Double expresso

В глазах потемнело от волнения. Ну конечно, на что он рассчитывал, когда наблюдал за тем, как Скарамучча шугается любого близкого контакта, растворяется в коридоре, куда-то испаряется на полдня, закатывает глаза, точно два пыльных сапфира, и злобно ворчит. А, это была даже не дружба, получается. Тарталья просто кусок тупоголового придурка. — Да… — шепчет максимально тихо, аж голос ломается и проседает, заставляя губы шевелиться без звука, смотрит вперед, потирая левую ладонь большим пальцем правой руки. — Да, и-извини. Я знал, просто… Хорошо, что мы все прояснили, я могу не попадаться тебе на глаза. Наверное. Если ты хочешь. И зачем только оправдывается? Они забудут это через пять минут и проигнорируют, да, верно. Верно? Абсолютно. Как забавно, что столько надежд, переживаний и мыслей разрушились за два сказанных слова, а на их месте уже образовалась пустота. Слова, оказывается, очень даже имеют неплохой вес. Ничего, пустота восполнима, но сейчас от одного взгляда на Скарамуччу хочется уйти. Именно встать и уйти. И именно сейчас. Холодный взгляд смотрит куда-то сквозь Тарталью. От чего-то вдруг стало мерзко. От этого короткого диалога? От себя? Черт знает. — Нет, мне жаль, что я могу ответить тебе взаимностью. — А? Наконец Скарамучча фокусирует взгляд на лице Тартальи и сочувственно улыбается, скупо приподнимая уголки губ. Сердце в который раз за пару минут пропускает удар. Отчего тогда улыбка на пол-лица не появляется? Странно. Тарталье ответили взаимностью, это же его желание, которое не давало ни спать, ни есть, ни адекватно функционировать. Почему они продолжают сидеть и вымученно смотреть друг на друга? Почему не вскакивают с мест, а за этим не следует долгий поцелуй, как в фильмах? Почему Чайльд не подхватывает француза на руки, как свою первую девушку? Верно, тогда, в начале весны, он закружил ее и бросил в огромный сугроб около школы, упав около нее следом. Потому что выражение лица Скарамуччи выглядит так, словно его три раза подряд переехал трамвай. — В чем тогда проблема? Что с лицом? — Тарталья ничего не понимает, но очень хочет. Что происходит? Что… — Есть нюанс, — уклончиво отвечает Скарамучча, но хотя бы подал признаки жизни, уже хорошо: спрыгнул со столешницы, забрал две тарелки и отправил в посудомойку, параллельно немо показывая сначала на чайник, а потом на капсульную кофеварку. Тарталья кивнул в сторону чайника, наблюдая, как француз спешно поднимает руку вверх, мол: «Понял». Нервно улыбнувшись, Чайльд аккуратно пытается разбавить атмосферу: — Если ты вампир, который каждое полнолуние превращается в летучую мышь и улетает высасывать двадцать литров крови девственников и новорожденных, то это не проблема. Не проблема, даже если ты обручен с какой-то богачкой по расчету и даже если уже женат, — и, не встретив даже капли осуждения во взгляде Скарамуччи, по правде говоря, он даже не обернулся, вскрикнул с преувеличенными эмоциями. — Че, реально женатый вампир? — Я удивляюсь, какой же ты идиот. О, вот это по-нашему. Действительно, что такого страшного может быть? Ничего ужасного нет, ведь Скарамучча даже не ведет себя странно, просто избегает. Избегает. Избегает. Держится на расстоянии. Стоп, нет, это странно. Если подумать, то да, он часто ведет себя странно, если уж их чувства взаимны. Чайльд еще раз прокручивает последние события в голове, пока легкая улыбка не сходит с его лица окончательно. Словно огня, француз боится близкого контакта, шарахается и сразу отходит на метр. Стоит только градусу беседы повыситься, как Скарамучча все обрывает, например, когда Тарталья сегодня всего лишь убрал листик с плеча. Нет, что-то тут определенно не так. Француз делает шумный глоток и кивает, видимо, что-то из всех мыслей Тарталья случайно сказал вслух. Как он сразу не прикинул такой вариант? Как не спросил при первой странной выходке Скарамуччи? Тогда это показалось следствием обычного стресса или просто чертой характера. Пазлу не хватало больше деталей. Например, этого «взаимно». Блядь, да даже если и черта характера, даже если и манера общения, то все равно не могла она из воздуха появиться. У любой херни есть последствия. Он реально идиот — прав Скар. — Только не говори, что… Мозг подкидывает все самые пугающие и странные предположения. — Мгм. Четыре года назад. Они точно об одном и том же думают? Не может же такого быть. Не верится. — Тебе было четырнадцать? — Еще тринадцать, — он отвечает автоматически и просто. Лицо Скарамуччи теряет какое-либо выражение, ни одной эмоции для возможного анализа. Тарталья знал одно: француза хочется обнять, смотря на то, как он сейчас сгорбился, застыл, словно и не был никогда живым человеком, не имел возможности улыбаться и снисходительно смеяться над глупыми шутками, лишь перебирал в руках край толстовки. Он просто не знает, что делать, поэтому может предложить только объятия, но они, иронично, не подходят для решения проблемы. Как вообще нужно реагировать? Тарталья не знает. Он вообще не силен в поддержке и эмоциональном интеллекте. — Мне не нужна твоя жалость. Что было, то было. — Нет, — начал было, но его перебили. — Тринадцать. Казалось бы, я не был настолько маленьким и глупым, просто не знал, что это может случиться со мной, я думал… Тарталья щелкает пальцами, чтобы обратить на себя внимание француза. — Ты не виноват. Ты был ребенком. Это самое дельное и вместе с тем банальное, что он мог сказать на это. Тарталья уже морально вырвал себе глаза за сказанное. Скарамучча улыбается: — Ты думаешь, я не в курсе? — Родители знают? — Тарталья решает не заострять внимание на бесполезной грубости. Теперь стало окончательно ясно, что все его поведение — всего лишь следствие большущего клубка сплошного недоверия и банального страха. На его слова теперь вообще нет смысла злиться, никакой это не синдром восьмиклассника, как предполагалось всем коллективом класса. — Никто не знает. Фраза резанула по легким, выбила из них воздух, напоследок сжав горло. Данная секунда и впрямь существует? Тарталья не спит? Он всецело отказывается верить своим зрению и ушам. — Почему? — Потому что. Не имеет значения. Такие мерзости не должны ходить по земле. Раздражение вместе с возмущением стали закипать внутри, даже в мыслях нет ни одного сценария, где тот ублюдок, в какой бы ситуации он это ни сделал, хоть под дулом пистолета, не мучается, как это происходит в действительности. В него мало просто всадить пулю — там целой обоймы не хватит. В тюрьме, наверное, ему было бы гораздо веселее, чем с тринадцатилетним подростком. Да, он зол. И он ничем не может помочь в данный момент. Наверное, это злит больше всего. Жестокие фантазии? А разве не жестоко поступать с маленьким мальчиком так, наверняка продумав это задолго до? Он не должен спокойно ходить по земле, нет, такие люди не должны быть на воле. Это тоже неимоверно выводит из себя. — Я не знаю, что говорить, — признается Тарталья, качнув головой. — И не надо. Я сам все знаю. Нужно было рассказать, снять показания в полиции и, блядь, думать о себе, а не о друзьях. Как ни крути, а я виноватым стать мог только для идиотов, тут даже самый отъехавший псих поймет, кто в ситуации гондон. Были бы только были показания… Тарталья ничего не понял из диалога, оттого как можно быстрее прервал его. — Я тут, — совершенно невпопад, но почему-то сказать именно эти слова и прямо сейчас стало необходимо. — Что бы там у тебя не случилось, мы с этим справимся. Кажется, Скарамучча сейчас искренне удивлен. — Что? — Ты думаешь, что я по приколу рядом с тобой трусь или как? Я не собираюсь делать тебе больно и, если уж я признался в своих намерениях, максимально открыто тебе говорю: я готов столкнуться с твоими трудностями и помочь тебе справиться с ними. Вместе. Скарамучча моргнул, потом, спустя несколько секунд, сделал это еще раза четыре подряд. Так и застыл около чайника, водя голубыми глазами снизу вверх по однокласснику, словно тот только что сказал самую странную и идиотскую мысль, которую только можно придумать. Затем недоверчиво наклонил голову. — Хуя ты сказал красиво. — Сам охуел, — признался Тарталья, на что в ответ Скарамучча расплылся в искренней, смущенной и, оказывается, очень изящной улыбке. Без тени лукавства, насмешки и снисхождения, абсолютно чистая, не мешающаяся с лишними деланными чувствами. — Но не бросай слова на ветер. Знает он француза. Сейчас начнется очередная не наполненная каким-либо смыслом словесная перепалка с пиздец какими язвительными и выебистыми комментариями. С Тартальи хватит. — Почему ты думаешь, что я тебе вру, одного не понимаю? — Потому что?.. Мне страшно. Вдруг меня используют и кинут, а на самом деле вообще не любят, я никому не нужен, просто придумали себе симпатию. Вдруг мне врут, вдруг я вру, вдруг все врут… — Тяжелый случай, — Тарталья закинул ногу на ногу. Однако Скарамучча хоть смог сказать прямо. — Да. — Я напоминаю, ты мне нужен. И я с тобой искренне общаюсь, и хочу продолжать. Нам нужно делать упражнения на доверие, ну, знаешь, ты падаешь, я ловлю… — Хуевый из тебя психолог. Я, — он сделал паузу, попытался выдавить из себя слова, — в общем, спасибо. Ого. Кажется, он только что нащупал новую сторону француза. — Я ему тут помогаю, в любви признаюсь, перевоплощаюсь в психотерапевта на ходу, а он! Микроб неблагодарный, ну, погоди! Дай время, и я отыграюсь, как только подрастешь. —Ты еще за Лягушатника не ответил, чучело. А ну сюда иди! И Тарталья срывается с места, как пятилетний придурок бежит по единственному изученному маршруту в комнату Скарамуччи и запрыгивает на кровать. Удивительно, но рядом с французом все действительно кажется слишком запутанным, но до ужаса спокойным и приятным. И по-фейски розовым, блестящим и воздушным. Даже если ему стыдно, что его речь в секунду становится глупой и крайне бессвязной. В общем, здравый смысл и красноречие его покидает безвозвратно, оставляя лишь легкий трепет. Или это мурашки? Но даже если он как-нибудь затупит или скажет не то, Скарамучче будет все равно, он хоть по слогам будет слушать. Вообще стало понятно, что Скарамучча в принципе половину времени занят пониманием, что ему сказали, переводом, подбором слов. Чем менее красноречиво, тем лучше для него. А когда говорит Скар, главное, что требуется от Тартальи, расслышать и понять, что к чему. А вообще сейчас волнует только то, как бы его не стукнули половником. — Каюсь! Каюсь! Не Микроб, хорошо, уговорил. Он спустился вниз, подняв руки в капитулирующем жесте, все же получая легкий удар половником по плечу, сделал вид, что ранен до глубины души. — Я теперь знаю твое слабое место. — Половник? — Тарталья чувствует боль в мышцах от смеха. — В точку. А еще я понял, как эта штука называется по-русски. Скарамучча вертит в руках черпак, словно видит его впервые. — Пфф, как можно не знать, как называется… — затем Тарталья резко оборачивается, вздохнув, словно от ужаса. — Блин! Это же ты, получается, не в курсе последних восемнадцати лет русских сериалов, мемов и… — Да. — Пизда-а-а, — слишком драматично сказано. — Есть ноутбук? Нам жизненно необходимо догнать все произошедшее в сети. Следующие два часа француз просвещался. И по полной программе, ведь он, оказывается, не знает ни одного отечественного сериала, ни одного актера и даже не знает все забавные сплетни о людях, которые ему втирают каждый день рекламу по телевизору. Какой ужас! А ведь та женщина ангельской внешности, что с безупречной улыбкой, точно унитаз себе во рту сделала, милым голосом рассказывает о лучшем молоке, изменила мужу с его другом. А потом у нее винир отклеился, точно судьба отомстила. Короче, так не пойдет… Местных популярити он должен зазубрить, словно алфавит, иначе не выжить, особенно в преимущественно женском коллективе их класса. Сидел по-домашнему одетый на собственной кухне, скрещивая ноги в позе лотоса, кое-как умещаясь на стуле, сжимая в ладонях остывшую кружку с чаем, и смеялся, картавил чуть больше обычного и уже мог разогнаться, забавно тараторив предложение за предложением и рассказывая факты о своей стране. Словно ничего не произошло. Однако тот разговор нелегким грузом повис на душе Тартальи, даже если они вдвоем мастерски смогли проигнорировать