос посреди ночи, а просто Брайан. И в такие ситуации он попадает не в первый раз. О нем, хоть немного, но заботятся — тебе должно быть приятно, Джон, что о твоей сопливой и бесполезной жизни хоть кто-то беспокоится. А Джон просто потерян настолько, что уже не знает, что чувствовать. Вроде он и благодарен Браю, что он вот его, вроде, спас,
а вроде и...
— Все хорошо, Дэв? ...
Точно такой же голос, только уже более бодрый и обеспокоенный, заставляет Джонатана вздрогнуть в очередной раз. Он молчит, молчит как партизан и не отвечает. Хоть и знает, что лунный свет из окна, прикрытого лишь облезшими полу-дырявыми шторами, его местонахождение прекрасно выдает. Копошение усилилось. Джон не понял — копошатся в его мозгу личинки или это Брайан все же проснулся окончательно. Если второе, то паршиво. Если первое, то еще терпимо, ему не привыкать. А вот Брая будить не хотелось, слишком много всего на его голову свалилось из-за проклятого Джонатана, который только и может, что неосознанно все больше бедолагу топить в самом себе. И пусть он сам этого пока не осознает, пусть Брайан сам на это подписался, это, наверное, ничего не меняет. Да ладно, они оба на это подписались.
Джон наблюдает, как пошатывающийся силуэт Брайана движется к нему, а он вперед подается инстинктивно, в чужую грудь лбом врезаясь. Знает, что его все равно не будут ругать, чувствует безнаказанность и огромнейшую вину. Вину за то, что Браю спать помешал, что ему всю жизнь своим существованием попортил. И по-другому думать даже не хочет, и все равно, что Брайан его называет своим смыслом жизни. Джон считает, что это странно — посвятить свою жизнь вечным беспокойством и заботой о ком-то. О ком-то, а не о себе. Это странно — забывая о своих проблемах, чужие пытаться разгрести, хоть зная, что это случай безнадежный. И не надо иметь особо много знаний в психологии, чтобы понять, что Джон и вправду в настоящем тупике. Об этом говорят все те же бинты, скрывающие уродливые порезы, царапины и раны всевозможные, которые все тело Джонатана покрывали. Ну а что, если хочешь подохнуть — действуй. И не надо думать, что если ты сейчас очень-очень много плохих мыслей и сценариев в голове построишь, то смерть сама к тебе придет. Ну, только если ты будешь думать так целыми днями и ночами, лежа на одном месте, без еды и воды. То тогда да, бессомненно, смерть уже бегом к тебе бежит, только остается немного подождать. И Джонатан ждал, очень долго ждал. Только все эти ожидания оканчивались ровно тогда, когда появлялся Брайан. Стоило только посмотреть на его блестящие беспокойством глаза, в которых непонимание, обида и жалость смешались, так сразу хотелось переосмыслить все свои действия, начать жизнь заново, забыв об этом всем, просто дать Брайану делать то, что он считает нужным. А он считает нужным вытащить Джона из всего этого дерьма. Но, видимо, сейчас — точно не судьба. Сейчас Джонатан только и делает, что тянет Брая на дно вместе с собой, даже того не осознавая.
Но он все равно жмется поближе, пусть и кожа горит от всех этих касаний, зудит так, будто она вся состоит из крыльев всех возможных насекомых, и эти крылья очень и очень хотят улететь куда подальше. И Джон тоже хочет, он тоже хочет взять и куда-нибудь уйти. Уйти куда угодно, лишь бы подальше с этой сгнившей квартиры, которая только подпитывает весь этот ужас, что у него внутри. Хочет уйти и Брайана с собой забрать. Чтобы слишком одиноко не было. И не понимает, что за чувство такое приторное заставляет его вот так думать, вот так хотеть поменять что-то координально, но вместе с Брайаном. Не понимает, как называть то, что он к нему испытывает. Со стороны может даже показаться, что Брай — просто лечащий психиатр Джона, ничего более. Но знал б этот психиатр, что его ручной псих о нем думает, что чувствует к нему, он б сам крышей поехал.
