.Trust.

      Верховный судья не любил целоваться. Ризли же — обожал до безумия. Он любил приткнуться в оголенную шею, когда на широких плечах верховного судьи нет того напыщенного фрака и всех слоев одежды. Любил обвить грубыми ладонями узкую талию и целовать. Нежно и мягко, влажно и жадно, осторожно и коротко — по любому, лишь бы целовать, пока то ему позволяют. Пока Нёви не начнет морщить ровный нос и отворачивать лицо, упираясь ладонями в сильную грудь. В этих моментах — та трепетная подростковая любовь, которой есть место только в мелочах. Они — взрослые мужчины, им не положено любить по-детски, но было в Ризли что-то от подростка. Возможно то невозможное желание показывать свою любовь до дрожи в пальцах. — Прекращай, — после этих слов Нёвиллет выпутывается из объятий и возвращает руки на застежки собственной рубашки. — Ты руки вообще мыл? —       Ах да. Ризли не может не усмехнуться, провожая эту статную фигуру, удаляющуюся в спальню, взглядом. Это смотритель тюрьмы тут в гостях. Это он постоянно нарушает установленные рамки отношений. Это Ризли каждый раз чрезмерно пылок, слишком заносчив, по-смелому груб и совершенно несносен. Но если не он, то... то кто? Кто еще кроме леди Фурины смог бы позволить себе вести себя столь открыто с существом, в чьих руках власть в Фонтейне? Да никто.       И, возможно, именно это и нравится Нёвиллету. Он не тот, кто стал бы терпеть, а значит… Значит ему приятен характер тюремщика. Вот только к подобному можно прийти исключительно собственными рассуждениями. Ничего такого вслух Нёвиллет никогда не скажет. Он — оплот спокойствия. Отталкивающий. Холодный, официальный, и все эти формальные нотки проскальзывают в его голосе, даже когда вокруг судьи привычная спальня — его спальня, ведь тот не соглашался встречаться нигде, кроме как на своей территории. А Ризли что? Он не против. Он не против ненадолго покидать Крепость Меропид и проводить свою ночь в богатом убранстве дома верховного судьи.       Какой хозяин — такой и дом. И именно в этом доме Ризли успел совсем немного обосноваться: притащил комплект сменной одежды, щетку, расчёску и даже пару бритвенных станков. Нёвиллету те, видимо, были ни к чему, а вот сам смотритель тюрьмы весьма отчетливо понял, что лезть к хозяину дома колючей щекой — не самая хорошая идея. Особенно тогда, когда хозяин способен недвусмысленно пнуть в плечо и, подтянув к себе одеяло, с привычным официозом произнести: «Прошу не возвращаться, пока не приведешь себя в подобающий вид». А ведь Ризли тогда только на один день забыл взять в руки станок и то не по собственной неопрятности, а по нужде долга. Всего один, а его уже прогнали из кровати. И вот где, скажите на милость, в полночь, в центре города нужно было искать работающий магазин? Нечестно. Зато весьма показательно. Верховный судья не любил небритость. — И не только руки. Проверишь? — Нёви забавно прикрывает глаза, а у Ризли появляется возможность прижаться к чужой спине, зажимая судью между собой и тумбой, собственными руками стянуть с бледного плеча рубашку. — Пусть мне и не положено верить на слово, сегодня обойдемся лишь твоим словесным подтверждением, — то, как Нёвиллет выпутывается из рубашки и проскальзывает на кровать — очаровательно. В любом его шаге — контроль и уверенность. В прямой осанке — статность и величие. А в руках — наручники, которые вообще-то минутой ранее висели на бедре у смотрителя тюрьмы. Когда только успел их забрать? — Нёви, это была шутка, — вместе с рубашкой судьи на стул вешается одежда Ризли, оставляя того лишь в нижнем белье. — Риторический вопрос, если тебе так угодно. —       Верховный судья не любил риторические вопросы. Хотя бы в силу своей работы ему положено отвечать на поставленные вопросы. Есть вопрос — должен быть четкий ответ и никак иначе. Шутки — побочка юмора, которому не место в зале суда. — Любой вопрос требует ответа. Так или ина... — Ризли целует его. Снова. А Нёвиллет снова позволяет тому эту маленькую вольность, передавая наручники обратно их хозяину. Вскоре те окажутся далеко за пределами досягаемости, сегодняшний их вечер не настроен на игру в подчинение.       