очевидное. Видно, что Скарамучча не хочет этим делиться. И Чайльд согласился с тем, что преждевременно влезать не в свое дело не будет. Но все же эта идиллия не могла не радовать. Такая тонкая и хрупкая по ощущениям, будто сделаешь что-то неверно, а она будет только рада рассыпаться прозрачным порошком на белую плитку, будто и не было вовсе этого момента. Но ничего не происходило. Все было реальным и оставалось без изменений с каждым пройденным десятком минут. Тарталья активно жестикулировал, отвечал на вопросы, замечая, как отзывается еле заметным эхом его звонкий голос в пустой квартире, посматривал на часы, считая каждую минуту, потому что уж очень не хочется покидать эту квартиру. Но придется. В часов восемь пришла Райден, с порога что-то активно защебетала и начала тыкать неоново-розовыми ногтями с белыми полосками на концах, но, пока Скарамучча сдержанно кивнул в ответ и приветственно поцеловал мать в щеку, Тарталья отметил, что пора как-нибудь научить его подобающему поведению. Он сам тринадцать лет живет с сестрой, уже знает, что нужно сделать путем долгих проб и ошибок. — Вау! — он широко открыл глаза, мастерски изображая заинтересованность и желание посмотреть поближе, притянул ее руку к себе, будто еще минуту назад издалека не посмотрел, что за цвет, удовлетворив секундный интерес. Наверное, мужчине этого не понять, но зато он может подстроиться под ситуацию и, без единого понятия зачем, удовлетворить потребности хоть одного человека в этой комнате. Поднимает глаза на женщину и специально коротко спрашивает, чтобы та поняла — Френч? Райден только активно кивает, улыбается, издает непонятный звук, похожий на писк с плотно сжатыми губами. Видимо, он все же угадал, что это именно Френч. А вообще там есть что-то кроме него? Какой-нибудь Инглиш или Япониш? Она Задержалась всего на пару мгновений, чтобы покрутить ладонями, покрасоваться и уже полетела куда-то по своим взрослым делам — мама она и в Африке мама. Но Райден не та стереотипная русская мать, что сделает маникюр и уже впивается ногтями в бутылку масла, содержимое которой с угрожающим шипением выливается на сковороду, еще паралельно укачивает пять детей и слушает курс по открытию чакр и отправлению запросов во Вселенную, а в конце дня ложится пластом на кровать, засыпая за секунду богатырским сном. Нет. Как-будто для характеристики Райден достаточно только курса. Может потому, что она не русская мать? Впрочем, хорошо, кроме шуток, в ней ощущался баланс: немного легкомысленная, но видно, что внимательная, воздушная и расслабленная здесь и сейчас, сама женственность, а потом сорвется с места и полетит спасать весь мир, что делает каждая мать по мнению каждого ребенка. Скарамучча точно ее сын? Они похожи и сильно разнятся одновременно. Задерживаться уже неудобно, поэтому Тарталья потихоньку начал смотреть, как ему доехать домой по картам. Скарамучче даже говорить ничего не пришлось — все без слов понял, собрал вещи, включил в курс маршрутов всех автобусов, предложил даже такси вызвать, нефиг по городу шататься по ночам, но Чайльд его быстро осадил. Какая ночь? Всего десять часов будет, когда он переступит порог дома. А вообще нужно позвонить Люмин, вдруг у нее родители не дома, как это часто случается по пятницам и субботам. После долгих прощаний с Райден, уж слишком она тактильная и активная, готова даже жестами что-то изображать и общаться с другом сына, что она и делала, ну золото, а не человек, они наконец-то вдвоем оказались около лифта. В подъезде было плохое освещение, оттого некомфортно и даже морально зябко, Чайльд покосился на француза, но тот всем своим видом излучал спокойствие, смотря вперед на закрытые двери, лишь нервно крутил на пальце ключи. — Что ж… — Тарталья прокашлялся. — Я полагаю, мы встречаемся или как? — Встречаемся, — заторможено кивает француз, а потом отмирает, поворачиваясь к однокласснику. — Я рад, что мы все смогли решить. Поэтому в следующий раз ты поедешь на такси. Скарамучча проходит первым в новую кабину. Ух-ты. Даже не разрисованная черным