— А есть, это... фен, герыч? Что угодно, надо ... надо, вообщем, надо, — неожиданно даже для самого себя мямлит Джонатан. За Брайана покрепче вцепился и на нем повис, даже не обращая внимания на то, сколько вопросов у него в глазах сейчас. Думает, что таким образом сможет избежать еще более злобного взгляда. Думает, что так его все равно пожалеют.
Брайан пытается ответить весьма озадаченно и даже спокойно:
— Так ты же говорил, что...
Но не успевает договорить, как его перебивают:
— М-м, да. Говорил, что не буду больше никогда в жизни, ни за что на свете, ни при каких условиях, ага... Оно нужно мне
сейчас, Брайан, — Джон закатывает глаза, хочется вдарить ему по роже, чтобы сильно не наглел. Каким бы несчастным он ни был, какую бы испорченную и бедную жертву из себя не строил(коей на самом деле и являлся), иногда вел себя так, будто его эта беспомощность ему дает полную свободу действий. Была бы воля Брайана, он бы этого уебка кинул прямо здесь, прямо сейчас, потому что они клялись ведь, что больше никакой наркоты, никогда. А теперь этот шлюфик к нему жмется, явно возбужденный одним только взглядом Брая, что по лыбе его можно сказать хитрой и кривой, еще и дозу просит. А Брайан джоновский настрой замечает, видит, как он недвусмысленно о его бедро трется промежностью. Не может сдержаться, чтобы, за Джоном наблюдая, губу не прикусить. Настрой этот каким-то образом подхватывает, ладонями обвивает его талию, но смотрит при этом так грозно, что Джонатан не сдерживается, чтобы прямо в губы ему не выдохнуть жарко, ротик наготове приоткрыть, уже готовый к поцелуям. Заводит его безумно почему-то, когда Брай из себя такого серьезного строит. Сразу хочется, чтобы он взял прямо здесь и сейчас, прямо на этой столешнице рядом с поганым холодильником, и похер, насколько неудобно это будет. И они оба не знают, когда, считай, без слов перешли к действиям
такого характера.
И Джон, оказывается, такой легкий. Взять его вот так, даже приподнять по-обычному, было чертовски просто. Потому что он, очевидно, поддавался, знал, что своеобразное наказание за одно только желание терпит. Не терпел — наслаждался. Только непонятно было, за какое именно желание. Драть его в зад за то, что он слишком хотел Брая — странно, он ведь на это и нарывался, да? А вот если за то, что он только подумал о том, что хочет накидаться — ...ну, тоже странно, потому что они определенно после этого будут на двоих мет раскуривать, так что это даже не имело смысла. А, да, кстати, кто-нибудь заметил, что они уже трахаются?
Но это, в любом случае, было хорошо. И неважно, наказывает так Брайан Джонатана или просто под его чарами действует. Все равно приятно ощущение владения этим пацаном, он такой тонкий весь, гибкий, удобный. В любой позе можно его взять, под любым углом в него можно входить, и входить настолько глубоко, что можно будет увидеть, как появляется забавный бугорок на его впалом животе от этого. Но сейчас его торс полностью забинтован, да и бред это все. Просто Брайан не знает, когда и где сможет свои фетиши удовлетворить, поэтому фантазия у него оказывается чересчур развитой. А сейчас это даже подпитывало: не менее жаркие мысли заставляли двигаться все резче, не обращая внимания на то, приятно ли вообще Джону сейчас. Об этом даже думать не надо — его стоны отчаянные все сами за себя говорят. Как бы ужасно все в его жизни не было, ради траха можно об этом забыть, и забыть надолго. Просто чтобы трахаться, и трахаться долго.
И пусть с костлявой задницей Джонатана было уже не так весело, уже не так сильно заводило это все — даже цапнуть не за что, нету уже тех упругих бедер, которые издают такие сочные звуки, когда ударяешь по ним, что кончить можно на месте — но от того не менее приятно. Хотя бы голос у него остался таким же, хотя бы дрожал и хныкал он по-прежнему, хотя бы жопу подставлял так же послушно, как делал это раньше. Хоть что-то в нем заводило как в ебан первый раз, и уже похуй при этом было на то, как выглядит его тело. Сейчас не хотелось думать о том, в сколько еще слоев бинтов придется замотать этого мальчика, когда Брайан в порыве похоти с него все эти бинты сорвет, желая потрогать его тело напрямую. И потрогает ведь, руки в крови заляпает от по-новому начавших кровоточить ран, но потрогает. Джонатана это даже заводит. Он назад подается, принимает в себя глубже, вслепую ищет чужие губы, чтобы на них поцелуй запечатлеть. Не хочется это прекращать, да и они оба не уверены, смогут ли кончить, когда в головах столько неправильных и неподходящих мыслей. Джон пытается сконцентрироваться только на члене Брайана, только на его и на собственном удовольствии, только на том, что происходит сейчас — на его любимом сексе, в конце концов, пытается сконцентрироваться. Не знает, получается ли, потому что каждую новую мысль тут же выбивает нахер с его мозга после каждого точно такого же нового толчка.
Ну а в мыслях у Джонатана сейчас только одно — надо выйти. Из дома выйти, как бы страшно не было. Хотя бы у подъезда постоять, обреченно почиркать мертвой зажигалкой, пожевать бесполезную сухую сигарету, может, сожрать ее даже. Может быть. А если у Брайана найдется все-таки зажигалка еще живая, то и покурить вместе с ним, как когда-то давно. Когда у Джона еще не было таких тонких запястий, когда они не были замотаны гниющими бинтами, впитавшие почти, кажется, абсолютно всю его кровь. Когда не разъедало его изнутри гнетущее чувство страха, когда стоять на ногах было так просто. Даже сейчас Джонатана за бедра придерживает Брайан, чтобы тот не грохнулся. А вот за сохранность его верхней части тела он уже не в ответе, пусть Дэвис сам цепляется за столешницу, как хочет. Даже когда головой к стенке прикладывается, Брай может только на него взгляд кинуть неоднозначный исподлобья. Только когда Джон просит остановится, тонкой ладонью упирается в чужое плечо и со стола соскальзывает, на дрожащих ногах опускается на пол, придерживаемый Брайаном, и к раковине припадает — тогда Уэлч понимает, что на сегодня все. И наблюдает, как Джонатана рвет в эту же самую раковину. Даже если не ел ничего, блевать у него всегда найдется чем. Даже желудочным соком может, даже тем, что в него Брайан запихнул больше недели назад. Ему только страшно, что когда-то и сам свой желудок он может выблевать. Беспокойств много — даже Брай особо не помогает от них избавиться. Только трусы на него натягивает и волосы придерживает. А патлы у него жирные и грязные, помыть бы. Пока Джон терпит приступы рвоты, у Брайана уже складываются планы на сегодняшний день. Даже если сейчас темень полная, даже утром не назовешь. А планы простые — Джонатана помыть, если тот сейчас не отключится к чертям собачьим, а потом… а что потом — хороший вопрос, и ответа на него ни у кого нет. Брайан вздыхает, за дрожащим, но расслабленным Джоном наблюдает, потом на окно взгляд переводит. Темно. Пейзаж траурный, тихо и тревожно. Редкие и наполовину потухшие вывески только большего отчаяния навевают, кое подпитывалось захлебывающимися звуками со стороны Дэвиса. Потом тихо, только журчание воды, которой Джонатан рожу ополаскивал.
Потом голову поднимает, самое время что-то сказать, но молчит. От этого состояния несостоявшегося оргазма, хоть даже если все так хорошо шло, блевать тянуло еще сильнее. Но уже нечем, он только сплевывает остатки чего-то непонятного, потом смотрит, как водой это смывает. Водой ледяной, потому что горячей уже какой день нет. Царапины на лице зудят противно, хочется сковырнуть застывшую кровь на них, только Брайан его тут же под руки хватает, швыряет на кровать, а Джон и не сопротивляется. Не хочется потому что, чтобы Брая не расстраивать. Даже если он его лицом в подушку жмет, пусть так грубо его берет снова, пусть по незакрытыми бинтами царапинам проводит пальцами и сжимает кожу порезанную, хотя там и сжимать нечего — пальцы сразу в кости упираются. А Джонатану даже нравится. Нравится, когда кислорода становится совсем мало, а боль перекрывает удовольствие. Он не плачет, а отдается. Просто отдается, потому что Брайан — это не тот, кому можно отказывать. Раз он его из какого-то дерьма вытащил, значит надо долги эти чем-то покрывать. И Брая он же любит, даже если это все сексом по обоюдному согласию не назовешь. Брайану можно.