Сегодня хотелось просто расслабиться. Просто наклониться над таким идеальным во всем Нёвиллетом, заглянуть в эти прищуренные, острые глаза и совсем скоро упасть тому в колени. Усесться меж этих идеальных, стройных бедер, стянуть с тех брюки и притереться гладкой щекой к чуть прохладной коже. Смотреть на него снизу-вверх — не унизительно. Чужой взгляд не заставляет чувствовать себя опущенным, наоборот лишь подстегивает к действиям, ведь именно сейчас чертовски хорошо видно, как тяжелеет чужое дыхание и краснеют кончики острых ушей. На фоне спокойного лица — зрелище, ради которого можно не просто опуститься на колени, а лечь в чужие ноги, верно и покорно сворачиваясь калачиком.       Но Ризли не маленький добрый щенок, он своенравный сторожевой пес, который сам знает, что от него требуется. Он не ждет приказов, он выполняет то, что считает нужным, а все что нужно сейчас — касание. Неспешное, уверенное, раскрытой ладонью, забираясь под резинку белья, оглаживая все то, что скрыто тканью. Чуть сжимая, восторженно ощущая насколько его рады видеть. Ризли не медлит, стягивает белье, отправляя то к чужим брюкам, и вновь тянется ладонью к чужому возбуждению, на которое одной ладони просто не хватит. Хотя бы потому что сейчас тюремщик смотрит на то, как краснеют две головки, украшающих два совершенно одинаковых члена. Хотя бы потому что, пусть у тюремщика и широкая ладонь, ее не хватает на то, чтобы сжать два органа одновременно. А так хотелось. Зажать, влажно провести языком, вбирая в рот и уже внутри себя ощущать, как на стволе набухают венки. Только на одном, потому что Ризли знает, что не сможет принять в себя два сразу. Знает, что точно заденет те зубами, а это уже точно не понравится Нёви.       «Нёви» вообще мало говорил о том, что ему нравится. Просто позволял чему-то происходить, а что-то прекращал, даже не разрешая начаться. А Ризли учился ловить такие волны эмоций, угадывая что будет дальше. Не потому, что Нёвиллет заставлял его угождать себе. Потому что верховному судье хотелось угождать. Тюремщик прямо горел желанием прижаться к чувствительной плоти, зарыться носом в пах, беря так глубоко, как только позволяло собственное горло, пока вторая головка влажно мазала по щеке, оставленная в плотном кольце умелой ладони.       Ну а что? Два члена — двойное удовольствие. Первое, о чем подумал Ризли, когда увидел Нёвиллета обнаженным в их первый раз. Хотя… Нет. Первое, о чем подумал тюремщик было что-то сродни «нихуя себе» и «нет, хуев то у него как раз-таки в избытке». Но сквернословить перед главным судьей Фонтейна — грех. А еще, возможно, карается каким-нибудь из многочисленных законов, так что все что мог сделать Ризли — перевести свой словесный интерес в физический. Касаясь, пробуя на вкус, не забывая следить за чужой реакцией, и выписывать в несуществующий блокнот уже проверенные и удачные попытки подступиться к Нёвиллету. — Ты так по мне соскучился, или мой рот настолько хорош? — Ризли облизывает припухшие губы с характерным вязким звуком и улыбается тому, как глаза Нёвиллета распахиваются в некотором неудовольствии, а губы ловят задушенный вдох. А еще тому, насколько быстро судья стал твердым там. Твердым и желающим, нетерпеливо ерзающим, хватающим простыни ладонями, хотя тому не запрещено держать Ризли за волосы и направлять. — Не отвечай. Я и так все знаю. —       Нёвиллет поднимается к изголовью кровати и падает спиной в подушки, не стыдясь разводить ноги и открывать всего себя для Ризли, который уже тянется за флакончиком масла.       «Знаю» Ризли — сплошные догадки, додумки и сухие выводы, полученные сложением многочисленных кусочков одного пазла. Но всегда недостает одной детальки. Безумно важной детальки, которой у тюремщика никогда не будет — голоса Нёвиллета. Тот вообще до безумия тихий. Даже когда смотритель толкается внутрь смазанными пальцами, он молчит. Тяжело выдыхает, зарывает свое красивое лицо в многочисленные подушки, силится свести колени и дрожит напряженным животом в те особенные моменты, когда Ризли одаривает своим горячим вниманием обе головки и давит на нежные стеночки уже двумя пальцами.

