Невольный свидетель

Марат в который раз повернулся на другой бок, никак не находя удобное положение. Больно. Не смертельно, но теперь, когда самый адский жар унялся, опять ноет и саднит от этого очередного внушения. Очередного разъяснения, как он неправ. Вот про самоудовлетворение Марату всё отлично понятно без лишних объяснений. Он прекрасно представляет себе лекцию, которую прочитает ему отец. Настоящий мужчина получает удовольствие от свершений, а не ворует его по ночам. Побеждает в спортивных соревнованиях, открывает своё предприятие или хотя бы блистательно сдает проекты на работе. Приносит домой хорошие оценки, это ведь метафора будущей зарплаты. Завоевывает сердца прекрасных дам, наконец. А втихую дрочить под одеялом – так же низко, как воровать из шкафчика отложенные на праздник конфеты. Быстрое, стыдное удовольствие, за которое не приходится ни работать, ни напрягаться. Еще при этом и не делиться этими конфетами, только себе, эгоистично, именно так, как нравится, никакой тебе партнерши, о чьем удовольствии надо заботиться. Рука в трусы — и понеслась. Тоже мне, хакнул природу… Сколько раз Марат собирался не поддаваться соблазну – и всякий раз не сдерживается, берется ловить кайф. Вот же это насмешка – такое блаженство от такого грязного. Нельзя было как-то разделить функции? И вообще, включать эту функцию для дела, если уж решишь завести семью, а не вот просто так, к месту и не к месту? Марат думает о том, как отец возьмется его наказывать, когда поймает. А это неизбежно, это только вопрос времени – ну, пока Марату можно здесь жить. Сейчас вот, готовясь к порке, отец стояк Марата тактично проигнорировал. А что делать, если достаточно мимолетного прикосновения ткани, когда раздеваешься? Первая же пара ударов, правда, всё исправила, а потом Марат уполз зализывать раны. Ну вот... сейчас день-другой — и опять пойдет на поправку. Будет бить ремнем по ладоням? Или металлической линейкой по пальцам? А может быть, сразу ребром линейки по члену, чтобы неповадно было? Марат не знает, откуда взялся этот образ, навскидку он не может припомнить ни конкретного фильма, ни книги, ни реального происшествия, которое такие мысли могло бы навеять. Тем не менее образ перед глазами стоит ярчайший. Почти ощущается фантомная боль. Вот с мамой было совсем по-другому. Сколько тогда Марату было лет? Тринадцать? Он думал, что умрет со стыда, когда она его запалила. А она ойкнула, крикнула «Прости!» и вылетела из его комнаты. Марату все равно было отчаянно стыдно и плохо. Разыграть, будто бы она ничего не заметила, мама то ли не успела, то ли вовремя не сообразила. Так что притворяться, будто ничего не было, стало бессмысленным. Марат не знал, как к этому происшествию подступиться. Говорить об этом он не то что не хотел – не мог, прямо горло судорогой сводило. И боялся, что об этом заговорит мама. И ещё боялся, что расскажет папе, хотя мама его к нему теперь почти никогда не отпускала. Разве разговоры по-мужски не для таких случаев? Мама никогда не требовала от отца воспитательных мер, но почему-то Марат не сомневался, что тот и без указаний прекрасно сориентируется, а мужской разговор будет проводиться без штанов, задом кверху, под хлопки ремня. Если не чего побольнее. Мама беззаботно не поднимала тему пару дней, а потом как-то вечером, после ужина, проницательно посмотрела на Марата. И, видя, как он изменился в лице, деликатно начала озвучивать общие истины. Что он подросток и взрослые все еще за него в ответе, но тем не менее у него есть право на личное пространство. И жаль, что в их квартирке, где всего-то полторы комнаты, ей его трудно ему предоставить. Но если он хочет, то крючок на дверь его кладовушки можно устроить. И что право на свое тело у него тоже есть. Что если он начнет делать что-то опасное – резаться, какое другое членовредительство, алкоголь, наркотики, – то она будет ему помогать избавиться от этого. А о том, во что она не вмешивается, ему беспокоиться не надо. Подробнее, к счастью, говорить не стала. От крючка Марат отказался. Но мама все равно его чуть кривовато прибила. Как им пользоваться, Марат себе не представлял: более четкого сигнала, что он сидит и надрачивает в своей комнате, он придумать не мог. Разумеется, со всей наивностью молодости он решил это недостойное занятие бросить. Продержался четыре дня. А потом, наверное, полгода спустя, Марат полез в шкаф, искать на верхних полках пушистую черную ушанку для представления в школе. И наткнулся на холщовый мешочек. Воспитанная годами жизни в тесноте порядочность сразу предупредила, что его надо аккуратно отложить и сделать вид, что ничего не было. Но болезненное любопытство пересилило, и Марат с бешено колотящимся сердцем заглянул внутрь. Рассмотрел разноцветные пластиковые причиндалы, не прикасаясь. И что-то для себя понял. Было очень неловко, и в то же время отпустило. …Марат в очередной раз повернулся с боку на бок. Ноет. Неприятно тянет и ноет. Сходить, что ли, на кухню, попить воды, просто для того, чтобы был повод пройтись. Несмотря на то, что Марат с верхней койки спускался как мог тихо, младший братишка проснулся. Зыркнул вверх – так похожий на маленького, взъерошенного зверька! – потом свесил голову с торца своей кровати, глядя в пол, и снова воззрился на Марата. – Не ходи, – прошипел он брату. Марат замер, словно пойманный на месте преступления. Но послушно забрался обратно, только не лег, а сел, свесив ноги. Почти весь вес перенес на руки, нависая над матрасом. – Что такое? – негромко уточнил он. – Не советую. – Филя кивнул в сторону двери. – Он не спит. Телек смотрит. И хрен его знает, что... Лучше не попадаться. Марат кивнул. Ему было совершенно непонятно, почему маленький братишка, похоже, к нему благоволил. Никаких причин симпатизировать старшему брату у Фили не было. Он поколебался, подыскивая слова. – Очень кстати мне твое предупреждение. Ответ с нижней койки был еле слышен: - Знаю...