***
Смотреть на эти порезы многочисленные, конечно, противно, но если закрыть глаза — кончить довольно просто. Просто представить, что под тобой не твой нездоровый псевдо-друг, с которым ты лижешься и, как сейчас, трахаешься иногда, а какая-нибудь миниатюрная девочка, которая любит, когда с ней грубо. Представить, что ты сжимаешь не изуродованную ранами бледную кожу несчастного Дэвиса, а аккуратненькую бархатную ляшку какой-нибудь красотки. И пусть все эти царапины ощутимые с фантазий сбивают, пусть картинка счастливых здоровых отношений и этого перепихона рушатся в ту же секунду, как он глаза приоткрывает и забинтованного Джона наблюдает, его спину расцарапанную и тощую, позвонки выступающие и растрепанные темные волосы, которые Брайан между пальцев сжимал, все сильнее чужую голову в подушку вдавливая. Даже если эта голова чужая дышать сейчас не может, даже если ей больно сейчас и если она ревет сейчас в эту подушку проклятую, все равно. Брайан не считает себя в праве так с ним обходится, но это все уже привычно. Если трахаться начинают — то и заканчивать надо. И заканчивать не абы как — то есть, подрочить перед приоткрытым ротиком Джона — а правильно заканчивать — брать его силой, ставить раком и придушивать, трахая в костлявый зад. Даже шлепок банальный на нем оставить жалко, больнее будет самому Брайану, когда он ладонью о чужую выступающую кость ударится. И ему даже не стыдно пользоваться чужим положением, когда Джонатан совсем ослаблен и только может, что поддаваться. И удобно это, неважно даже, кончит ли сам Дэвис.
На Дэвиса все равно, а Брайан, между прочим, уже закончил. И валялся рядом с дрожащим Джонатаном, который только успевал воздух глотать и прижимать к груди скомканное одеяло. Он сам не уверен, понравилось ли ему это. Пусть не первый раз Брай может сорваться на нем вот так, Джон, вроде, не возражает. Если оно так нужно — пускай, он привык страдать. Или терпеть. Он не знает, может ли назвать такие принудительные псевдо-ласки от своего любимого Брайана «страданиями». Но это было ... хорошо? Хорошо, когда тебя душат и рвут на тебе бинты, даже если ты плачешь — не останавливаются, когда берут так грубо, что ты просто задыхаешься, и это все делает единственный человек, которому ты доверяешь? Это хорошо? Может быть. Страстно — вот как оно. И пусть едва начавшие заживать порезы снова были на виду, а окровавленные изорванные бинты разбросаны по всей кровати, а может и по полу тоже. Все равно, ведь это было хорошо. Джонатан протирает зареванное лицо тем самым импровизированным одеялом в виде тонкой простыни, наблюдает, как на ней остаются следы крови. Видимо, содрал порезы на щеках или губы прокусил. Неважно, кровь все равно была откуда-то. Сжимается в клубочек, жмет ноги к торсу и шипит от боли. Остатки бинтов на бедрах отлепляет с тем же самым шипением, сквозь зубы втягивает воздух, пытаясь эти чувства притупить. Одни порезы трутся о другие; те, что на ребрах, трутся о те, что на бедрах. Только на плечах, кажется, все осталось невредимым. Даже на запястьях, вдоль всего предплечья, тут и там бинты были надорваны. И Джон не может понять, течет с него кровь сейчас или нет. Даже если и течет, Боже, так похер. Его кровать уже привыкла впитывать в себя это, и кровь, и пот, и слезы — все что угодно, так похер. И не больно совсем даже. Только Брайан дышит рвано по левую сторону, куда Дэвис спиной повернулся. И никакого «прости» или вопроса о самочувствии, никакого «извини», «все хорошо?» и тому подобное. Джону похер, и Браю, соответственно, похер. Это пока, это только сейчас так. Сейчас Джонатан устал. Он всегда уставший, но сейчас особенно. Но он, конечно, к этому всему уже привык. Немного эмоциональных качелей —
так ведь оно называется? — немного слез, немного темноты — и все уже отлично. Не о чем беспокоится, всего лишь надо потерпеть. И он уже так много об этом думает, что не замечает, как Брайан настойчиво хлопает его по щеке. Говорит что-то, видимо, и говорит взволнованно. Только Дэвис почему-то ничего не может слышать, прикрывает глаза, обмякает совсем, ощущает себя какой-то тряпичной куклой. Невесомой. Но так спокойно.
