Похороны полезного досуга

Хрустит сохлое папье-маше. Покрывается трещинами, как с возрастом людские ладони покрываются ссадинами и ожогами, как глупые лбы сгорают от поцелуев проеденных паразитами-зубами губ, и как окрашиваются животы гематомами от бабочек, чьи мозжечки растворились в их маленьком тельце, суспензией покрывая чешуйки на крыльях. Кажется внутренности сейчас полезут через тонкие прорези, распустятся большим букетом из ста и одной Эустомы, начнут пульсировать как пробитое и вывернутое сердце. Жаль только, что бутоны совсем пустые и беззвучные. Они не шелестят, слишком нежные лепестки проходят призрачно друг сквозь друга, да и запах ярко-никакой, полый и бесформенный. Даже плоский, что не соскоблить тонким сломанным ногтем, не поддеть кончиком ножа и уж точно не подлезть натянутой нитью. Аромат затерялся на цветных артериальных клумбах, прилипая к стенкам бархатистым слоем пыльцы. Она осыпается звёздной крошкой, смешивается с кровью в сгустки семечек и Эустомы снова прорастают. Щекочут растения грудную клетку, да так, что хочется смеяться живее всех живых. И Чонсу смеётся, растягивая свои обглоданные губы, демонстрируя красные прорези для монет, из которых капали дорогие алые слёзы, каждая номиналом в пятёрку с двумя нулями. –Как настоящее! – восклицание бьётся о бумажные лучики, немного клюющие в пол под собственным весом. Кончиком пальца утыкаясь в мост очков, Хёнджун натягивает их повыше на переносицу, и форма глаз сразу искажается, как искажаются его взгляды с каждым прожитым в, провонявшем мазутой, гараже. А под боком, как стая пауков, ночует ещё и хулиганистый Чонсу, которого бог наделил предрасположенностью к точным наукам, однако эти способности он настойчиво закрывает и закрашивает слоем бумажных рукописей и иллюстраций. Три солнца, два из которых в механическом углу и одно старается-престарается забыть о существовании своих сильных сторон, вырезая из картона слабые. Дужки розовеют и теплеют, совсем смущаются, а на носах заушников маленькими куполами рождаются Ландыши. Звенят громко, настойчиво и адски нежно, как рвутся струны арф из преисподней и ломаются рога Люцифера. Ушные раковины гниют и разлагаются, потому что цветок, каким бы нежным и настоящим не казался, далеко не сеет добродетель, не оживляет мёртвых и не щадит старых. Над подоконником висит ярко-жёлтое солнце из папье-маше, покрашенное остатками акварели и расписанное вселенскими думами, собранными из потемневших гематом на животе, переливающихся стеклянными мыслями. –Очень красиво, Чонсу-я. И где-то под толстым слоем бумаги погребены ядовитые Ландыши и пустые Эустомы, хлюпающие слезами и любовью.