Кусок за куском

Если тебе кажется, что дальше хуже быть уже не может, подожди, жизнь быстро докажет обратное. Я прекрасно усвоил эту простую истину за свою недолгую жизнь.

      Поезд мчится по рельсам, рассекая холодный воздух солнечного, февральского утра. Я смотрю на зимний пейзаж, проносящийся за окном, и после бессонной ночи меня убаюкивает его монохромная однообразность. В глазах старика на сидении напротив прозрачная синева всех морей. Узкие ладони с морщинистой кожей на газете, очки в толстой оправе, мягкая улыбка и яблоко на протянутой ко мне руке. Робкой улыбкой грядущей весны доброта попутчика оплетает тонкими стеблями пальцы, тянет ко мне зеленые листки.       Но душу не спасает ни свет погожего утра, ни чужая доброта; не греет ни сладкий чай в граненом, стеклянном стакане, ни объятия любимого, шерстяного свитера. На грани меж сном и бодрствованием я смотрю на собственные отпечатки пальцев на стекле. Мои чувства, преломляясь через образ зимы и узоры пальцев поднимают нечто изнутри, нефтяной пленкой оно растекается по поверхности, темное и злое. Внутри леденеет, боль покрывает инеем внутренности, в физическом тепле вагона поезда я чувствую душевный холод. Утренняя безмятежность лжет мне, лицемерно улыбаясь лучами зимнего солнца сквозь стекло. Ничего не будет хорошо. Ничего не будет как прежде. Я не в порядке.       Зима за окном, зима в моей душе, ощупываю мыслями края собственных трещин, рваные, заледенелые. Каждая чужая слеза гвоздем в душу, каждый стон отчаяния и боли напильником по струнам рассудка. Крики вдалеке, огненное зарево; меня пронзает коготь ястреба неотвратимой судьбы, выдирает куски мерзлого мяса.       Вздрагиваю от звука чужого голоса, отвлекаясь от мыслей, поворачиваюсь к собеседнику с улыбкой. Синева моря сталкивается с чернотой нефти, сочащейся с болью сквозь мою радужку, соль и горечь. Привычная улыбка, опрятный фасад персоны, неторопливость светской беседы, сдержанность. Я все же надеюсь не отравить теплое море напротив.       Небо, скорбя со мной, затягивается облаками и начинает ронять снежинки. Воет ветер, воет дух, глаза его темны; мелодия севера рождается из их голосов, шелеста еловых веток и пения шамана. Синей, серой гуашью стекает вечер сверху, падает меховой шапкой на заснеженную землю. Я уютно устроился у окна, закутался в одеяло, дух севера облачился в снегопад, его ледяные руки коснулись моих щек. Вагон-плацкарт полон, совсем рядом незнакомые люди болтают, смеются, спят. У кого-то играет музыка, где-то за перегородкой шипит передача по радио, и голос знакомый и утерянный проступает сквозь помехи, но я уже не хочу вспоминать. Настоящее, теплое здесь, совсем рядом, только протянуть заиндевелую руку. Чужая близость, чужая энергия удерживает мое сознание в реальности, не дает сорваться в пропасть, поддерживает канат самообладания. Шаги по проходу, стук колес, разговоры пассажиров сливаются в монотонный гул, хмельным медом плещущийся в кубке моего черепа. Я теряю свои мысли, плескаясь в медовой сонливости.       Поезд мчится сквозь снег и зиму. Рука вычерчивает буквы в клетках кроссворда. Линии резкие, ясные, а я расплываюсь, буквы недоумевают, глядя на меня. Роняю ручку, перед глазами проносятся образы людей, которых я когда-то знал, или думал, что знал. Яд чужих заблуждений вызывал омерзение, я сбежал, спешно собрав чемодан, сбежал от желчи, от гноя. Задыхаясь от ярости и боли, пытался сорвать удавку с шеи, но пальцы нащупывали пустоту вместо веревки и горла. Огонь и железо обнажили человечье уродство, и я не смог их принять, видя собачье дерьмо вместо чьей-то души. Черное вдруг стало белым, а белое - черным, и обретя понимание, я утратил надежду. Пылаю огнем под ледяной коркой тихо и незаметно снаружи, ненависть лавой течет на дне сущности. Невыносимо тошнит от реальности, и я выблевываю себя кусок за куском, разрушаясь в столкновении льда и пламени.       Потертый чемодан на колесиках, уверенный шаг, хруст снега под ногами. Навсегда покидаю знакомые места, оставляя воспоминания без сожаления... Нет, просто безыскусно и глупо лгу самому себе. Точка в конце истории, поставленная не там и не тогда, разрушение запланированного сценария. Чувства блекнут, цепенеют, ленивыми налимами плавают подо льдом. Кусок за куском теряю все, что делало меня живым. Завидую чужой соли, ноне я пресный и горький, река моя отравлена нефтью. И рыба уже мертвая не серебрит воды чешуей, только кости леденеют и трескаются.       Невольно замираю и оборачиваюсь, смотрю на родной город, который я покидаю. Воспоминания лезут болезненными осколками разбитой картины времен года, дышат мятой в лицо, оглаживают солнечным светом, щекочут нос тополиным пухом. Вижу отражения прежнего себя в красном, зеленом, желтом, синем и снова больно от иллюзии, от понимания того, что ничего не вернуть. Все, что я любил, во что верил, все, что казалось незыблемым и родным, сгорело в февральском огне, рвущемся ввысь под мелодию смерти и боли, погибло на полях, пропитанных запахом солярки и дерьма из разорванных человеческих кишок. И сердце мое теперь разорвано.       Отступают постепенно огненные призраки, расползается взамен новая изморозь, стук колес отдается приятной вибрацией. Теплое море, не тронутое нефтью, шелестит волнами слов о камень моего болезненного, напускного равнодушия. Буквы шевелятся в клетках кроссворда, поглядывают с любопытством и сочувствием, пока я покрываюсь темными трещинами от боли, от тоски. Невыносимо хочется выть как ветер за окном, но сминаю, давлюсь горечью чувств, запивая сладким, черным чаем. Только дух севера утешает меня, кутает в свою накидку, обволакивающую запахом снега и хвои.       Я живу с безумием, схожу с ума медленно и тихо, незаметно для других, но держу себя в рамках приличия, оберегая свою жизнь, сам не зная зачем, по привычке, по вшитому природой в ткань мозга чувству самосохранения. И нефть в моих глазах могут разглядеть только те, кто несет в себе ту же нефть.