Долетишь ли до рая, неперелётная птица?

В ту ночь, когда Кавех не прогнал его и позволил разделить с собой сон, аль-Хайтам ясно ощутил то взаимное влечение, что уже невозможно было скрывать за недосказанностями и ужимками. Ранее на его мягкие, пока что ничем не обязывающие ухаживания она откликалась с превеликим удовольствием, так искренне благодаря за проявленное к ней внимание тёплым словом. Теперь же пришла пора доказать Богине серьёзность своих намерений и то, каким безусловно преданным может быть мужчина. — Хайтам, прекрати. Кавех легко, но ощутимо толкает парня в плечо, разом обрывая то зарождающееся, уже почти клокочущее в чужой глотке рычание. Они шли по улице Сокровищ, когда какой-то случайный торговец без задней мысли сделал Кавеху искренний комплимент о его красоте. Был ли он правда душевным, или же «деловым ходом», аль-Хайтам и не думал разбираться. Как ядовитая змея, расправившая для устрашения врага свой капюшон, он мгновенно навис над ошеломлённым мужчиной, одним своим видом вынудив бедного торговца практически припасть к земле. Осквернённый божественный дух, отныне владеющий сознанием и телом аль-Хайтама, представлял из себя всего лишь далёкий отголосок той настоящей и благородной личности, коим являлся настоящий Царь аль-Ахмар. Крепкая нервная система истинного хозяина этого тела до сих пор оказывала сопротивление захватчику, что обуславливало то кардинальное изменение в его поведении — из крайности в крайность. Из внимательного и чуткого, учитывающего каждое пожелание Кавеха, в один день он преисполнился чёрной ревности и застилающим глаза чувством собственничества. Эти пороки исходили из страха потерять свою Богиню, из страха, что кто-то чужой может причинить ей какой-либо вред. Защитить, оберечь от неурядиц, таков был теперь священный долг аль-Хайтама. Только вот тот человек, для которого он готов был стать живым щитом, совершенно не разделял эти тревожные метаморфозы. Путь чувств, на которой неожиданно решил ступить закостенелый рационалист, негативно сказывался на психике аль-Хайтама. Именно так теперь считал Кавех, с неспокойной душой наблюдая за теми ревностными взглядами, которыми награждал тот любого случайного встречного. По собственному желанию аль-Хайтам теперь каждый раз сопровождал Кавеха на рынок, без тени неловкости прикрывая его своим телом от чужих взглядов. Все предложения торговцев он отклонял, не давая Кавеху вставить и слова, и сам выбирал для него что-то на свой вкус. Таким образом в распоряжении Кавеха оказалась дюжина новых серёжек, что по странному совпадению все до единой несли в себе пустынные или цветочные мотивы. Он должен был радоваться этой щедрости, но как можно было не принимать во внимание панический ужас от каждого подарка? Когда аль-Хайтам как по щелчку пальцев вдруг стал так хорошо разбираться в красоте? Ожерелья и подвески, витые и украшенные россыпью драгоценных камней, преподносились аль-Хайтамом как настоящие царственные дары. В замешательстве Кавех не мог отрицать того, что всё, покупаемое ему, соответствовало его собственному вкусу. Браслеты тонкие и широкие, расписные наручи и кольца для лодыжек, ленты, чтобы вплетать их в волосы, мелкие крабики и заколки, подвески, ожерелья, серьги… Как одержимый аль-Хайтам с видом знатока придирчиво разглядывал предлагаемое, на один только вид отличая поддельные камни от настоящих. Эти знания… Откуда у аль-Хайтама были эти знания? Целый год убираясь в библиотеке, Кавех ни разу не видел там книг, посвящённых ювелирным изделиям… Кавех безусловно ценил красоту подобных вещей, но некоторые из подарков аль-Хайтама были настолько кричащими и ценными на вид, что носить такие должен был Бог, а не простой человек. В один из тех редких дней, когда их выходные дни снова совпали, аль-Хайтам настойчиво предложил Кавеху посетить ярмарку, что устраивали у подножья сцены члены Театра Зубаира. Пару недель назад он приобретал для Кавеха очередные украшения, и краем уха услышал о том, каким широким выбором будут славиться те ряды столов, что готовили актёры в сотрудничестве с ювелирами и другими торговцами. — Тебе не нравится? На пороге перед выходом из дома аль-Хайтам нависает над Кавехом, ни лицо, и уши которого не были украшены его душевными подарками. В свою очередь Кавех переступает с ноги на ноги и отводит взгляд, но тут же берёт себя в руки и дарит аль-Хайтаму вымученную улыбку. — Нет-нет, — он машет головой и ладонями одновременно, явно убеждая в беспочвенности сомнений. — Все украшения я разложил аккуратно по секциям шкатулки. Они правда очень ценны для меня. Выражение лица аль-Хайтама становится вычурно гордым, но злоба на дне красных глаз не даёт Кавеху потерять бдительность. — Тогда почему ты не надеваешь? — он медленно склоняется над Кавехом, вкрадчивый тон его голоса медленно проскользает под кожу. Но не мог же Кавех в лицо аль-Хайтаму признаться, что в последнее время он просто боялся украшать себя лишний раз? Не мог не знать, как идут ему все эти серьги и браслеты, и как быстро их блеск на нём привлекает внимание людей. То самое внимание, от которого у аль-Хайтама с недавних пор глаза темнели от гнева ещё на один алый тон… — Боюсь потерять, — откровенно лжёт Кавех, как можно небрежнее отмахиваясь от вопросов. — Такие дорогие вещи, а тем более подарки, не для повседневного ношения на улице. Отчасти юноша действительно считал именно так, и потому эти слова не воспринимались им как ложь, а скорее как