i just run, run, run

Саше хочется сбежать. От бессмысленных заголовков, от чужого пристального внимания, от заботы близких людей, от себя самой. И вот уже несколько часов она изучает незнакомые лабиринты безликого города, петляя через дворы серых панельных домов. Каждый шаг даётся с таким трудом, будто сама земля пытается хоть как-то держать её на поверхности. Этой осенью охватывает какое-то особое ощущение внутреннего опустошения, словно она была заброшена и покинута, как этот безлюдный город. Лишь блеклость всего окружающего и никакого просвета, лишь пелена уныния, «заботливо» окутывающая всё вокруг. Зато очень ярко ощущается тоска и тревога, подступающие комом к горлу. Такая почти готическая картинка кажется Саше сейчас вполне привлекательной: в чудовищной красоте прячется что-то особенное, заставляющее погрузиться в размышление и самопознание, задуматься о жизни и её непредсказуемости. Она вдруг понимает, что каждый предмет — от раскачивающейся железной урны посреди детской площадки до деревянной лавочки без единой доски — напоминает о Рязани, где прошло её детство. Всё это — отражение грязных улиц и покинутых дворов — вызывает неописуемый хтонический ужас, проникая внутрь и протекая по пульсирующим венам. «Встретилась со своими страхами лицом к лицу?» — думается девушке, пока она всё больше и больше погружается во тьму в слабой попытке отыскать какую-то светлую нить, чтобы продолжить двигаться вперёд. Шаг за шагом в никуда, а между ними — мгновение, зависающее над головой, как дамоклов меч, пока тёмная ночь вновь грозит обрушиться на Сашу. И если она хотя бы на лишнюю секунду закроет глаза, то сознание вновь погрузится в мир неприятных сновидений, которые последнее время одолевали с непомерной силой, испытывая на прочность и без того расшатанную психику. Она и спать-то теперь предпочитает не ложиться, потому что каждое пробуждение — смесь ужаса, беспокойства и нелепого ощущения, что мрачная реальность не отпускает даже там, где Саша могла бы поменять сценарий. Но не меняется ничего: в одну ночь смерчи и наводнения разрушают всё на пути, а она тщетно пытается зацепиться хоть за что-то; в другую мыкается по вокзалам, пытаясь пройти контроль и сесть хоть куда-нибудь, чтобы поскорее уехать в неизвестность, где сможет найти убежище; в третью сидит на борту самолёта, держа дрожащими руками штурвал, пробиваясь сквозь густые грозовые тучи, пока ощущение бескрайней неопределённости наполняет сердце тревогой. Хуже, когда все эти сны идут подряд. И девушка раз за разом просыпается в холодном поту, сжимая простынь в руках и хватая бесполезный для лёгких удушливый воздух. Саша опускает взгляд на часы, которые показывают 21:21, и усмехается, выныривая из собственных мыслей. Нужно либо возвращаться (но куда?), либо идти дальше (но куда?), либо где-то наконец-то присесть (но куда?). Впереди, словно ответ, маячит выход на оживлённую улицу, и она всё-таки принимает решение — найти какую-нибудь кофейню, чтобы хотя бы отогреть оледеневшие руки. Она накидывает на голову капюшон толстовки, скрывая ярко-красные волосы, чтобы ничем не выделяться среди окружающих, и на каком-то автопилоте вместе с потоком людей двигается, продолжая делать вид, что эта жизнь стоит того, чтобы ценить каждый сраный момент. «Всё, что ни делается, то к лучшему» — как же Саша пылко и пламенно ненавидела эту фразу всеми фибрами своей души, как же её почти выворачивало, когда эти слова на полном серьёзе произносили, чтобы успокоить в тяжёлые моменты — хотелось буквально глаза выцарапать говорящему. Но на всех рук не хватит, к сожалению. Наконец, взгляд фокусируется на невзрачном названии кафе — то, что надо. Саша прытко перескакивает ступеньки, чтобы взяться за ручку, когда