среди этой смертной любви

Прошли месяцы, прежде чем Гейл смирился с тем, что зияющая дыра в его груди, скрывающаяся под выскобленным на коже знаком Нетерийской сферы, никогда не пропадет. Лишь краткий момент, чтобы прикоснуться к Нетерийской магии, и теперь. О, теперь следующие десятки, сотни лет – Гейл не знал, сколько ему осталось – он будет пожинать плоды этого прикосновения. Если вообще сможет прожить столько, сколько полагается волшебникам вроде него, когда все, что осталось от его магии — жалкие ошметки. Нетерийская сфера вытягивала из него не только магию, но и саму жизнь. Оттого поддерживать ее было сложнее, ведь чувство магического голода могло пропасть хотя бы ненадолго, когда он вбирал в себя еще кусочек магии Плетения, но горе, скручивающее все его внутренности — нет. Он был бы благодарен, если бы Сфера вытягивала из него не только жизнь и магию, но и каждое жалкое чувство, что рождалось в его искореженной грудной клетке. То, что заставляло его выронить книгу из рук, когда он в очередной раз пытался найти один из сотни нужных ему ответов. То, что заставило огромные темные круги залечь под глазами, когда бессонные ночи превратили его в подобие нежити. То, что заставлило его спрятать все зеркала, ведь еще одно напоминание о том, что он — это он, было невыносимым. То, что… Когда он оказался на Наутилоиде, он готов был умереть. Гейл не жалел, он, кажется, даже был почти счастлив. Он знал, что Сфера поднимет тут все на воздух, стоит ему только испустить последний вздох, и лишь надеялся, что демоны, мимо которых несся корабль иллитидов, будут любезны задержать его в аду. Гейл был готов к смерти. И на секунду пустота, заполнившая его грудную клетку, отступила. А потом он открыл глаза. Обломки разрушенного (конечно, без его помощи) корабля покрывали побережье, а он был жив. И все началось заново. Стоило признать свое поражение и вернуться в Глубоководье, но чертов портал, и… Тав. Полной глупостью было бы пуститься в путешествие с первым встречным, не так ли? Он подвергал опасности не только себя, но и людей, которые просто пытались спастись. Он нуждался в магических артефактах, которые, быть может, были бы полезнее для каждого из этой странной компании. Он не был хорошим лидером или компаньоном, он прекрасно был об этом осведомлен еще со времен Академии. Не было ни одного повода брать его с собой, не так ли? Тав улыбнулся. Тав сказал: — Все лучше одиночества. И, если быть совсем честным, после года отшельничества… Гейл не мог ничего противопоставить этим словам. «Пусть Плетение ведет меня», — подумал он. И оно – повело. Вечер за вечером Гейл встречал у костра в обществе тех же людей, с которыми начал это путешествие, и удивлялся, что они пережили очередной день. Вечер за вечером он рассказывал истории из сотен книг, что читал за свою жизнь, вечер за вечером слушал о событиях, пережитых Тавом за годы его собственных странствий. Вечер за вечером он видел, как чужие губы изгибаются в улыбке, когда блестящие под светом одной Луны глаза сталкивались с его пристальным взглядом, и Гейл забывал о Сфере. Но голод… Голод становился хуже. Черная дыра в грудной клетке росла, и он не имел ни малейшего понятия — почему. Он не мог позволить себе роскоши снова мечтать о смерти, когда рядом были все эти люди, когда у него была цель, когда магия Плетения на кончиках пальцев больше не заставляла его вспоминать о той, кто подарил ему эту магию. Поэтому он просто мечтал исчезнуть. Стереть все следы своего пребывания на этой земле в один момент, каждое воспоминание, каждую исписанную страницу, каждый след от его истертых путешествием подошв. Он мог бы уйти в любую ночь, оставив всех их в покое. Он нашел бы место, где все закончилось бы с наименьшими потерями. Он бы погиб в одиночестве и безвестности, но разве сделал он хоть что-то, чтобы заслужить другую смерть? Была лишь одна проблема. Тав. Тав и его глаза, в которых отражались звезды, что Гейл творил из магии Плетения. Позволить себе влюбиться было непозволительной роскошью. Гейл всегда стремился к большему. Многие корили его за амбиции. Не зря, он уже пал их жертвой один раз. Но, быть может, рискнуть стоило? Сфера дрожала в его груди, тесня гулко бьющееся сердце, когда он впервые целовал Тава. Если бы только магия была на стороне Гейла, он сделал бы все, чтобы остаться в этом моменте навечно. Но время было самым ограниченным ресурсом для них. Гейл понял это, когда увидел своего старого друга. — У Мистры есть послание для тебя. Гейл должен был умереть. За свою ошибку. За Мистру. За их мир. Это не было так плохо. Так его смерть будет иметь смысл. Так его имя не будет стерто из людской памяти еще хотя бы пару сотен лет. Не так жалко, как он бы умер в любом другом случае. Так было... правильно. Он и правда чувствовал себя лучше. Сфера была запечатана, и чувство разрывающей грудную клетку пустоты пропало впервые за долгие месяцы. Прошли секунды, прежде чем боль вернулась. Только теперь виной этому была не Сфера. — Иди ты к черту! И пусть твоя богиня отправляется туда же с такими просьбами! — кричал Тав. Сердце Гейла будто