Это все неважно. Он уже не первый раз теряет сознание после такого, так похер. Это все так привычно, голова так кружится. Брайан, хотя бы, не злится. Хотя бы спокойно. Хотя бы сейчас ему спокойно. И неважно, что вообще происходит. Если происходит вообще. Облегчение,
может быть.
***
В любом случае, он не замечает, как уже на ногах. Что, простите? Джон резко махнул головой, осматривается. Светло. И все еще серо. Все серое. И яркое.
Светится. Это, должно быть, какая-то шутка. Он не дома, явно не дома. Только профиль Брайана криво улыбающийся наблюдает перед собой, чувствует его руку в своей. Теперь почему-то наоборот, абсолютно не умиротворенно. Он ведь, бля, только что лежал в своей обшарпанной квартире, не помнит только, на полу, в ванной, или на кровати — но это неважно, какого хера он находится здесь? Даже понять не может, где именно. Какая-то херня точно происходит. И продолжает происходить, все это в голове кружится. Точно что-то не так. В Джоне не так или в Брайане — а может во всем на свете что-то не так, — неважно. Головой продолжает нервно крутить по сторонам. Слишком светло, чтобы понять, что происходит.
— Я, блять, где? — выпаливает резко, не осознавая, насколько громко он это сказал. И в ту же секунду на себе ощущает недоумевающий взгляд Уэлча, чуть удивленный. Джонатан тоже удивлен.
Какого хуя? — вот такой вопрос, хороший вопрос. Хотел бы он знать на него ответ.
— Ты о чем?
Брайан моргает непонимающе и глядит так вопросительно, смотрит на Дэвиса как на придурка. Нихуя, абсолютно нихуя не понятно. Это, может, сон какой-то, или галлюцинации.
— Сам ведь сказал, что хочешь погулять.
Брай несет какую-то херь. Когда это он его на улицу тащить просил? Бред. Джонатан чувствует, что все его тело плотно замотано бинтами под одеждой. Он даже понять не может, во что одет. Просто чувствует, как трутся порезы о новенькие бинты. Брайан, видимо, позаботился — забинтовал по-новому, очередную мумию из него сделал. Так страшно еще никогда не было. Голова заболела, он глаза то закрывает, то открывает, в надежде увидеть черноту своей комнаты, а не этот свет открытого мира.
Не одна минута уходит на то, чтобы понять, что это ему в глаз уличным фонарем светит. От слова «уличный» уже корежить начинало.
Господи, как же страшно. Никогда не было так тревожно ему. Стоило всего лишь оказаться на улице, не осознавая этого абсолютно никак — все, караул, это конец.
— Я хочу... в Данию. ...Нет, в Швецию... Нет, думаю, лучше в Даллас... или в Сиэттл... Нет, хочу в Бирмингем... — Джонатан бормочет себе под нос неожиданно даже для самого себя. И говорит внезапно так спокойно, будто в одну секунду вернулся к тому разговору, который вел с Брайаном до того, как «очнулся». Будто забыл резко о том, что боялся чего-то, что лежал где-то исцарапанный и потерянный несколько секунд назад. И сам понимал, что что-то не так, что он вне своего контроля сейчас безмятежно заулыбался, прижался к Браю так, будто ничего не было. Совсем ничего. Будто он сейчас видит то, что должно быть вырезано. Что он должен был как моментом назад, видеть темноту, а не это. И во время этой темноты он должен беззаботные разговоры под фонарем с Уэлчем вести, а не сознания терять.
Это все бред. Он не должен этого видеть. Это все не то.
Голова кружится.
Что-то явно не так. Он сходит с ума? Или просто ... видит сон? Что-то совсем не так.
Не должно быть так...