Нёвиллет молчит.

      И черт знает умеет ли тот вообще стонать, но это лишь подстегивает Ризли стараться сильнее. Отдавать больше и принимать столько же.       Зато смотритель тюрьмы словно звучит за них двоих, пускает вибрацию по напряженному члену самим горлом, выпускает изо рта непременно с влажным чвокающим звуком и так же звучно целует уздечку под чувствительной головкой — сначала одну, потом вторую. Не боится изобилия слюны. Между ними должно быть вязко и горячо. Между ними должны быть страсть и желание, которое тюремщик готов вылить в двойном объеме, используя свой самый грязный трюк, о котором он выведал в Ли Юэ’ской книжке, которая точно не пройдет ни одну цензуру печати, может на то она и рукописная.       Мужчина умело находит комочек нервов внутри, уже припухший и до жути чувствительный, давит на него пальцами, а большим — на местечко чуть ниже яичек, пока умелый, наглый язык вклинивается между членами нажимая на место их соединения.

И тогда Нёвиллет скулит.

— Ризли!       Нёвиллет скулит. Нет, вы не поняли. Верховный судья скулит под его касаниями. Не оглушающе громко, но и этого Ризли достаточно чтобы расплыться в довольной улыбке. Привычный низкий голос звучал надломлено. Звучал так… Несравнимо хорошо, что только от этого звука у тюремщика в штанах становилось невыносимо узко и до одури жарко. — Ne fais plus jamais ça, — звучит приглушено, шепотом, пока Нёви дергает бедрами, выгибается в пояснице, словно пытается уйти от касаний, и пуще прежнего зарывается лицом в подушки.       И Ризли уверен, что сделает так еще не один раз.       Но, не сегодня, ведь прямо сейчас Нёви успевает перевернуться на живот, умело прогибаясь в пояснице. Вот он — его намек, что пора заканчивать с подготовкой и перейти к сути.

