Долетишь ли до рая, неперелётная птица?

— И по какой причине вы не разговариваете друг с другом на этот раз? Не решили, какое количество зёрен брать для кофе — чётное или нечётное? В пальцах Сайно дайсы перекатываются с удивительной ловкостью, и прежде, чем сделать бросок, он ещё с несколько секунд продолжает демонстрировать собравшимся за столом своё мастерство. Мгновение спустя совершает ход и собирает комбинацию, с неописуемым наслаждением побеждая выложенную всего лишь ход назад карту Кавеха. — Кхм… — длинные уши сидящего сбоку Тигнари подёргиваются в предупреждающем жесте. В отличие от разыгравшегося Сайно, что никогда не упускал момент вывести аль-Хайтама на реакцию, он обладал более чуткой и проницательной натурой. — Сайно, я думаю, что даже в такое разногласие вмешиваться не нужно. — Разве я вмешиваюсь? Всего лишь интересуюсь, — ход Сайно продолжается, и он не упускает шанса нанести урон другой карте Кавеха. Только тогда, когда владелец поверженных карт не выражает по поводу потерь никаких эмоций, до Сайно наконец-то доходит смысл сказанных Тигнари слов. Сегодня был один из тех давным-давно запланированных дней, когда каждый из юношей оказался свободным от будничных дел и мог позволить себе расслабиться за карточными играми. Эта встреча, как и множество других подобных, должна была быть полна говорящими наперебой голосами, звоном чокающихся бокалов и всплесками переливающегося через их края вина. Под стуки дайсов о стол и шелест карт беседа всегда заводилась легко и поддерживалась бесперебойно, ведь каждому из них было, о чём рассказать. Но эта встреча отличалась несвойственной друзьям холодностью. Из-за витающего в воздухе напряжения сгустился воздух, но Сайно, увлечённый игрой, подметил это только тогда, когда в ответ на его шутку больше не звучал чужой смех. С момента прибытия всех в таверну только он и Тигнари поддерживали разговор, иногда умудряясь увлекать в него и другую пару. Аль-Хайтам и Кавех привычно сидели рядом друг с другом, но по какой-то причине вели себя словно незнакомцы. В свой ход Кавех должен был атаковать колоду аль-Хайтама. В двух ладонях он держал свои карты веером, но стоило достать одну, как дрожащие пальцы слабеют, и вся колода сыпется на пол и под стол. — Я сейчас… Сейчас соберу, — сгорая от неловкости и заикаясь, Кавех совершает множество лишних движений, только чтобы скорее убрать наведённый им беспорядок. Собрав карты, он рассеянно выкладывает первую попавшуюся на стол, не поднимая головы и не позволяя себе взглянуть на аль-Хайтама хотя бы краешком глаза. По всей видимости, сидеть рядом с молчаливым соперником Кавеху было крайне некомфортно, но расположение стола не позволяло ему пересесть в другое место. — Ты правда хочешь разыграть эту?.. — никто, кроме Сайно, в этот раз не был вовлечён в игру по-настоящему. — Кавех, ты же играешь лучше Хайтама. С чего вдруг такое решение? — Это… Это новая тактика, — Кавех в свою очередь вымученно улыбается и смеётся, чтобы тут же, резко умолкнув, поставить ноги ровно и сгорбиться, уткнувшись взглядом в вино перед собой. — Следил бы ты лучше за своими картами, Сайно. — Что? — в свой ход аль-Хайтам наносит уже вкушавшему победу парню сокрушительный удар, одной комбинацией уничтожая все оставшиеся на столе карты. — Это что ещё за комбинация? — впервые за всё время их знакомства Сайно испытывает к аль-Хайтаму что-то, отдалённо напоминающее уважение. — Ты её откуда взял? Ещё и разыграл без раздумий, так откуда вдруг появилась уверенность, что она сработает? Даже мудрейшему из мудрейших моих слуг свойственны ошибки. Твоя тактика достойна жизни, Германубис, но негоже Царю уступать победу советнику, — то был далеко не первый кон за сегодняшнюю встречу, и потому аль-Ахмар уже успел проникнуться особой атмосферой карточных стратегий. В то время как с каждым ходом этот самодовольный голос распалялся всё более и более, в свою очередь аль-Хайтам не проронил ни слова. Он изначально не желал выходить из дома, но всё же долг перед друзьями