пережали тиски. Эльминстер пытался что-то ответить, но. — Никому из вас не было до него дела за весь этот год! Его богине было плевать на Сферу, но потом! Потом она внезапно поняла, что можно использовать ее! Что Гейл может служить неплохим… Инструментом? Да? — Гейл, кажется, никогда не видел Тава настолько злым. Они пережили столько ужасов, столько раз Таву приходилось сражаться за себя — и за других, столько раз он использовал лучшие навыки убеждения, чтобы вылезти из самых дерьмовых ситуаций, и никогда Гейл не видел, чтобы тот сжимал кулаки так сильно, а все красноречие терялось в злобных выкриках. — Если ваша всезнающая богиня может исправить это, то пусть не пытается сделать это чужими руками. Если нет — мы сами что-нибудь придумаем! Но вы не посмеете требовать смерти Гейла! Все, кто был рядом, молчали. Кажется, никто не думал останавливать Тава. Сам Гейл… тоже? Он знал, что это неправильно. Нельзя кричать на тысячелетнего волшебника, обвиняя его в глупости. Нельзя посылать богиню ко всем чертям. Нельзя пытаться сотворить невозможное и спасти мир, не отдав ничего взамен. Но Тав с самого начала делал то, что не сделал бы ни один смертный. Может, за это Гейл и полюбил его. Может, он с самого первого их поцелуя знал, что Тав — это не так, как все, что у него было. Что все рядом с ним будет меркнуть. И боги, и дьявольские посланники, и весь остальной мир. Когда они оказываются в сердце Абсолют, Гейл до самого конца не верит, что они смогут выбраться отсюда живыми. Он прокручивает в голове слова заклинания, которое активирует Сферу, готовясь произнести его вслух. Когда они видят Старший мозг и троицу Избранных, он ждет лишь одного — Тав поймет, что у них нет выбора. Сдастся перед мудростью богини, сдастся перед силой Абсолют, сдастся перед чем бы то ни было, что могло ждать их впереди. Но когда Гейл уже готов, и первое слово заклинания — на кончике языка, Тав говорит: — Я люблю тебя. Не нужно жертвовать собой. Мы найдем другой способ. «Что же делает со мной эта любовь?» — думает Гейл. — Я тоже люблю тебя. Даже если я обрекаю мир на смерть... мы хотя бы проведем последние его дни рядом. А затем… Затем Тав пронзает посланника Миркула, лишая того всех сил. Выбивает из Кетерика Торма последнюю крупицу жизни. Убирает меч в ножны, готовясь продолжить путь. И Гейл смотрит в его сверкающие в экстазе от очередной их победы глаза и знает: Его жертва не спасла бы этот мир. Она была бы еще одной в списке у богов, которые не готовы и пальцем пошевелить, чтобы спасти хоть что-то за пределами Астрального плана или адских пучин. Только эта жертва была бы на счету у Мистры, а не Миркула. Еще один повод похвалить могущественную богиню, не так ли? Гейл обнимает свою уставшую от битвы любовь и думает: Иногда богов стоит свергать. Просто, чтобы они вспоминали, каково это — когда все время мира не принадлежит тебе. Просто, чтобы хоть на секунду они почувствовали, чего стоит жизнь смертных. Они добираются до Врат Балдура. Узнают о короне. Встречают Избранных и самого дьявола. Мистра просит его о встрече — сама. И мало чем ее жажда заполучить корону отличается от жажды Рафаила. В очередной раз Гейл засыпает в чужих объятиях и понимает: Мистра никогда не любила его. Она была увлечена его способностями, она развлекалась, когда его сердце разрывалось от чувств, а разум тянулся к высшему знанию. Она никогда не видела в нем ценности за пределами его магии. И даже сейчас он нужен ей лишь из-за нового повода укрепить свою власть. Лишить себя единственной угрозы. Продлить вечность игр со смертными душами. Когда у тебя есть все время мира, тебе не важно, на что ты его потратишь, и сколько разрушенных судеб промелькнет рядом с тобой, пока твоя судьба не оказывается в руках такого же смертного. Гейл целует любовь всей своей жизни, того, кому не нужно ни бессмертие, ни магия, ни что-то еще, чтобы быть рядом с ним. После всех разговоров Гейла о короне, Тав шепчет: — У нас все еще так мало времени. Может, именно поэтому мы тратим его на любовь. Гейл вздрагивает, и Тав прижимает его к себе крепче. — Мне нужен ты, Гейл. Не то, что останется от тебя после вечности. Не нужно, чтобы ты становился богом. Для них чувства давно потеряли весь смысл. Гейл вспоминает слова, что услышал однажды: — "Нет света без тьмы. Нет жизни без смерти". Бесконечное существование и жизнью-то нельзя назвать, правда? – его голос дрожит, все его амбиции летят прахом в этот самый момент. Но какое ему дело до прошлых амбиций? Только одна мысль о том, что их чувства могут однажды иссякнуть, пугает его больше смерти. — Я не хочу такой судьбы для нас, ты прав. Зачем мне мириады звезд, если они не будут отражаться в твоих глазах? Тав смеется. Нежно и непосредственно. – Прости, но, боюсь, в моих глазах ты не найдешь отражений звезд. Зачем мне смотреть на них, когда рядом есть ты? В одной из тысяч книг, что Гейл успел прочитать, герой восклицал в отчаянии: «Господи, помоги мне выжить среди этой смертной любви!» Гейл понял только теперь: он не совершит ту же ошибку. Никакие боги не были нужны, пока у него была эта смертная любовь.