***

      Когда они занимаются любовью — всегда идет дождь. Странное стечение обстоятельств, на которое смотритель крепости обратил внимание совсем недавно. Просто дождь, просто непогода, которая вечно приходила, даже если до этого в комнату приветливо просачивался золотистый свет луны. И напряженная, сильная спина Невиллета, просто отказывающегося быть нижним в любой другой позиции. Хотя по-странному соглашающийся на все задумки Ризли, ровно до момента, пока тюремщик был принимающим. Непонятно? До безумия. И если на непогоду за окном Ризли было все равно, то с отсутствием пронзительных глаз, в которые хотелось смотреть, тот мириться не хотел.       Говорят, что именно драконы жадные, это правда. Вот только жадность Ризли возводилась в абсолют, если дело касалось одного определённого дракона, так хорошо принимающего его внутрь. Позволяющему толкаться глубоко внутрь. Быстро и так правильно. До дрожи в коленях, до сводящих судорогой плеч, до побелевших костяшек ладоней, сжимающих подушки и влажной кожи, покрывающейся испариной. До звёздочек под закрытыми веками. До мутного образа, который неумолимо превращается только в одно лицо. Лицо Нёвиллета.       И Ризли, не смея упускать случай, целует. Плечи, позвоночник, лопатки, даже тычется в скрытую за занавесом волос шею, дабы оставить свой поцелуй и там. Его сейчас не остановят. Его сейчас не смогут оттолкнуть, а Ризли и не знает, что лучше — возможность целовать или возможность видеть чужое лицо, пока его хозяин так восхитительно сжимается. Если честно — то смотритель крепости выбрал бы второе. Нёви сейчас — разогретый пластилин. Лепи то, что хочешь, сжимай в руках, придавай форму, но помни об ограничениях.       Никаких укусов, никаких следов.       Это то, что сказал Нёвиллет, когда они в первый раз ложились в постель. Это то, чему Ризли беспрекословно следует, даже сейчас, когда голова соображает лишь на маленькую часть — часть, отвечающую за удовольствие. Даже цепляя бледную кожу зубами, Ризли не забывает, где предел дозволенного.       Хотя. Предел? О каких пределах может идти речь, когда в его руках — дракон. Верховный судья, которого слушается сама Гидро Архонт? Когда именно ему позволено тонуть в удовольствии в одной кровати ни с кем иным, как с «многоуважаемым месье Нёвиллетом»? Ризли ведет только от этой мысли. Удовольствие — только на грани безумия, страсть — показывающий максимум спидометр, без шанса нажать газ. Он стонет за двоих, упираясь лбом в мокрую спину, трогает напряженный живот, а вместе с ним и два возбужденных члена, плотно прижатых друг к другу. Архонты, ему так хорошо. Ему просто ахуенно. Не сдержанный. Потерянный в наслаждении, словно напитанный лучшим наркотиком. И он не скрыто показывает насколько ему хорошо.       И если бы не это и подмахивающие в такт бедра — словно хорошо только ему одному. Словно Нёвиллет и не здесь. Здесь и сейчас с ним возбужденное тело и дождь, бьющий в стекла окна. Но никак не его Нёви, краснеющий от желания не меньше самого Ризли и отчаянно не понимающий его «риторических вопросов.» — Нёви, — голос хрипит. Ризли сам не заметил, как только собственные связки начали его подводить в этом жарком желании. Мужчина прижимается губами к плечу, но больше не делает ничего, замирая глубоко внутри. Ему нужно подтверждение чужого удовольствия. Прямо сейчас. Нёвиллет тяжело дышит и пытается сам вжаться в чужие бедра. — Нё-ёви, — Ризли тянет гласные, кончиками пальцев ведет по худому боку, бедру, подбираясь к колену, весьма нагло распоряжаясь чужим телом. Такие секунды промедления — подобны смерти. Они слишком сильно охвачены желанием, которым пронизан даже воздух вокруг. Ризли же готов умереть, ведь знает, что после смерти его ждет нечто большее. Он поддевает чужую коленку, поднимая одно бедро Нёвиллета вверх, делая позу крайне неустойчивой. — Что… — именно в этот момент раздается сбитый тяжелым дыханием голос верховного судьи. — Что ты делаешь, Ризли? —       Ответ прост — ничего.       Ничего такого, на что давал добро Нёвиллет.       Одним движением он поднимает чужое бедро чуть выше, вместе с тем толкая судью в плечо, просто заставляя того завалиться на бок, ища для себя более устойчивую позу.       