маркером? — Почему? Ничего же не случилось. Не темно, прямой автобус до остановки недалеко от школы, я в этом квартале живу всю жизнь. Хоть одна причина, почему я, два метра роста, должен перестраховываться или приехать домой на три минуты раньше? Лучше купи себе шоколадку. — Слишком много слов. Ты мой парень, достаточно? — укоризненно смотрит из-под лобья, перехватывая ключ как раз так, чтобы при отказе тыкнуть в Тарталью, он уже подметил. — Достаточно. Такой глупый диалог, но, похоже, их он устраивает. — Отлично. Тарталья на какое-то время задумался. Картавый безмолвно ведет до нужной остановки, вроде даже приличной дорогой, поэтому Чайльд сразу решил, что ему управление отдавать можно. В воздухе влажно после дождя, маленькие лужи хлюпают под ногами — и все же этот вечер безумно холодный и красивый. — Но я же не такой маленький, меня украсть это надо постараться конечно. — Слышь ты, ржавый. Скарамучче нельзя огрызаться — слишком активный и забавный акцент, из-за этого хочется только еще больше драконить. Тарталья прыскает в кулак и заранее уклоняется, а то вдруг подзатыльник прилетит. Но он не прилетает, что, Скар уже привык? Чайльд всматривается в лицо француза, чтобы предугадать его действия и смочь среагировать, но тот лишь умиротворенно улыбнулся, прищурив глаза. Голубые радужки лишь на секунду сверкнули в желтом свете редких уличных фонарей, а когда они снова зашли в привычную для этого города темноту, так же быстро погасли и перестали быть хорошо видны. Тарталья не успел выдохнуть, как Скарамучча спокойно засунул руку Чайльду под куртку, нащупал ребра и начал щекотать, не изменяя выражения лица. Тарталья, смеясь, резко сгибается пополам, даже рюкзак с плеча уже потерял где-то на мокром асфальте. Ладно-ладно, месть удалась, он больше не будет. — Ладно-ладно, да! Да, я дурак! — а когда начал понимать, что так просто не отвяжется от Скарамуччи, а пытка не планирует заканчиваться, жалобно протянул между вдохами. — А-а-а. Насилие в семье! — Так ты не только больших ложек боишься, еще и щекотки. Стой… — Скарамучча на секунду задумался, что дало время Чайльду отскочить и перевести дыхание. Он слишком стар для этого дерьма. Как хорошо, что Скарамучче во многом мешает иностранный язык, и он как минимум не всегда звучит убе дительно, иначе бы Тарталья уже давно был бы мертвым, причем в данной ситуации от смеха. А это вообще не круто. — Как это называлось? — Половник? Скарамучча воодушевленно вскинул указательный палец: — О-о-о… Да, половник! Немного потормозив и обработав увиденное, Тарталья начинает тепло улыбаться, наклоняя голову вбок, идет дальше к выходу из бесконечных дворов, когда француз смотрит на время, деловито предупреждает, что им нужно поспешить, ведь следующий автобус только через пятнадцать минут, и машет рукой в сторону сворачивающей за угол дорожки, как бы подгоняя. Ну, для приличия можно было и проебать этот. Дьявол существует. Почему люди думают, что у него должна быть противная морщинистая красная кожа и огромные рога с длинными ушами и черной бородкой, почему они обязательно должны быть корыстными высокомерными чертями, злыми и агрессивными? Почему дьявол не может быть обрисовкой самого слова «очарование», словно поцелованный Богом, материальной реализацией смерти, но такой притягательной. Ладно, некоторые качества все же подходят в этом случае, ведь, правда, Скарамучча дьявол. Он впустил Тарталью в свою жизнь, дал ответы на вопросы, но и создал еще больше дилемм. Травмированный мальчик вырос в парня с большими проблемами. Да, Тарталья абсолютно не должен копаться в чужих проблемах, еще и стараться выуживать их самостоятельно. Но он не заметил, как добровольно подписал контракт с одним из бесов. Почему тогда, зная, что у него будет еще больше проблем, он улыбается, будто дурак, и смотрит в почти пустую переписку, отправляя синее сердечко, когда с разгона прыгает в автобус, и он начинает отъезжать от остановки. А может действительно дурак? Но если бы Скарамучча был еще более маленьким и вдобавок красным, было бы гораздо веселее.