недосказанность. Сердце Кавеха пропускает удар, когда, не говоря ни слова, аль-Хайтам удаляется по коридору в сторону их спален, после чего возвращается с той самой шкатулкой, распухшей и набитой ценностями до расшатанности шурупчиков. — Если ты что-то потеряешь, я просто куплю тебе ещё, — мягко и снисходительно отвечает аль-Хайтам, протягивая Кавеху шкатулку. — Сегодня первый день ярмарки. Ты можешь надеть всё это ради меня? Этот вопрос был задан с такой слепой уверенностью, что Кавех никак не мог найти лазейку, чтобы ускользнуть или оспорить сказанное. Но набитая под завязку, открытая шкатулка уже смотрела на него своими секциями, и ему пришлось… Пришлось пойти на уступки. Какой-то год назад Кавех ни за что бы не позволил аль-Хайтаму так в открытую навязывать ему свои желания. Из чувства принципа он бы специально сделал иначе, подчеркнув разность выбранных ими путей. Почему же аль-Хайтам с такой лёгкостью отказался от «логоса»? — подобными вопросами задавался он, иной раз не поспевая за парнем, чьё внимание привлекла очередная красивая вещица. В конце концов яркие блики от лучей зенитного солнца отражались на серебристых поверхностях тонких изящных колец, надетых на натруженные пальцы. Закатанные рукава белой рубашки открывали вид на крепкие запястья, обхваченные наручами из белого золота, вставки из лунных камней на которых вспыхивали настоящими маленькими, белыми лунами. Парный комплект — серьги-кольца и ожерелье в форме полумесяца подчёркивали блики глаз, и крабик-заколка в виде распустившегося цветка завершал его благородный и привлекательный образ. Белое золото и серебро, которые предпочитал аль-Хайтам в облике Кавеха, броско контрастировали с жарким насыщенным золотом привычно жёлтого тона. Никогда не склонный к ношению украшений, аль-Хайтам выбрал для себя несколько колец с соколиными головами и подвеску-цепь, узоры на которой напоминали те, что видел когда-то архитектор в пустыне на стенах древнейших пирамид и гробниц. Бликующие металлы, которыми была нагружена шагающая нога в ногу пара, не могли не привлекать внимание. В какой-то момент, буквально на секунду Кавеху даже почудилось, что он и аль-Хайтам — некие властвующие личности, приехавшие в свои владения, чтобы показаться перед служащими им людьми. И как у любых царских персон, у них был свой особый отличительный знак. К рубашке Кавеха под стать к заколке в волосах был прикреплён бутон насыщенно фиолетового цвета. То была одна из тех падисар, которые аль-Хайтам приносил для Кавеха совершенно без повода. Совершенно без повода, как глупо считал сам Кавех… Было шумно. Искусственный свет от фонарей и гирлянд слепил не хуже естественного солнечного, и множество разноцветных красок находили свои отражения в золоте и серебре. Водяная пыль, идущая от работающего фонтана, приятно охлаждала загорелую, а местами и обгоревшую кожу. Эта ярмарка представляла из себя несколько рядов небольших столов, на поверхностях которых люди раскладывали всевозможные товары, начиная от самодельных вкусностей и заканчивая одеждой, музыкальными и столярными инструментами, игрушками из дерева и из ткани. И, конечно, ровными рядами на разных столах были разложены украшения: кольца и браслеты, цепи, подвески и ожерелья, и Кавех не сомневался, что аль-Хайтам рассмотрит каждый драгоценный камень из всей предложенной россыпи. — Эти камни… Да, подчеркнут бледность кожи. — И про чью кожу ты говоришь? — вслед за аль-Хайтамом Кавех подходит к одному из ярмарочных столиков. — Уж не про свою ли? — он искренне смеётся, когда его настроение, несмотря на поведение аль-Хайтама, в густой толпе и шуме голосов заметно улучшается. Замечание Кавеха не было лишено здравого смысла: именно у скрывающегося в стенах Академии секретаря кожа сохраняла свою неизменную белизну, в то время как руки и особенно лицо архитектора заметно загорели после очередных недавних экспедиций в пустыню. Буквально на днях Кавех встречался на границе с Тигнари и Сайно и консультировал их по поводу местности, позволяя решить вопрос о возможном расширении их будущей построенной лечебницы. За какие-то сутки его светлые волосы ещё сильнее выгорели, а предплечья и кожица вокруг глаз покрылась крупными пигментными пятнышками. Но когда Кавех увидел ту маленькую вещь, что была зажата у аль-Хайтама между пальцев, улыбка тут же пропала с его губ. Пара тёмно-синих сапфиров отражалась в глазах, делая карминовую радужку точно такого же цвета. Двумя круглыми камешками они венчали слегка изогнутую, достаточно толстую штангу. Догадка о том, в каком месте тела его кожа была лишена загара, пронизывает Кавеха насквозь и вынуждает рефлекторно отступить, когда чужая рука подносит украшение к его животу. — Ты что, у меня не проколот пупок, — Кавех грубо отталкивает протянутую к нему ладонь и одаривает аль-Хайтама раздражённым взглядом. В свою очередь брови аль-Хайтама слегка изгибаются в гримасе удивления. — И я не буду никогда этого делать. — Почему? — несмотря на твёрдость чужой позиции, аль-Хайтам совершенно не торопится класть штангу-банан обратно на место. Прокручивая ту меж подушечек пальцев, он делает шаг вперёд и осматривает все те украшения, что уже были на Кавехе, подчёркивая его природные достоинства. — Уши же у тебя проколоты. Оба уха. — Это другое!.. — не в силах смотреть на потенциальное орудие пытки, Кавех скрещивает руки на груди и задирает подбородок, чтобы только не встречаться с аль-Хайтамом взглядами. — Мочки мне прокололи ещё в детстве, поскольку эта традиция соблюдалась что в семье мамы, что папы. Была и ещё одна причина, по которой Кавех чувствовал себя глубоко обиженным этим настойчивым предложением. Чем слушал аль-Хайтам, когда несколько встреч назад он в открытую заявлял за игральным столом, что не терпит никакой боли? Даже ради подобной «красоты» он не был в силах переступить через старые травмы, и даже малое физическое чувство боли в заживающем пупке будет напоминать ему о боли душевной, заставляя рефлексировать и снова, снова прокручивать в голове события трагического прошлого. И потому это эгоистичное предложение аль-Хайтама ставило под вопрос те чувства, что бережно вынашивал в груди сам Кавех. — Тебе пойдёт, — решает аль-Хайтам за них двоих. Он уже собирался отдать торговцу нужное количество моры, как Кавех стремительно вырывает украшение из его рук и со звонким стуком кладёт то обратно на стол. — Да что с тобой не так в последнее время, аль-Хайтам? — лицо Кавеха искажают непонимание и обида, эмоции его находят выражение в складке меж вздёрнутых бровей. Он не мог найти объяснение тому, почему раньше аль-Хайтам купал его в заботе и внимании, а теперь вёл себя как невыносимый тиран. Всю свою сознательную жизнь Кавех стремился к избеганию конфликтов, но сейчас он просто не мог не постоять за себя, не собирался уступать в такой болезненной для себя теме. Может быть, сперва пробудившаяся в аль-Хайтаме ревнивость и льстила, но теперь Кавех не видел в его безумном собственничестве ничего привлекательного. Какие бы отношения ни связывали их, Кавех не собирался становиться чем-то наподобие Храма, украшать стены и любоваться витражными окнами которого мог только один-единственный прихожанин. Крылья носа его Богини раздувались в забавном негодовании, но он был одержим мыслью о том, как красиво луна будет отражаться в сапфирах, когда она будет танцевать в её свете посреди цветущего оазиса. Он это знал, потому что уже когда-то видел эти завораживающие движения бёдрами и животом, центр которого был украшен схожими камнями. Как прекрасна была та неглубокая лунка пупка, в центре которой задерживались, не спеша скатиться, капли чистой воды… К огромному счастью Кавеха, этому конфликту не суждено было перерасти во что-то грандиозное. От очередных препирательств его спасают пышные синие юбки, тяжёлая ткань которых птицей пролетела на периферии глаз. — Нилу! В желании поскорее покинуть общество своего напряжённо замолчавшего спутника, Кавех громко окликивает девушку, личное знакомство с которой он приобрёл совершенно банально — по работе. Сцена Театра требовала реконструкции, и выездная площадка для выступлений сама себя бы не спроектировала. Их общение было кратковременным, но, будучи творческими личностями до мозга костей, они почти с первых слов нашли друг с другом общий язык. — Кавех! Он просачивается сквозь ставшую ещё гуще толпу и проворно поднимается по лестнице на сцену, чтобы ещё раз поприветствовать знаменитую танцовщицу. На руках Нилу Кавех подмечает новые браслеты и кольца — по всей видимости, она уже прикупила для себя приглянувшиеся вещицы. Они обмениваются несколькими дежурными фразами, когда девушка в какой-то момент неожиданно начинает чувствовать на себе чей-то пристальный взгляд. Тысячи глаз за все годы работы в Театре наблюдали за её танцами, но взгляд этих глаз отчего-то ощущался камнем в груди, не дававшим сделать свободного вдоха. — А какими правдами и неправдами тебе получилось привести сюда аль-Хайтама? — задаётся вопросом Нилу, уловив тяжёлый, хмурый взгляд исподлобья. — Я всегда думала, что он не выносит такие шумные скопления людей. — А ведь и правда… — из них двоих шум людских голосов всегда радовал именно Кавеха: это значило, что вокруг кипит работа, значило, что он не одинок и не лишён внимания. Но аль-Хайтам?.. Не он ли когда-то с гордостью заявил о том, как перепрограммировал свои наушники, добавив в них функцию шумопоглощения? А даже и имея такую функцию в своих наушниках, стал бы аль-Хайтам по доброй воле идти туда, где чуткий и нежный его слух подвергнется таким тяжёлым испытаниям? От личности того аль-Хайтама, которого знал Кавех с юных лет, с каждым его открытием оставалось всё меньше и меньше отличительных черт, — так подумалось Кавеху, и в голове на мгновение мелькнула мысль, что путь чувств, на котором так настаивал сам он, совершенно не подходил личности аль-Хайтама. — Ах, это что у тебя, падисара? — Нилу слегка привстаёт на носочки, чтобы приблизить лицо к прикреплённому на груди фиолетовому цветку. — Она так насыщена цветом, где ты её взял? — Это… — лёгкий румянец окрасил щёки так искренне смутившегося парня, но из-за лёгкого загара девушка не успела заметить эту реакцию его тела. Но не мог же он прямо ей сообщить, что этот цветок — один из тех многих, что дарил ему сам аль-Хайтам? — Такой насыщенный… — на его счастье, красота бутона увлекла Нилу в глубины собственных размышлений. — Совсем не такой бледный, как у падисар, что растут в наше время… Но, видимо не воспринимая свои догадки всерьёз, Нилу спешно качает головой и, неожиданно приподняв кончик носа и прикрыв глаза, приглушённо и нежно проговаривает нараспев: — Там, где ступала она, расцветали прекрасные, словно лунная ночь, фиолетовые цветы. Их назвали падисарами… — Она? — Кавех по достоинству оценивает красоту девичьего голоса, бурно зааплодировав чудному пению. — Ты случайно говоришь не про… Имя… Как же было её имя… — Да, именно про неё, — Нилу прижимает ладони к груди, и воздушная ткань её рукавов следует вслед этому движению. — Набу Маликата, или Повелительница цветов. Пушпаватика — ещё одно её божественное имя… Мой костюм был сшит на основе тех древних записей, в которых сохранились отрывки описания её внешности и наряда. Ой, а я разве не говорила об этом в ту первую нашу встречу? — Ты… Ты говорила, кажется. — Кавех! — она неожиданно делает шаг навстречу, в глазах, чистых и наивных, отражается искренняя радость. — Как же всё-таки хорошо, что мы встретились именно сейчас! — Почему? — Буквально через полчаса прямо на этой сцене состоится любительский конкурс талантов, — довольно поясняет Нилу, заглядывая Кавеху в глаза и тут же переводя свой взгляд на необычную падисару. Она была готова поклясться, что никогда не видела таких фиолетовых цветков, и что именно такой глубокий цвет по преданиям был у тех цветов, что расцветали под ногами Пушпаватики во время её дивного танца. — Помнишь, я как-то обещала показать тебе пару движений? Не хочешь ли станцевать, Кавех? — Ах-ха-ха, — предложение Нилу, высказанное таким наивным голоском, по-настоящему трогает юношу за душу. — Я признаю, что достаточно хорош во многих творческих направлениях, но танцы, это… — У тебя живой и острый ум, не составит труда за пару минут запомнить самые простые связки движений, — мягко, но настойчиво Нилу отстаивает своё предложение. — Я бы не предложила тебе станцевать, если бы не увидела этот цветок на твоей груди… И эти серебряные украшения в форме полумесяца… Луна и падисары всегда отождествлялись с Богиней цветов, ты не знал? Что-то щёлкает в голове Кавеха, и чёрная тень укрепившегося сомнения заставляет его нахмурить брови. По какой-то странной, ничем не обоснованной причине ему вдруг начинает казаться, что всё, подобранное аль-Хайтамом для него, на самом деле всё же обладало неким недоступным ему символизмом. Кавех не подавал виду и действительно был рад всем подаркам, но, принимая очередное серебро или белое золото, никак не решался спросить: «Почему ты даришь мне символы Луны, аль-Хайтам? Не тебя ли всегда сравнивали с ней, в то время как я для любого человека был Солнцем?..» — Если ты позволишь обучить тебя, Кавех, то обещаю на время выступления дать мой головной убор, — кончиками пальцев обеих ладоней она одновременно касается острых рогов. — А знаешь, тебе он подойдёт даже чересчур хорошо. Говорят, что у Набу Маликаты были точно такие же пшеничные волосы… Ровно через час, когда конкурс талантов был в самом разгаре, Кавех стоял за кулисами, ожидая своего объявления. Он никак не мог знать о том, чем обернётся этот запланированный аль-Хайтамом поход, но тот факт, что сам аль-Хайтам на какое-то время потерял его из виду, ощущалось в груди как облегчение. Нилу действительно не обманула, пообещав, что танцевальные движения не будут трудными для восприятия. Ведь акцент в этом минутном его выступлении делался не на навык, а на внешний поразительный облик. Убрав заколку, Кавех распустил и причесал волосы, прежде чем Нилу помогла ему надеть достаточно тяжёлый и массивный головной убор. Но очень быстро юноша перестал замечать ломящую боль в шее, словно рога в какой-то момент стали настоящим продолжением его черепной коробки. На подбор театрального профессионального костюма уже не оставалось времени, и потому Нилу прямо поверх чёрных штанов повязала длинные белые юбки, чем-то отдалённо напоминающие её собственные с вышитыми извитыми узорами. Поверх юбок она таким же крепким узлом затянула широкий красный пояс — монисто, — украшенный крупными золотыми и серебряными монетами, драгоценными камнями, что от любого, даже случайного движения бёдрами заходились переливчатым звоном. — Белый цвет юбок сочетается с твоей рубашкой и чёрными штанами, а красный пояс подчёркивает выражение твоих глаз и создаёт хороший акцент на бёдрах, — как истинный знаток заключает Нилу, всецело удовлетворённая внешним обликом своего талантливого знакомого. Музыка, архитектура, скульптура, живопись — вот те хобби, которыми уже успел овладеть Кавех с момента окончания Академии. Он никогда не называл себя экспертом в каждой из этих областей, в этом вопросе беря скорее не качеством, а количеством. Его творческая душа была поистине жадной, и потому Кавех практически не сопротивлялся желанию Нилу выступить в качестве его наставницы. К тому же он был слишком хорошо воспитан, и не мог расстроить девушку отказом, что так искренне хотела поделиться с ним своим небезызвестным талантом. Балансировать и держать голову гордо прямо, чтобы головной рогатый убор не спал во время выступления или не слетел в толпу, оказалось настоящим испытанием. Но чем дольше вслушивался Кавех в мотивы традиционной сумерской музыки, тем легче становились конечности, и тело двигалось само по себе как волна, омывающая песочный берег. До сих пор Кавех практически никогда не пробовал себя в танцах, и потому узнавать что-то новое о себе и о своих возможностях было для него в диковинку. Шаг, поворот и взмах ногой, так что длинные белые полы юбки взмывают ввысь широким полукругом. Ставя этот танец для Кавеха, Нилу сумела разглядеть в засмущавшемся, сомневающемся в себе парне огромную тягу к людям и к их вниманию, к их одобрению. И потому показала ему, как можно эффектно ударять бёдрами, и как тогда громко и радостно звенят монеты монисто под одобрительные восклики взбудораженной толпы. Пользуясь случаем, Кавех приподнимает бедро и тут же резко опускает его, совершая эффектный удар тазом: звон крупных монет точно совпадает с неутомимо настукиваемыми на барабанах ритмом. От резкого движения ослабляется зажим, фиолетовый бутон с груди Кавеха незаметно для толпы падает танцующему прямо под ноги. Только одно сердце болезненно сжимается от этого вида. Создаётся обманчивое впечатление, словно эта падисара расцветает под ногами его Богини здесь, без нужды в лунном свете или питательных водах оазиса. Вид густых пшеничных волос, ниспадающих на плечи и спину из-под головного убора, манят аль-Хайтама своей воздушностью и невесомостью. Его любимая была так великодушна, позволяя так в открытую любоваться людям своей внеземной красотой. Это был первый раз, когда она танцевала перед его взором с момента его возвращения… Потому сила чувств, проснувшихся после долгой, очень долгой разлуки мгновенно затмевает разум, задевая в мозгу те желания, что приятной истомой разливаются по всему каменно напряжённому телу. Безумное обожание тлеет на дне алых глаз, захватившая власть страсть дробит кости в труху, разрывает мышечные волокна: надо, ему надо к Ней прикоснуться… Неожиданно панический страх охватывает аль-Хайтама, заставляя обливаться холодным потом и задыхаться от удушливого спазма в пересохшем вмиг горле. Ему вдруг подумалось о том, что в этой толпе кто-то ещё мог с таким же восхищением дарить Его Богине ласковые взгляды и искренние улыбки… Стоит только Кавеху закружиться, как повязанные на его поясе юбки разлетаются в стороны, напоминая бутон полностью открывшегося цветка. Увлечение музыкой не проходит даром: в нужный момент он ловит последнюю ноту и вскидывает руки, с благодарной и широкой улыбкой встречая по праву заслуженные овации. Кавех замирает в попытке отдышаться, его грудь тяжело раздувается, но воздух покидает лёгкие, стоит только среди пёстрой шумной толпы выхватить одни конкретные, налившиеся кровью глаза. Аль-Хайтам был единственным человеком, кто не хлопал ему и открыто не выражал своё счастье, но что-то такое было в его прямом взгляде, что невольно нашло отклик в центре подпоясанного живота. — Прости, что я пропал так внезапно, — Кавех спускается по лестнице и тут же, не успев шагнув с последней ступени, наталкивается на подошедшего к нему аль-Хайтама. Неприятные чувства обиды и даже злость ещё тревожили грудь, но адреналин и эйфория от исполненного танца помогали юноше держаться с аль-Хайтамом добро и улыбчиво. — Мне нужно ещё раз отойти, чтобы отдать Нилу её одежды, а потом можем пойти… Аль-Хайтам?! Серебряный наручник туго впивается в запястье, когда пальцы аль-Хайтама без намёка на былую нежность сжимаются вокруг его руки и бесцеремонно дёргают на себя, вынуждая Кавеха идти следом. Звуки толпы, ликующие и приветствующие его Богиню хвалебными словами, зажигают в сердце аль-Хайтама чёрное пламя. — Хайтам! — несколько направляющихся к ним мужчин, очевидно желавших выразить Кавеху своё восхищение танцем, останавливаются сухим алым взглядом. Не обращая внимания на попытки Кавеха привлечь его внимание, он прячет его за своей спиной и сам встречается лицом к лицу с навязавшимся поклонникам. Моя. — Прямо говорят гнетущие глаза аль-Хайтама, уже было призвавшего свой меч для защиты Её чести. Когда-то ратующий за благополучие простого народа, сейчас озлобленный дух аль-Ахмара был в шаге от того, чтобы пролить кровь для подтверждения силы своих едких чувств. Кавех определённо имел догадки о том, что именно так взбудоражило аль-Хайтама. Но чего он точно не ожидал, так это такого бестактного к себе отношения. Касание друг к другу всегда было темой сложной и практически запретной. Только тогда, когда вино разбавляло их кровь, все те неловкие взаимодействия между ними могли не восприниматься всерьёз. Именно поэтому, когда спиной его вжимают в стену, а лицо опаляет непозволительно близкое дыхание, Кавех оказывается на грани того, чтобы провалиться в спасительное небытие. Главная площадь вблизи Театра была небольшой, торговые палатки теснились, образовывая небольшие затенённые уголки. Пышная зелень растущих вблизи пальм делала «задний двор» непроходимым и потому совершенно нелюдимым. — Хайтам, мне нужно, мне нужно отдать юбки, — смущённый, с побагровевшими кончиками ушей, Кавех до прострела в задней стороне шеи опускает голову, скрывая выражение лица от стоящего так близко человека. — Нилу, она ждёт, она, ей мне нужно отдать… От неправильности происходящего в сдавленной груди холодом растекается страх, и нелепый, пищащий звук сам собой вырывается из приоткрытых пересохших губ. Некуда было деться, не было возможности сбежать: лопатками Кавех чувствует твёрдость холодных деревянных досок, в то время как его грудная клетка на судорожном вдохе соприкасалась с грудью чужой. В полумраке, куда не заглядывал даже один фонарик гирлянды, Кавех в панике пытается собраться с хаотично разбегающимися мыслями. Даже прижав его к стене, аль-Хайтам до сих пор не убрал свою руку с его запястья, и металлический наруч уже ощутимо жёг кожу, нагретый жаром сомкнутых вокруг пальцев. — Хайтам, я должен, — он пойманной птицей бьётся в сжавших тушку когтях, но всё безрезультатно. — Мы можем… Если ты так злишься, то мы можешь поговорить дома, только… Только не здесь, я прошу тебя… Голос Кавеха, воинственно бойкий и возмущённой этой выходкой, под конец речи теряет какую-либо твёрдость и слабеет до невнятного шёпота. Сперва ему будто бы кажется, что чьи-то губы касаются шеи, но когда заторможенный шоком мозг улавливает щекотку от серебряных волос, приходит осознание: Аль-Хайтам целует его. — Х-хайтам! — в тот же миг в этом неприметном уголке становится ещё темнее — тёмно-зелёные пятна начинают плыть перед карминовыми глазами, и спазм такой страшной силы скручивает низ живота, что ноги подкашиваются в коленях. Кавех вынужден схватиться за плечи аль-Хайтама, чтобы не сползти по стене на землю, своими активными действиями только помогая тому снова и снова щекотать кожу шеи кончиком носа. Стало бы оттолкнуть человека, так беззастенчиво вторгнувшегося в твоё личное пространство. Но изумление не даёт Кавеху действовать рационально, а переизбыток чувств вводит сознание в настоящий ступор. Всё это происходит не с ним, не может такого случиться в жизни, — в этой стрессовой ситуации мозг всеми правдами и неправдами пытается сохранить целостность, не позволить своему хозяину сломаться. Он практически не ощущает, как горячие, покрытые сухими корочками губы раз за разом формируют добротную кожную складку, засасывая ту и слегка прикусывая до разрывов мельчайших капилляров. В полумраке крупный силуэт аль-Хайтама, облачённого в чёрные одежды, кажется одной из формирующих темноту теней. То, что это живой человек, что это его друг, Кавеху не дают сомневаться шумное дыхание и запах разгорячённого, взбудораженного тела. Кавех переступает с ноги на ногу, неискушённое ласками тело реагирует на этого человека бурно и откровенно. Ему вдруг припоминается то, как под влиянием вина однажды аль-Хайтам нелепо, несуразно коснулся тыльной стороны его ладони. Кавеху не верится в то, что тот абсурдный поцелуй и те, что осыпают сейчас его шею, дарятся одним и тем же человеком. Он хотел покрыть Её лунную кожу символами принадлежности Этому Богу. Кончились силы любоваться Храмом со стороны, его витражами и расписными стенами заинтересовалось слишком много недостойных чужаков. Он хотел доказать всему миру, что только его дыхание может вызывать мурашки на жемчуге кожи, что только в его руках его Богиня с охотностью тает, с достоинством принимая чувства и желания Этого Царя. Аль-Хайтам знал, что на протяжении тысячи лет Она была предана только ему, и никакие сердечные чувства не мучали её до его возвращения. Такая благородная и возвышенная, она смущалась его любви столь мило и откровенно, что аль-Хайтам не был в силах отпустить крепко схваченное им запястье. Будучи уверенным с недавних пор в абсолютной взаимности, он действовал по наитию, с величайшим трепетом даря нежной коже каждый поцелуй. Подушечками пальцев свободной ладони аль-Хайтам ласково, но с настойчивостью тирана касается кончика подбородка Кавеха, вынуждая того поднять опущенную голову. Даже сейчас их взгляды не пересекаются: всё, что мог увидеть Кавех в полутьме на периферии зрения, был горячечный взгляд цвета запёкшейся крови. Аль-Хайтам пользуется новым натяжением кожи и прикусывает ту прямо под подбородком. Отвлекается и на мгновение полностью отпускает прижатое тело, но только чтобы поудобнее перехватить то в своих хищных объятиях. Кожа на затылке Кавеха немеет, когда он чувствует, как чужая ладонь крепко обхватывает его поясницу. Это положение позволяет аль-Хайтаму практически налечь на прижатое к стене тело. Он был готов слиться с ней плоть к плоти, кости к костям и душа к душе, только чтобы… Чтобы больше никогда не потерять. Дух, властвующим над телом и разумом аль-Хайтама, мог с секунды на секунды обратиться пеплом от жара своей одержимой любви. Даже спустя десяток столетий осквернённый и порушенный отголосок некогда величественного сознания, Царь Дешрет был воплощением безусловной мужской преданности одной-единственной девушке. Но теперь, когда настоящие воля и разум аль-Хайтама были подавлены, никто не мог напомнить безутешному Богу пустынь, что Богиня цветов умерла и никогда не найдёт путь обратно в этот мир. Что человек — именно человек, которого с таким трепетом и страстью сжимал он в своих руках, являлся смертным парнем, по случайности ли так похожий на ту, чьи рога носил в этот час на своей голове. К несчастью, в свою очередь Кавех никак не мог знать, с кем именно он сейчас делит свои сердечные чувства. С того момента, как аль-Хайтам приютил его в своём доме и до этого дня, простая привязанность за год переросла во что-то сильно значащее для Кавеха. Он думал, что именно аль-Хайтам любит его. Видел и знал, что выбранный им путь чувств кардинально изменил его: то был не тот аль-Хайтам, которого он знал в период обучения. Но это всё ещё был аль-Хайтам. Тяжёлая мужская ладонь благоговейно легла на тяжёлый заострённый рог, принявшись ласково поглаживать его от кончика до самого основания. Дорвавшийся до жара любви дух не видел в этих холодных рогах элемент театрального костюма, потому чувствовал наяву их теплоту и совсем лёгкую шершавость. Пронизанные нервами и кровеносными сосудами, рога его Любви особенно у основания обладали особо острой чувствительностью, и аль-Хайтам пользовался этим, с нажимом каждый раз проходясь пальцами ввер-вниз, снова и снова. Зная о том, как постесняется Она продемонстрировать своё встречное желание, аль-Хайтам крепко хватается за один из рогов, фиксируя её голову в одном положении. Не убирая руку с чужой напряжённой поясницы, он крепче прижимает её тело к себе и тянется к губам, маняще приоткрытым, изнывающих без его внимания. Рог, за который так крепко держался аль-Хайтам, на самом деле был не более, чем простым украшением. В любой момент Кавех мог вскинуть подбородок или же наоборот опустить голову — головной убор никак не сковывал движений шеи. И всё же, какие бы противоречивые чувства по поводу иррационального поведения аль-Хайтама не тревожили светлую голову, Кавех только плотнее прижался затылком к стене и позволил себя поцеловать. Позволил аль-Хайтаму поцеловать себя в губы. Ещё несколько лет назад при виде самоуверенного, холодно отстранённого лица кровь в жилах Кавеха вскипала от неконтролируемого раздражения. В какой же момент судьба решила обратить это предубеждение в романтические чувства? Скажи кто Кавеху тогда, что он когда-то будет с такой охотной льнуть к губам этого секретаря, сам Кавех счёл бы эти слова плодом больной извращённой фантазии. Эгоцентричный и себялюбивый, никогда не способный на проявление чувств и любование красотой, сейчас именно этот человек дарил ему такие эмоции, от которых живот не прекращало волнительно, болезненно спазмировать. Создавалось впечатление, что аль-Хайтам готов вплавить Кавеха в свои кости, стать с ним единым целым и наложить их отныне одинаковые пути чувств друг на друга. Жадно он целовал его по-глупому приоткрытый рот с онемевшими, едва двигающимися в ответ губами. В какой-то момент к слюне, испачкавшей их рты, добавляется что-то странно-солёное. Аль-Хайтам тут же отстраняется и видит, как две тонкие дорожки текут из уголков широко открытых, блестящих глаз. То не были слёзы боли, горечи или обиды. Как у врождённого эмпата, нервная система Кавеха отличалась особенной чувствительностью к любым сильным внешним раздражителям. Особенно тогда, когда эти самые «раздражители» занимали в его сердце особенное место. Эти единично выступившие слезинки только подтверждали волнение души и всего лишь помогали Кавеху разрядить нервное напряжение. Но аль-Хайтам воспринимает эти слёзы иначе. Незаметно для Кавеха его глаза тоже слегка увлажняются, но внутренний жар пустыни иссушает их ещё до того, как влага успевает скатиться по лицу. Счастье, радость от долгожданного воссоединения читаются на лице его настрадавшейся за века Богини. Эти эмоции переполняли души и находили выход в слезах. — Я очень люблю тебя, — аль-Хайтам говорит это с придыханием, как если бы только что резко остановился после длительной пробежки. — Мы больше никогда не расстанемся. О каком расставании шла речь?.. Даже невзирая на бешено бьющееся под самой глоткой сердце, тот росточек в груди, неувядающий, обзаводится новым листочком сомнения. Имел ли в виду аль-Хайтам то время, когда ещё в студенческие годы их совместный проект потерпел крах, и они перестали контактировать друг с другом в любом виде? Неужели всё то время аль-Хайтам думал о нём? Нуждался в нём, в его компании и общении?.. Скучал?.. А секундой погодя всю мыслительную деятельность отключает с запозданием пришедшее осознание. Только что этот невозможный, невыносимый человек открыто признался ему в своих чувствах. Может быть, ему стоило готовиться к этому моменту постепенно? Например, ещё с того времени, как аль-Хайтам впервые преподнёс в качестве подарков перо или заколки? — Я тоже… Я тоже, да, — мельчайшая дрожь завладевает телом Кавеха, и он нервно смеётся, умудряясь каким-то чудом прикоснуться ладонями к своим горячим щекам. Божественный поломанный дух клялся в любви своей Богине, в то время как Кавех отвечал взаимностью аль-Хайтаму. Ни тот, ни другой в этот миг не получил истинный ответ на своё чистосердечное признание. Аль-Хайтам издаёт урчащий низкий звук и плавно, но с небывалой настойчивостью отводит ладони Кавеха от его лица. Взамен предлагает себя: каждый сантиметр щёк, местами мокрых от слёз, он покрывает беглыми, частыми поцелуями, в перерывах умудряясь говорить приятные душе слова. — Стой-стой, Хайтам!.. — у Кавеха падает сердце, стоит только напряжённому слуху уловить шелест своих же юбок. Ладонь больше не держит его рог, тяжёлая и широкая, она скользит по внутренней стороне его бедра, приподнимая ворох белых расписных тканей. Потревоженное монисто металлически звенит. Едва слышимое в общем гуле ярмарки, оно своей громкостью едва не лопает юноше барабанные перепонки. — Вдруг кто-то услышит, вдруг кто-то… Кто-то придёт… От страха обнаружения холодеют ладони, что случится с их репутациями, когда случайный зевака вдруг обнаружит их вместе? Обнаружит тяжело дышащими, переплетёнными телами, и лиловые цветы на шее Кавеха без слов дадут в красках понять всё, только что произошедшее. И первому, кому должна была прийти эта мысль, должен был быть некогда рационалист до мозга костей. Прежде бы аль-Хайтам, даже под влиянием желанного волнения, никогда бы не стал подвергать угрозе в первую очередь именно себя. Но сейчас всё его внимание было сосредоточено на теплоте, что практически паром исходила от обтянутых штанами слегка расставленных ног. Зубами он хватает серёжку-кольцо и тянет в бок до тех пор, пока Кавех не отводит голову достаточно в сторону. Мышцы шеи ровной линией проступают на ранее исцелованной вспотевшей коже, к которой крепко льнёт ожерелье-полумесяц. Дыхание аль-Хайтама опаляет переход от шеи к плечу, и кончик носа через пару секунду касается этого ещё не помеченного им места. Первичный ступор уже успел сойти с Кавеха: на место отупляющему изумлению приходит смесь из страха обнаружения и незнакомого ранее безмерного возбуждения. Он никогда не переживал подобных ситуаций с другим человеком, и потому не мог знать, что стонущие звуки из его глотки будут вырываться совершенно бесконтрольно. Совсем тихие, больше на выдохе, они были самой честной наградой за старания аль-Хайтама. Кавех потирается бёдрами друг о друга, напрягает внутренние мышцы, чтобы крепче сжать гладящую его от колен до ягодиц ладонь. — Больно… Только не кусайся, — Кавех морщится и напрягается струной, стоит только челюстям ощутимо сжаться на плече и разомкнуться далеко не сразу. Он чувствует, как лунки от чужих зубов уже проступают на коже, а острые клыки едва не вспарывают ту, пуская кровь. — Ты не слышишь меня, аль-Хайтам? Аль-Хайтам… Сейчас действительно не мог услышать его. Кавех упирается ладонями в чужую твёрдую грудь и толкает от себя, но никак не был в силах оторвать от себя дорвавшееся до любви Божество. Морщится и громко сглатывает вязкую слюну, от простреливающей плечо боли рефлекторно извиваясь в ласкающих, держащих его руках. Резкий, удивлённый вскрик скорее всего был слышен даже на главной торговой площади. Всё происходит так неожиданно, что в полутьме Кавех на несколько секунд теряется в пространстве и упускает аль-Хайтама из виду. Зрение не сразу фокусируется на чём-то тёмном — то оказывается деревянной стеной. Воспользовавшись элементом внезапности, аль-Хайтам ловко разворачивает тело Кавеха спиной к себе и тут же льнёт щекой к обнажившейся, ранее недоступной задней стороне его шеи. «Милостивая Дендро Архонт!» — в этой позиции Кавех мог не переживать за выражение своего лица, но менее интимной она от этого не становилась. Он чувствует, как обе ладони берутся за его талию, большие пальцы которых подныривают под подпоясанные ткани. Стоит только аль-Хайтаму потянуть его чуть на себя, как Кавех упирается ягодицами в его пах, с небывалой отчётливостью понимая то, насколько сильна его любовь к нему. — Т-только не здесь! — умоляюще шипит он, не в силах высвободиться из-за крепкости хватки на своей талии. Кавеху кажется, что он, вроде бы, даже не против зайти с аль-Хайтамом чуть дальше. Только вот от шума ярмарки, из-за звучания сотни голосов кажется, будто все эти люди — свидетели их непотребного поведения. Слишком огромное значение придавал юноша подобной близости, и не мог позволить случиться вмешательству извне. — Хайтам! Тысячи мельчайших белых мушек разлетаются перед распахнутыми карминовыми глазами, когда невыносимо острая боль прошивает собой заднюю сторону шеи, тупой тяжёлой волной растекаясь на плечи и вдоль всего позвоночника. Поглощённый своими мыслями Кавех не заметил, как аль-Хайтам сформировал губами упругую кожную складку и с наслаждением прикусил её, потянув на себя. Не размыкая челюстей, воспалённым сознанием сейчас чувствуя лишь стук крови в ушах, он тянет его за загривок сильнее, чтобы оставить на солёной коже след, что не исчезнет теперь никогда ни в этой жизни, ни во всех последующих. С мокрым звуком отпустив местами прокушенную до крови кожу, аль-Хайтам снова припадает ртом к загривку, чтобы теперь без спешки, с чувством зализать глубокий, наливающийся синевой укус. Он не сразу подмечает, что по какой-то причине больше не слышит страстных стонов, так сильно возбуждавших тело. И потому решает позвать, позвать её снисходительным, заискивающим голосом: — Пушпаватика… Этот поражающий своей искренностью зов становится последней каплей в чаше терпения Кавеха. Для обретения совместного счастья он был готов поступиться, пойти на встречу аль-Хайтаму, но в каких-то принципиальных вопросах требовал к себе уважения. Как может аль-Хайтам говорить, что любит его, когда на просьбу не причинять ему боль он продолжает упиваться своей властью? И имя, чужое имя из его уст в момент близости… Даже если то было имя давным-давно умершей Богини, Кавех отчего-то почувствовал себя оскорблённым до мозга костей. Сгнетаемый чувством обиды, даже чувствуя, как наливаются кровью синячки от чувственных поцелуев и как саднят исцелованные губы, Кавех пользуется вскипевшем в груди негодованием. Его слабое и податливое тело приобретает незнакомую ранее силу, позволяя сбросить чужие руки и одним яростным рывком вырваться из крепких объятий. Он старается не смотреть на аль-Хайтама и не оборачивается, когда слышит за собой грузные шаги. С бьющимся перепуганной птицей сердцем в груди Кавех выскакивает на одну из освещённых дорог и тут же сталкивается с испугавшейся его внезапным появлением девушкой. — Кавех! — Нилу с интересом смотрит на запыхавшегося парня, с непониманием подмечая, как сбились ранее аккуратно повязанные ею юбки на чужих бёдрах. — А я как раз искала тебя. Едва сумев тяжело отдышаться, юноша бегло смотрит в то место, откуда он сбежал несколькими секундами ранее. Ещё не успевшие отвыкнуть от темноты глаза не замечают и намёка на скрывающегося в тени силуэта аль-Хайтама. Он не стал преследовать, — решает Кавех, выдыхая загнанно и утирая мокрые от слюны уголки зудящих губ. — Спасибо за помощь с моим выступлением, — Кавех как можно ниже опускает голову, чтобы падающие на плечи распущенные волосы могли скрыть непотребный вид помеченной шеи. Он снимает головной убор и нервно, не с первого раза подцепляет тугие узлы до сих пор ледяными пальцами. — Спасибо, — ещё раз благодарит он Нилу, добродушно кивая и улыбаясь ей как можно непринуждённее. Ему вдруг становится так стыдно за то, что в теории могло случиться рядом с небезызвестным Театром, рядом с полной взрослыми и детьми торговой площади. И хорошо, что у них… Ничего не вышло.