Увидеть сейчас чужое лицо — нечто необходимое на физическом уровне. Как еда, как вода, как чертов воздух. Словно не сделай это сейчас, Ризли бы умер в ту же минуту. Словно узнать, какой Нёвиллет сейчас — его главная потребность в жизни. Нечто, что стоит выше чужого сопротивления и вялой попытки высвободить свое бедро из крепкой хватки тюремщика. Он хочет перевернуть его на спину, но Нёви упорно сопротивляется, пряча лицо в подушки. Неужели так сложно просто посмотреть? Видимо сложно, ведь на спину Нёвиллета так и не получается уложить. — Laisse-moi partir, — просьба, граничащая с указом. Нёвиллет меняется слишком быстро, превращая свой хриплый возбужденный тон в подчиняющий звук. Таким голосом верховный судья общался с Ризли только на работе. — Regardez-moi.       Нёвиллет молчит. Снова. И, пожалуй, слишком долго, чтобы это можно было терпеть. Они поссорились. Точнее — Ризли сделал то, что не следовало делать, эгоистично следуя только своим желаниям, а теперь не знает, что делать вообще. Для начала — отпустить чужое колено. А потом. Продолжить тем, чем занимались? Пусть желание зудом и сидело внутри, Ризли отчетливо чувствовал всю тяжесть, что сейчас густым облаком обвила их. Давит. Прямо на грудную клетку тяжелым армейским сапогом вины. Уйти? Возможно то был самый лучший из вариантов. Тюремщик нехотя отстраняется, в повисшей тишине слишком ярко слышен влажный звук выскальзывающего из припухшего нутра члена. — Я тебя понял, я сейчас уйду, не волнуйся, — и прежде чем Ризли успевает сделать что-либо еще, Нёвиллет перебрасывает через него ногу, ложась на спину, и привстает на локтях.       И смотрит прямо на Ризли.       Своими невыносимыми глазами, драконьими зрачками. Чуть исподлобья, но смело и так... Так в манере Нёвиллета. Первое, что замечает Ризли — глаза. Второе — что эти самые глаза красные. Чуть опухшие, а по щекам размазан макияж, на который тратится добрая часть времени по утрам, кому, как не Ризли об этом знать. Красные щеки, красные глаза и тот самый блеск в глазах, который нельзя спутать ни с чем. Слезы. Верховный судья Фонтейна плакал. Плакал, пока Ризли брал его сзади и, с необычной для человека такой профессии, нежностью выцеловывал напряженную спину. — Я сделал тебе больно? — Ризли хмурится. Если его предположения верны, то он, мать его, больший эгоист, чем он сам о себе думал. А еще крайне невнимательный. Нёвиллету стоило бы его выгнать в самый первый раз, прямо под дождь. — Нет, — Нёви падает обратно в подушки, прикрывая влажные глаза. — Тебе настолько не нравится? — Я не понимаю людей. Если бы мне не нравилось, ни ты, ни я не сидели бы тут в таком положении. Я думал, я весьма ясно дал это понять, — мужчина накрывает глаза ладонью, при этом скрещивая лодыжки за чужой спиной, словно Ризли мог куда-то уйти. Он собирался, но сейчас уйти — будет величайшей глупостью. — И вот этого я не понимаю. Не должно быть слез. Никогда не было, сейчас они есть. Это неправильно. —       Ризли придвигается ближе, нависая над Нёвиллетом, словно пытаясь найти ответы в чужом лице. Ну да, конечно. Не их случай. То, что говорит Нёвиллет, совсем не вяжется с его беспристрастным лицом. Зато отлично вяжется с влажными глазами, горящими каким-то особенным огоньком, из-за которого хочется прижаться. Да просто взять и лечь сверху, придавить собой, быть рядом, пока происходит самая редкая вещь в жизни. Восьмое чудо света – Нёвиллет пытается подобрать слова. — Совершенно точно не правильно. Когда ты рядом, в груди появляется метафорический ком, с которым я ничего не могу сделать. Его нет на самом деле, я знаю, но я его чувствую. Становится трудно дышать и сколько бы я ни пытался вдохнуть этого мало, — мужчина опускает руки, укладывая их на чужие плечи. — Как аллергия. Но у меня нет личной непереносимости компонентов парфюма, которым ты пользуешься. Равно как и на все твои уходовые средства, ткани, украшения. Ничего. Это странно. —       И Ризли смеется под непонимающий взгляд судьи. Он сказал что-то смешное? Нет. Так почему сейчас мужчина перед ним смеется, с веселым прищуром смотря на дрогнувшее в непонимании лицо. — Я не шучу. — Я знаю. Просто не знаю, что забавнее. Что ты назвал меня аллергией или то, что ты, прости меня верховный судья, блять узнал, каким одеколоном я пользуюсь без моего ведома. Как? — и Ризли вновь улыбается, освобожденный от собственных переживаний. Он не навредил Нёвиллету никак. Он просто... Просто сделал слишком хорошо. — Попрошу не скверно- — Нословить в твоем присутствии, помню. Я извинился.— Ризли тянется к чужому лицу и целует кончик носа, пока чужие глаза, видимо, неконтролируемо наполняются слезами. — Хочешь продолжить? — — Да.

