Хищный зверь

— Начать следует с того, — подумав, приступил к рассказу мужчина, — что вы с матушкой — не совсем люди. Как, впрочем, и я. Правильно наш род называется хули-цзинями, и меня ты уже видел, поскольку время от времени я заходил в лисьем обличье повидаться с твоей матушкой. Девятихвостые лисы, А-Яо, — пояснил он, заметив, должно быть, что Мэн Яо никак не отреагировал на новость, — матушка умерла у тебя на руках от стрел заклинателей, зашедших в ваш лес. Мэн Яо безучастно кивнул. — Точно не хочешь поесть? — спросил мужчина, вздохнул и продолжил: — теперь я расскажу тебе о том, как ты родился. Видишь ли, А-Яо, даже хули-цзини не рождают детей из воздуха. У тебя есть отец, и он, в отличие от твоей матушки, всего лишь человек. Живёт он в башне Кои, что в городе неподалёку от вашего леса, а имя его — Цзинь Гуаншань. Он — глава клана Ланьлин Цзинь, носящего золотые одежды. Так вышло, что много лет назад — семнадцать, если быть точным — твоя матушка уже жила в этом лесу. Но тогда лечила она не только зверей и птиц, к ней часто за советом и целебным отваром заходили люди из соседних деревень, да и из города, бывало, наведывались. Твой отец тоже приходил лечиться к Мэн Ши, а был он, да и по сей день остаётся, большим охотником до красивых женщин. Но что такое красота людей рядом с красотой хули-цзиня! Любой мужчина влюбился бы без памяти в твою матушку, если бы она ко всем была так добра и обходительна, как к твоему отцу. Я часто говорил ей — не стоит так его привечать, не будет добра от заклинателя хули-цзиню. Но за что-то Мэн Ши полюбила Цзинь Гуаншаня, а за что — я не знаю, а она уже и позабыла, да и не расскажет. Таким как мы нет дела до человеческих обрядов, и Мэн Ши делила с твоим отцом ложе, не думая о последствиях и о том, в каком свете это выставляет её перед возлюбленным, да и перед любым другим человеком. Цзинь Гуаншань же заходил к ней при каждом удобном случае… Я хочу, чтобы ты знал, А-Яо, что твою матушку не за что осуждать: когда мы влюбляемся, то делаем страшные глупости, особенно же — по молодости, а Мэн Ши была молода для хули-цзиня, очень молода. Её природа берегла её от болезней, которыми она могла бы заразиться от Цзинь Гуаншаня, но не уберегла её от иной напасти: она понесла. Помню, какой счастливой она была в тот день, когда узнала, что у неё родится ребёнок от возлюбленного. Редко какому хули-цзиню удаётся завести чадо, для нас рождение кого-то подобного себе — великое чудо. О, конечно же Мэн Ши полагала, что Цзинь Гуаншань обрадуется новости не меньше, чем она сама! Сперва он в самом деле словно бы был рад: дарил ей дорогие подарки, носил её на руках, и весь лес в те дни цвёл так красиво, как никогда раньше. Но прошли первые восторги, и Мэн Ши задумалась о будущем ещё не рождённого ребёнка. Она сказала возлюбленному: если уж у нас с тобой будет общее чадо, не следует ли нам пожениться? И к своему ужасу узнала, что Цзинь Гуаншань уже женат на другой! Горю Мэн Ши не было предела. Сперва она искала Цзинь Гуаншаню оправдания, она говорила, что его вынудили, что он ни в чём не может быть виноват… Но разве же тот, кто ни в чём не виноват, не покается перед подругой сердца прежде чем та сама заговорит о свадьбе? А звери да птицы к тому же передали Мэн Ши, что Цзинь Гуаншань говорил о ней своим друзьям. Он считал её легкомысленной и глупой, полагал, что она мало чем отличается от девушек в ивовом доме. Он воспринимал её как развлечение, красивое и особенное, такое, каким можно похвастаться, но — не более того. И кроме того, у Цзинь Гуаншаня должен был родиться сын от его жены — в то же время, что и у самой Мэн Ши! И она пришла в ярость. Мэн Ши проклинала Цзинь Гуаншаня, она хотела сама его убить, но удержалась; хотела было убить его жену, но всё же она была слишком добра для такого. Правда, она вовсе перестала открывать дверь всем людям и лечила только птиц, зверей, цветы да деревья, а её ненависть к плоду, зревшему под её сердцем, всё росла и росла. И вот однажды она нашла способ отомстить своему обидчику так, чтобы уйти самой в полном покое. Это древнее и злое колдовство, А-Яо, оно основано на тёмной ци и крови, и мне не хотелось бы, чтобы ты кому-то рассказал о нём, но эта история — о тебе, и ты имеешь право знать. Итак, твоя матушка вышла в полночный час из дому, поклонилась небу, поклонилась водам реки и лесу, а третьего поклона делать не стала. Она сказала тьме ночной: «заберите жизнь мою, да дайте мне оружие острое, как первая любовь, нежное, как рука любящей женщины, да опасное, как самая чёрная ревность!» И тьма ночная откликнулась: обернулась вокруг неё покрывалом, что-то шепнула ей на ухо, и Мэн Ши уснула. Я нашёл её уже под утро, замёрзшую, заплаканную. Она рассказала мне о колдовстве и объяснила, в чём суть заклинания. А суть его проста, А-Яо: она должна была родить дитя, что было бы