«А кому тогда позволено?»
Причина далеко не в ней — это безмолвное убеждение между ними, которое не требует словесного подтверждения. Просто Годжо такой непростой человек, сотканный из ниток своих твёрдых самоубеждений, огромной ответственности и могущественной силы, которая приносит ему достаточно удовольствия. Слишком запутанный, слишком сложный для понимания, которого он и не желает от остальных. Сатору свыкся с мыслью о том, что никто и никогда не разделит его чувств; принял, как данное, это благословение (или наказание) свыше — он знает, что всё это уже бесполезно. Его одиночество, в его абсолютном понимании, было рождено вместе с ним. Годжо продолжительно смотрит на её красочный настенный календарь, на котором красным цветом в кружочек неаккуратно выделена определённая дата. Двадцать четвёртое декабря. И отчего-то тихо усмехается. — Переживаешь. Это даже не вопрос. Противное утверждение, которое заставляет её снова испытать ноющую боль в груди. Она кивает, словно стыдясь своих чувств, и отводит взгляд в сторону, с напускным равнодушием отвечая. — Переживаю, — она долго не решается продолжить, кусая щёки. — А ты? Ей кажется этот вопрос, сорвавшийся с её губ, настолько глупым и неуместным, что хочется нервно рассмеяться. Она ожидает его ответ в стиле: «Я же сильнейший. Повода для волнения нет!», и напрягает свои уши, когда Годжо продолжительно молчит, оставляя её вопрос, исчезнувший в тишине последнего вечера, без ответа. Ночь слишком беспокойная. Как бы ей не хотелось отключить свой разум, в голове, как назло, проскакивает миллион вариаций итога битвы, и сложно скрывать этот очевидный факт: в одном из них мелькает самая ужасная мысль о кончине Сатору. Она смотрит на него хмурым взглядом, стараясь вести себя подстать ему: бесстрастно и собранно, но тело предательски дрожит. По её мнению, внешне Годжо чересчур спокоен для того, у кого на носу решающая битва: сейчас он лежит рядом с ней, размеренно дышит и просто смотрит куда-то в потолок, размышляя о чём-то. Прерывать ход его мыслей не хочется, но она замечает, что сегодня он молчаливее обычного. И от этого становится жутко. Сатору не стыдно, что уже второй год он не может провести этот день со своей возлюбленной. Не в его стиле беспокоиться о таких вещах, когда речь идёт о более серьезных проблемах. Он лишь игриво отмахивается и шутит, что они устроят грандиозный праздник чуть позже: напоминает ей, чтобы к этому времени она запаслась его любимыми сладостями и приготовила ему подарок после их победы. Когда она провожает его, плохое предчувствие разливается по её телу тягучим мёдом, заставляя хрипло глотать подступающие всхлипы. Она оглядывается по сторонам и видит, как его студенты верят в него без доли сомнения в глазах. Она должна делать тоже самое: верить в него, в его силу и прочную мысль о победе — это даёт сладкую надежду. Однако что-то предательски ломается внутри, острыми осколками разрезая плоть. Этот кровоток боли не остановить, игнорировать нельзя и излечить, как видимо, тоже. Ей остается лишь смириться с этим, проглатывая комок переживаний глубже. Она учится у Сатору быть более хладнокровной, но выходит слишком неумело и, по её мнению, смехотворно. Каждый хлопает его по широкой спине, расправленным плечам, придавая ещё больше уверенности и чувства сплочённости. У него всё получится, думает она, и начинает уже представлять, как со слезами на глазах обнимет его после возвращения с победой; как он улыбнется ей широкой улыбкой, самоуверенно пуская шутки по этому поводу. Ведь сейчас лучше не думать о плохих вещах, верно? Себе она позволяет не просто хлопнуть его по плечу, a обнять. Чуть дольше положенного, чуть крепче обычного. Запомнить запах, ощущение его тёплого тела под пальцами и каждую деталь внешности, его бархатистый голос, который игриво шепчет на прощание: — Отпусти. Деревянные руки словно прирастают к его телу. Она не может его отпустить, но через силу заставляет себя. Ей не хватает мужества взглянуть на него в последний раз — о чём она жалеет позже. Её лучистые глаза расширяются в неверии, и словно в замедленной съёмке она вскакивает со стула, замирая в страхе. Ей чертовски не хватает времени всего этого огромного мира подумать ещё о чём-либо, кроме одного. Сатору мёртв. И эта мысль пожирает её изнутри, заставляя связки дрожать от продолжительного и отчаянного воя, который доносится до слуха каждого присутствующего в комнате. Плоть словно болезненно гниёт от безысходности и от той картины перед ней, и она больше не верит. Не верит ни ему, ни в него. Её ватное, неподатливое тело непроизвольно дёргается к выходу, но она осекается, отшагивая назад и приседает на корточки. В голове царит звенящая пустота, нос неприятно щекочет, а глаза покрываются мокрым одеялом горьких слёз. Рациональная часть кричит ей: не ходи на поле боя, это бесполезно. Ты там не нужна. Другая бьётся в смертельной агонии, надрывая голос так, что уши закладывает. Её Сатору лежит там, и ей очень, очень необходимо увидеть его. И пока она борется с двумя сущностями внутри, чувство потери тихо уничтожает её и грубо насмехается, что у неё не хватило мужества взглянуть на него тогда в последний раз. В мёртвой тишине она ещё раз выводит на календаре круг, внутри которого написана ненавистная дата. Чернила впитываются в тонкую бумагу измученного календаря. Каждый круг, каждое движение становится сильнее, надрывистее. Линии неаккуратные, кривые, местами слишком толстые, безжалостно разрывающие бумагу. Ей хочется искоренить эту дату в своей памяти, уничтожить этот день, сжигая до пепла в своём сознании, и снова увидеть его, такого радостного и игривого. Ей кажется, что вот-вот дверь неожиданно откроется, и Годжо с широкой улыбкой воскликнет, заразительно смеясь: — Ты снова повелась на мой розыгрыш! А она в ответ лишь раздражённо вздохнёт, громко ворча на него со слезами на глазах от счастья. Но ничего не происходит, сколько бы она ни ждала. Тишина безжалостно напоминает ей о произошедшем. Чернила начинают размазываться от слёз, которые капают вниз на календарь. Она сжимает в руках бумагу, прикладывает к груди, теперь наоборот стараясь всем телом отпечатать эту дату не только в своей памяти, но и в каждом укромном уголке разбитой души: пусть эти две ненавистные цифры станут частью её бренного тела, болезненным шрамом на ноющем сердце, горьким обещанием больше никого не любить и никому не верить.Двадцать четвёртое декабря.