вынудил посетить эту долгожданную всеми встречу. — Ты как-нибудь объяснишься, Хайтам? — настойчивость Сайно вынуждает аль-Хайтама оторвать невидящий взгляд от разложенных на столе карт. Он поднимает голову, но больше не видит напротив себя человека. На месте привычно мудрого, но не лишённого хитрости юношеского лица теперь выступала крупная шакалья морда, подёрнутая фиолетовым дымком, чья тёмная шерсть была украшена золотистыми линиями. Божественных дух, с которым, по всей видимости, Сайно был связан неким долгом, по какой-то причине откликался на дух Владыки песков, которым был поражён сам аль-Хайтам. Даже спустя тысячу лет Царь Дешрет, потерявший плоть и собственный разум, с неподдельным довольством встречал своего старого преданного слугу Германубиса. — Гер… — стоит только аль-Хайтаму закашляться, как Кавех тут же протягивает ему чашу с вином, но, в последний момент одумавшись, поспешно одёргивает руку. — Тебе не хватает практики, — в ответ на эти слова шакалья морда распахивается в изумлении. — Это мне не хватает практики? — с громким хлопком Сайно бросает карты на стол, принимаясь мешать их для последующей раздачи. — На минутку подмечу, что я наиграл в эту игру часов больше, чем вы все вместе взятые. — Аль-Хайтам, — когда Тигнари обращается напрямую к нему, аль-Хайтам через силу переводит тяжёлый взгляд с шакальей морды на вполне человеческое лицо. В таверне стоял комфортный для посетителей климат, но с нездорового осунувшегося лица аль-Хайтама текли непрерывные струйки пота, как если бы некий внутренний жар плавил кости и сворачивал кровь. По всей видимости, именно эти особенности не укрылись от внимательных глаз лесного дозорного. — Как давно твои глаза покраснели? Всё… Всё хорошо? Не выдержав напряжения, Кавех также поворачивается лицом к тяжело дышащему аль-Хайтаму. Его дрожавшие губы превратились в тонкую полоску, а на дне карминовых глаз, уже бывших практически на выкате от беспокойства, плескались надежда и страх. Надежда на то, что в компании близких друзей аль-Хайтам всё же расслабиться и позволит себе помочь. И страх… Страх того, что тот решит принять эту помощь от кого угодно, но только не от Кавеха. «Что я сделал такого, за что ты продолжаешь отталкивать меня?» — за все те несколько дней с момента последнего разговора и до этой встречи аль-Хайтам демонстрировал только нежелание вступать с ним в диалог. Изначально Кавех ещё старался пойти на контакт: стучась в дверь, хотел принести разогретую пищу прямо в чужую комнату, но даже этот маленький предлог не принёс никакого положительного результата. Будто бы решив выместить всю копившуюся год злобу, аль-Хайтам повышал на него голос, приказывая закрыть дверь и не попадаться на глаза. Конечно же, какой-то частью своего сознания Кавех понимал, что аль-Хайтам был вовсе не обязан пояснить причину своей необоснованной агрессии. И всё же он упрямо желал знать правду, каких бы душевных страданий та ему не стоила. — Я могу оказать тебе помощь? — мягкий, вкрадчивый голос Тигнари, казалось, смог сбить температуру с серебристой головы. Как лесной дозорный юноша умел оказывать первую помощь и проводить необходимые осмотры. — Аль-Хайтам, твой жар связан с болезнью? — Ты болеешь? — только после замечания Тигнари в лицо, не выражающее ни единой эмоции, вглядывается и Сайно. — Хм… — карточные рубашки мнутся в жилистых ладонях аль-Хайтама. В его животе бушевала песчаная буря и глотку драли сухие травы перекати-поля, но аль-Хайтам был скорее готов откусить себе язык, чем поведать друзьям о той цене, что пришлось заплатить ему за спасение Дендро Архонта. Он никогда не винил в своей одержимости божественным духом кого-то другого из их миссии. Только себя, себя и свою непредусмотрительность, из-за которой изначальным планом и пришлось пренебречь. Кавех испытывает постыдное чувство счастья, когда аль-Хайтам пренебрегает любыми вопросами к себе. — Давно ли книжный червь откусил тебе язык, аль-Хайтам? — Сайно становится неприятно это напускное игнорирование. — Поскольку сейчас идёт интеграция жителей пустыни в лесистую часть Сумеру, — не дожидаясь, когда между аль-Хайтамом и Сайно вспыхнет очередная склока, Тигнари стремится поскорее вклиниться в этот разговор. — Мы совместно с Сайно сейчас курируем постройку новой лечебницы в деревне Аару. На данный момент она практически готова к эксплуатации, и несколько именитых врачей уже готовы приступить к работе. Мы можем… — под мягкий голос Тигнари аль-Хайтам неспеша раздаёт карты по кругу. — Мы можем сопроводить тебя туда в любой день, только предупреди заранее. — Может быть, аль-Хайтам, тебе следует слить дурную кровь и перелить здоровую? — подхватывает Сайно. — Поскольку большинство пустынников ведут опасный образ жизни, их ранения часто сопровождаются потерей крови, — поясняет Тигнари, снова понижая градус назревающей ссоры. — Особое внимание в нашей новой больнице уделено хирургии, что позволит лечить любые раны, будь-то рваные, колотые, резаные и прочие, — в своём монологе он не замечает, как принимается читать друзьям настоящую лекцию. — За эти тысячелетия пески великих пустынь до самого своего дна пропитались кровью вольных народов, но это не значит, что так должно продолжаться и дальше. Очень многие из пустынников гибнут от кровопотери, но теперь наши новые запасы благодаря добровольным донациям смогут спасти не одну жизнь. — Вряд ли, конечно, коренные жители пустынь будут рады получить себе кровь «неженок» из лесистых регионов Сумеру, — тут же подхватывает Сайно. Он откидывается на спинку стула и скрещивает руки на груди, при этом задирая подбородок с явным видом знатока. — Если для учёных кровь не более, чем биологическая жидкость с разными её составляющими, то для народов песка… — он качает головой и хмыкает. — Кровь является мощным и едва ли не основным компонентом в ритуалах и обрядах, суть которых едва ли не исходит со времён Царя Дешрета. От неожиданного упоминания этого имени аль-Хайтама видимо передёргивает. — Я не могу оспаривать значимость крови для пустынников, — по всей видимости, их точка зрения была для Сайно намного роднее, чем мнение учёных умов Академии. — И всё же пока что донорами в преобладающей своей части выступают горожане. А из пустынников… Кажется, в больницу на днях заглядывала только Дэхья?.. — Кавех, а что насчёт тебя? — от ничем не обязывающего вопроса Тигнари глаза Кавеха округляются в неподдельном ужасе. — Понимаю, что ты, конечно же, не имеешь пустынных кровей, но… Не хочешь сдать кровь для нашей лечебницы? — Нет! — не дожидаясь, когда Тигнари продолжит свою лекцию, Кавех резко вскакивает, так что стул, будь он не таким громоздким и тяжёлым, точно бы упал на пол. — Нет… О-о, нет-нет, — когда первая и самая искренняя реакция проходит, Кавех всё же умудряется сесть обратно за стол. — Ни за что, каким бы благородным это ни было бы дело! — своей категоричностью он вводит в шок что Тигнари, что Сайно. — То есть… — участок голой кожи на его груди начинает блестеть от выступившего холодного пота. — Я как представлю, что мою руку в таком нежном сгибе будет прокалывать игла… Он принимается неискренне смеяться и хватается за бокал, чтобы залить пересохшее вмиг горло какой-нибудь жидкостью. Всю свою сознательную жизнь он страдал от душевных мук, и потому никогда бы не позволил себе причинить боль и другую — физическую. Кавех не мог представить ту необходимость, что когда-то вынудит его причинить себе добровольный вред. Ни за что! Никогда! Даже сейчас его разум разрывается в тщетных попытках понять аль-Хайтама, так что не хватало ему ещё думать об этой предполагаемой процедуре донации! За последние годы у него развился едва ли не панический страх боли, о котором едва ли догадывалась хоть одна живая душа. Страх ненужной боли, страх той боли, которую он бы мог избежать… Отчасти потому он был так уступчив и открыт душой в желании сыскать чужое одобрение. Угождая другим, Кавех в первую очередь мог безрезультатно лечить никогда не затягивающуюся, болящую на сердце рану от своей вечной вины. — Прости, я не знал, что ты так относишься к подобным процедурам, — уши Тигнари виновато опускаются, и в знак примирения он протягивает разнервничавшемуся другу практически полную бутыль. — В любом случае, весь наш подход строится только на добровольном желании, и если всё же решишься — наша больница не откажется от любой помощи. — Да… — Кавеху становится неловко за свою такую открыто бурную реакцию. Но что он мог поделать, если своим сгибом руки уже чувствовал остриё нестерпимо крупной иглы, готовой в любую секунду проникнуть глубоко и вмешаться в его кровоток? — Спасибо, — он с благодарностью принимает от Тигнари вино и тут же припадает губами к стеклянному горлышку. Лесной дозорный с поразительной умелостью сглаживал любые острые углы, и за эти качества Кавех очень ценил того как своего друга. — Так что насчёт попробовать такой метод лечения, аль-Хайтам? Аль-Хайтам? Я хочу прикоснуться к её волосам, — гудело в голове аль-Хайтама разъярённым пчелиным роем. — К этим мягким пшеничным прядям, стекающим вдоль узких плеч при каждом её тяжёлом вздохе. Почему она выглядит так несчастно? — в голосе аль-Ахмара слышится неприкрытый упрёк в сторону своего сосуда. — Я обязан прикоснуться к ней, чтобы утешить и обласкать добрым словом, чтобы украсть её душевную скорбь… Прикоснуться… Прикоснуться… Из-под ниспадающих на глаза волос аль-Хайтам тайком смотрит на сидящего рядом лакающего вино юношу. Желание отобрать у Кавеха бутыль, чтобы самому преподнести ему вино и поить его из собственных рук становится невыносимым. Кажется, что все органы чувств его обострились и приобрели нечеловеческую, по-настоящему божественную остроту: на кончике языка аль-Хайтама концентрируется терпкий вкус смеси недавно пережитого Кавехом страха. Естественный, притягательный запах тела не заглушается даже персиковыми нотами, и солёный вкус пота и слёз, выступивших в уголках карминовых глаз, фантомно раздражают его слизистую рта и глотки. Аль-Хайтаму было бы достаточно просто поднять руку, чтобы зарыться в заколотые заколками густые волосы. Он предвкушал, как его пальцы, мягко почёсывая кожу головы, пройдутся вдоль затылка и остановятся на макушке. Как Кавех сперва мило вздрогнет и замрёт, боясь вдохнуть и спугнуть такую долгожданную и совершенно невинную ласку. Кавех наверняка подастся назад и прикроет глаза, позволив ему любоваться своими подрагивающими ресницами. А когда ладонь аль-Хайтама наведёт в пшеничных волосах беспорядок, то охотно попросит помочь переколоть сбившиеся с мест заколки. И поблагодарит… Стыдясь и задыхаясь от нахлынувших чувств, поблагодарит его за проявленное внимание так искренне и любезно… — Хайтам? Не в силах более сдерживать свои, нет-нет-нет, не сдерживать навязанные ему мысли и желания, аль-Хайтам поднимается из-за стола и без каких-либо объяснений уходит из таверны, даже не обернувшись на прощание. Никто не ждал от такого человека проявления тактичности, и всё же оставшиеся трое друзей на какое-то время остаются молча сидеть, будучи шокированными таким несвойственно и откровенно грубым поведением. — Так… Насколько глубока ваша ссора?.. — первым звенящую неловкую тишину решается нарушить Тигнари. Вечер уже был безвозвратно испорчен, и потому он принялся аккуратно собирать разложенные карты со стола, партия с которыми так и не была разыграна. — Ссора?.. — от одного взгляда на несчастного Кавеха могло разорваться сердце. Крайне ошеломлённый прилюдным уходом аль-Хайтама, он выглядел потерянным и запутавшимся в происходящих странностях. Всё это время он думал, что сложность их отношений никогда не покинет стен дома, но теперь… — А в чём… В чём я виноват? До сих пор Кавех с завидным успехом мог играть роль непринуждённого и счастливого человека, теперь же никакие слова поддержки не могли бы сдержать слёзы, так долго копившиеся в уголках покрасневших опухших глаз. Когда первые солёные капли падают на ещё не убранные карты, Сайно и Тигнари обмениваются многозначительными и полными сочувствия взглядами. — Я даже… