Красота

Касадор красивый. Астарион смотрит на него с чуть приоткрытым ртом, хотя надо бы, конечно, вести себя по-другому: подобраться, выпрямить спину, как мать учила, и смотреть не испуганно-зачарованно-то-в-глаза-то-сразу-в-пол, а спокойно, может, чуть благодарно. В общем, совсем не так, как он смотрит. У Касадора красивое лицо, измазанные в тьме волосы, тонкие губы, из-за чего его улыбка кажется изогнутым лезвием сабли, причем такая же острая и — наверняка, думает Астарион — так же точно бьет, когда Касадору хочется ударить в самое сердце. На секунду он представляет картинку: бал, пары танцуют, рука в руке, и Касадор, как тень мироздания, стоит у стола, лениво разглядывает гостей (почему-то ему больше идет быть хозяин бала, а не приглашенным аристократом), замечает что-то интересное — свист вынимаемой сабли из ножен! — и красавица сражена наповал. Да, одной улыбкой. Потому что Касадор красивый. Как статуя забытого бога в разрушенном храме, куда ворвались ребята типа этого Гандрела, разнесли все, до чего дотянулись, только этот монумент чудом обошли, и вот теперь он, отдавая битой белизной, стоит в тени, высеченный из камня, в равной степени великолепный и могущественный. Астарион не любит богов, как не любит попадать в чью-то немилость, но, по-мальчишески представляя себе своды оставленного храма, думает, что засмотрелся бы. Может, даже какую-нибудь жертву бы оставил, но не ему, а скульптору, потому что не любить богов — это принцип, и никакая красота его нарушения не стоит. Хотя бы пока. Касадор и смотрит на него, и улыбается, сводит руки на груди, и Астарион замечает, что у него пальцы хищника. Такие, думает он очарованно, могут схватить за кисть и сломать ее за мгновение. То самое мгновение, когда боль из сладкой переходит в... просто боль, растягиваясь по всей руке молнией. — Сколько тебе лет? — спрашивает Касадор. Астарион пытается ответить, но кровь предательски булькает в его горле, заставляя (постепенно слабеющими) руками хвататься за шею. Он знает: его убили за то, что он, представитель власти, придерживался закона до последнего. Астарион хорошо помнит день, когда вынес самое справедливое решение за все время своей работы судьей, заставив гуров убраться прочь из Врат Балдура за их нападения на женщин и неприкрытые убийства их мужей, если те противились воле кочевников. Он хорошо помнит, что торжествовал, когда видел из окна, как гуры собирают пожитки и покидают город. Но, по-видимому, не все. Астарион тянет к Касадору ладонь. Перед смертью — а она гораздо ближе, чем была секунду назад, и он чувствует ее нежно-холодное дыхание на щеке — он хочет прикоснуться к красоте, которой не видывал белый свет, потому что подыхать зарезанной собакой в глухом ночном переулке ему хочется меньше всего. Так хоть успеет немного... причаститься... *** Касадор смотрит на него сверху вниз, но Астарион чувствует этот взгляд исключительно кожей: не так-то много увидишь, когда твою голову прижимают к холодному полу острым каблуком. — Я сказал, что мне нужны пятеро, — говорит Касадор, и его голос отбивается от стенок черепа Астариона эхом. Как же это больно. — А что сделал ты? Он хочет ответить, но не успевает — хозяин-мастер нажимает каблуком на белые пряди, и Астарион чувствует, как ломается кость. С таким звуком когда-то очень давно в его любимой булочной хрустел хлеб, испеченный пару часов назад, уже успевший остыть от печи, но еще не потерявший внутренней теплоты. Так и он. Не больше, чем хлеб под ногами сытого, вечно (не)довольного Касадора. — Как же мерзко ты выглядишь. Неудивительно, что они не купились на твою смазливую морду. Астарион закрывает глаза, пока висок пронизывает жуткая боль. Он чувствует, как каблук проникает в височную долю, что-то кричит, просит прощения, обещает исправиться, дергается, как примятый паук с поломанными лапками, но в глубине души — в глубине себя — он думает: «быстрее бы это все закончилось». Его рот умоляет о пощаде, его рот, более мудрый, чем полураздавленный мозг, говорит: «В следующий раз я приведу десятерых! Только не надо дальше, пожалуйста!» Но внутри Астарион безмолвно произносит наедине с собой: «быстрее бы это все закончилось». На следующую ночь он, выпивая крысу досуха, чтобы излечить себя (потому что до этого не мог заставить себя подняться, а Касадор запрещал отродьям помогать братьям и сестрам, если он наказывал их сам), думает, куда бы пробраться и как себя преподнести, чтобы — и вправду — за ним в прекрасный, дикий сад пошли сразу десять человек. Он думает, что Касадор красивый, но красота должна быть выше человеческой жестокости. Красота есть настоящее зло, и ничего хорошего она никому не принесла. Хочется плакать, только сил на слезы нет. Слезы сушат лицо. Лицо надо держать в приемлемом состоянии. *** Его нож чертит незамысловатые круги и палочки, как будто он ребенок, который только учится рисовать. Так бы оно и было, если бы не строгий порядок дьявольских символов. Когда Астарион возносится, становясь больше, чем вампир, приближаясь к мрачной божественности, он будто невзначай замечает, что Касадору очень идет по-настоящему мертвенная бледность, выглядывающие клыки из приоткрытого рта и потухшие глаза, которые еще пару минут назад горели адским пламенем. Касадор — самый красивый из всех существ Фаэруна, а значит, на его место должна прийти достойная замена. *** Астариону больше не снятся кошмары. Астарион теперь снится в кошмарах другим. *** Он не чувствует ничего, когда снимает с черепа Касадора кожу, ловкими пальцами вынимает глаза, заботливо кладет на стол рядом с тазом, в котором лежит голова уже не-мастера-хозяина, черные волосы. Он не чувствует ничего, когда ставит на огонь жестяную посудину с водой, кладя в нее то, что осталось от великого вампира, собравшего шесть тысяч девятьсот девяносто девять душ, став семитысячной. Он слышит, как потихоньку вода начинает булькать и закипать. Он не чувствует ничего, когда прямо так, из кипятка, достает белоснежные кости, заглядывая в пустые глазницы и поправляя норовящую отвалиться челюсть. О нет, он не чувствует ничего, когда выкидывает в пропасть череп Велиота с алой подушечки и кладет заместо них новый, тот, что принадлежал Касадору. Приподняв одним пальцем, он подставляет под клыки свиток, не видя в этом никакого смысла, но признавая за временем — пока что — верховенство. Если зубы Велиота держали этот свиток веками (может быть, меньше, но его это совсем не волнует), значит, и зубы Касадора на это сгодятся. Должны сгодиться. И только когда он тихонько сползает спиной по стенке на пол, закрывая лицо руками, он чувствует: он стал красивым. Совсем как Касадор.