***

      Нёвиллет — узкий и горячий. Хватающийся за плечи Ризли, желающий и все еще до жути тихий. Но такой отзывчивый. Прячущий влажные глаза не в подушках, а в сильном плече, иногда кусающий больно и оставляющий отметки острых зубов. Ризли никогда не будет против. Пусть он раздерет ему спину своими длинными ногтями, пусть кусается, пусть прижимается, выгибается и тяжело дышит прямо на самое ухо, но не скрывается. Пусть не прячется.       Пусть несдержанно трется о чужой живот, любезно предоставленную руку и так восхитительно распахивает губы, когда несдержанным движением Ризли проезжается по комочку нервов внутри. Каждый раз — как маленькая смерть. Остановка векового сердца, которое вот-вот вылезет из груди. Но сейчас все по-другому. Ощущается острее, чувствуется — невозможно. Ризли невозможен. Просто невозможен, непонятен. — Нёви-и.       И это его «Нёви», сказанное так, словно в одном этом имени весь мир. Ну какой он «Нёви»? Нёвиллет. Верховный судья Фонтейна. Как же Ризли все равно на статусы верхнего мира. Есть он, есть его чувства. Они важнее вычурных статусов, которые сейчас не имеют и малейшей роли.        Внутри живота — раскаленная лава. Плотный комок. «Аллергия», как назвал свои чувства Нёвиллет. Возбуждение закручивается в плотный узел. Такой, что становится просто нереально выдерживать определённый темп. Всего слишком много. Слишком хорошо, горячо, приятно. Такие эмоции льются через край и находят свой выход в одном глубоком толчке, в котором Ризли замирает, чувствуя, как ноги за его спиной прижимают к себе только сильнее.        Секунда — такая короткая, но достаточная, чтобы Ризли успел совсем немного отойти от прошедшего оргазма, тут же тычась носом в чужой пах. Беря в рот глубоко, умело работая языком и помогая себе рукой, так, чтобы ни один из членов не был обделен вниманием. И не важно, что Нёвиллет старается оттянуть от себя Ризли прямо сейчас. Чуть более доверчиво дергая того за волосы дрожащими руками. Его доводят до окончания мастерски. До дрожи в коленях и абсолютного отсутствия сил. Нёвиллета хватает только на громкий, скулящий выдох, с которым мужчина падает на излюбленные подушки. — Скажи это, — Ризли сглатывает. Вылизывает пальцы, вбирая в себя вязкие белесые капли, и делает это так, словно красуется перед любовником, в котором просто нет сил. — Что? — «отвратительно» думает судья, когда видит, чем сейчас занимается тюремщик. Но взгляд от чего-то не отводит, пока последняя капля не оказывается внутри горячего рта, где совсем недавно были его члены. — Блять, — Ризли ложится рядом, всматриваясь в лицо напротив. Тянет уголки губ, а вместе с ними и гласные в ругательстве. — Бля-ять. Скажи, тебе понравится. Ситуация весьма подходящая. — — Не сквернословь, — а Ризли все тянется целоваться, пусть того и ожидаемо отталкивают. Все же верховный судья целоваться любил, только с припиской: «не после минета».