настолько прекрасным, чтобы никто из людей перед его очарованием устоять не мог. Едва заглянув ему в глаза люди должны были терять голову от страсти и делать всё, что он ни скажет. Голос её дитя будет ласков, говорила Мэн Ши, да нрав — жесток. Они смеялась: верила, что родится у неё девочка, что однажды эта девочка заманит в лес сына Цзинь Гуаншаня, да убьёт его, лишив человека наследника. Колдовство это особенно опасно тем, что требует непомерно большой платы: в день шестнадцатилетия ребёнка его же сила должна была убить саму Мэн Ши. Ей было не жалко умереть — тогда ещё не жалко. Влюблённые хули-цзини, по сути, не менее глупы, чем влюблённые женщины, так что не осуждай свою матушку: она делала то, что ей подсказывало раненое сердце. Подошёл срок, и у Мэн Ши родился сын. Ты, А-Яо, это был ты: не представляешь, как она была тебе рада! Кому только не показывала свою кроху: мне, каштанам круг хижины, реке, чивэню, что время от времени её навещал… Она мгновенно привязалась к тебе. Но как быть с проклятьем? Ведь она сама наложила его на тебя, своими же руками… А-Яо, мальчик мой, ты за всё время так и не прикоснулся к еде. Уверен, что не хочешь? Ладно. Продолжим. Итак, Мэн Ши пожалела, и очень серьёзно, о том, что сделала. Ей было больно не только — да и не столько — от того, что ты грозил ей смертью, она любила тебя так сильно, что тут же простила тебе эту опасность. Но то, что ты связан чёрной нитью ненависти с Цзинь Гуаншанем казалось ей ужасным преступлением. Ты — такой милый, добрый и нежный мальчик! — должен был стать оружием, чтобы отомстить за её же ошибку молодости? Мэн Ши места себе не могла найти от горя. Она плакала по ночам так пронзительно, что я просто не мог оставаться в стороне. Мы вместе принялись искать способ снять колдовство. Но обещанное тёмным силам и злым духам так просто назад не возьмёшь, мы почти ничего не смогли сделать. Мэн Ши каждый вечер расчёсывала твои волосы, чтобы вычесать из них остатки тёмной ци. Но увы — это мало помогало. Да, А-Яо, сегодня, увы, Мэн Ши приняла на себя последствия своего же колдовства. Те заклинатели пришли на твой голос и по зову твоей песенки, и они сами не знали, почему им нужно было выстрелить в хули-цзиня, быть может, они и рассмотреть-то лису не успели… Но и ослушаться тебя они не могли, и потому ушли, не завершив начатое... А-Яо? Всё в порядке? — мужчина прервал свой рассказ, когда Мэн Яо со всего размаха ударился головой о деревянный стол. Всё, конечно же, не было в порядке. Так это он убил свою матушку. Только себя и следовало винить, теперь Мэн Яо ясно это видел. Нет, впрочем — себя и своего отца, и тех двух заклинателей, всех на свете людей, которые не спасли и не помогли его матушке, когда она была в беде — почему никто не сказал ей о том, что Цзинь Гуаншань её не любит, отчего птицы донесли его разговоры с друзьями так поздно? Почему никто не остановил её, когда она начинала своё колдовство? Где, где они все были, её друзья, спасённые ею? Только лес и остался с матушкой, до самого конца, только лес теперь и помогал почтить её память. И Мэн Яо, отчего-то не испытывая ни капли сомнений в том, что делает, смёл весь приготовленный мужчиной ужин со стола. Суп вылился на деревянный пол, лапша лежала на полу в луже бульона, и где-то Мэн Яо даже почудились куски мяса — что было странно, потому что ни он, ни Мэн Ши мяса не ели. И сколько бы раз незнакомый мужчина ни повторял, что его матушка ни в чём не виновата, многое в его рассказе Мэн Яо всё же напрягало. В конце концов, если он сам её ни в чём не винил, то как он мог подумать, что Мэн Яо посмеет сказать хоть что-то плохое в адрес той, которая его воспитала, вырастила, выкормила и передала ему все свои умения? В адрес той, которая всегда любила его, и с нежностью расчёсывала каждый вечер его волосы? В адрес той, которая растила его в заботе и нежности, даже зная, что с каждым днём приближает тем самым свою смерть? Нет, Мэн Яо бы не посмел сказать о своей матушке дурного слова, даже если бы она решила убить его. Разве он не был вечным напоминанием о человеке, которого она мечтала бы забыть, вечным укором в наивности и недальновидности? И пусть из него выковали в сердцах оружие! И пусть! Мэн Яо любил свою матушку больше всего на свете. И ему не нравился тон, с которым этот человек с бесконечно добрыми, пусть и несколько снисходительными, складочками у глаз, о ней говорил. — Уходите вон, господин, — с тихой яростью сказал ему Мэн Яо, — вон! Дверь распахнулась словно сама по себе, порыв ветра ударил мужчину в грудь и вышибить вон из хижины — он успел только встать из-за стола и открыть рот. Затем дверь и окно захлопнулись с громким стуком, а Мэн Яо, с трудом дойдя до их с матушкой кровати, рухнул на неё и зашёлся в слезах. Вскоре всхлипы его стали тише, тише и тише, а затем и вовсе перестали звучать. Мэн Яо уснул.