удар открывающейся навстречу двери вышибает, кажется, всю ту дурь, которую она успела себе надумать за последние часы. — Ай, — вскрикивает Саша, отскакивая от опасной преграды и мгновенно прикладывая холодную ладонь ко лбу, чтобы снизить пульсирующую боль. — Твою же мать. Она, шипя и сжав зубы, потирает теперь больное место, злобно пытаясь всмотреться в лицо человека, который причастен к этому. На неё смотрит шатенка с невинными, полными ужаса глазами и открытым ртом. — Закрой, ворона залетит, — вырывается не самая из неприятных грубостей, которые вертятся сейчас на языке. — Не учили по сторонам смотреть? — Простите, — почти жалобно произносит незнакомая девушка. И на момент Саше кажется, что зря она так — ничего такого страшного не произошло, с кем не бывает? Но день настолько до безобразия отвратительный, что хочется куда-то излить скопившуюся желчь. — Вам сильно больно? — будто очнувшись, шатенка начинает ощупывать лицо Саши в поисках видимых и невидимых глазу травм. От такого напора Трусова теряется. Вся бравада «высказать» нелестные слова, которые скопились за день, мгновенно куда-то улетучивается. И теперь уже с открытым ртом, а также с шишкой на лбу и часто моргающими от шока глазами стоит сама Саша: — Я... эээ... — О боже, у вас, наверное, от боли шоковое состояние, — девушка хватает её за рукав кофты и буквально втаскивает в помещение кофейни, очень быстро тараторя информацию от «присядьте сюда и не двигайтесь» до «меня, кстати, Аня зовут, но если захотите, то называйте меня идиоткой». — Можно на ты, — сощуриваясь от яркого света, она сдавленно выдавливает из себя. — Саша. — Хорошо, Саша, — шатенка мягко улыбается, когда повторяет имя, а потом почти вплотную наклоняется, чтобы заглянуть в глаза. — Тебя не тошнит, зрение не затуманилось, голова не кружится? Я боюсь, что может быть сотрясение. — Н-нет, всё отлично, — резко становится жарко, будто не она дрожала как осиновый лист последние полчаса, и чтобы хоть как-то скрыть смущение, Трусова резко отодвигается, опуская взгляд: — Не такой уж сильный был удар, я вообще-то крепкий орешек. — Охотно верю, — смеётся Аня. — Так что, крепкий орешек не откажется от кофе или чего-нибудь ещё? Саша в ответ бессознательно улыбается, забывая, что вообще-то, на минуточку, у неё траур по просранной жизни. Выражение лица резко меняется, когда она вспоминает, что хотела побыть в гордом одиночестве без всяких там «абьюзеров», желающих прибить её дверью: — Ничего не надо. Аня лишь спокойно пожимает плечами, будто не заметила стремительного эмоционального перехода новой знакомой. И в какой-то степени это даже задевает. «Боже, пролечись уже, что за дичь?» — проносится вихрь внутреннего недовольства у Саши, которой придушить от безысходности себя хочется. Перед ней, между тем, аккуратно ставится бумажный стакан, от которого поднимается пар. Аня как ни в чём не бывало присаживается за противоположную сторону стола и произносит: — Взяла на свой вкус — крепкий, но с шоколадным сиропом. Комфорт. Саша отчётливо вдруг осознаёт, что именно этого так не хватает в её жизни. И выдыхает, почему-то посмеиваясь от нелепости сегодняшнего дня. А потом на телефоне отражается звонок, и она с пренебрежением переворачивает устройство экраном вниз. Всё как обычно. — Мне, наверное, пора, — почему-то выговорить это получается с трудом. — Потеряли. Аня окидывает её взглядом, кивая. Всё внутри Саши сжимается в маленький сгусток, потому что она даже не может попросить чего-то от девушки. Никто ведь никому ничем не обязан — просто дверью по башке долбанули. Спотыкаясь, Трусова даже не оборачивается, просто бросает на прощание: — Пока. Жаль, что до неё так и не доносится робко брошенное вслед от Ани: «До встречи».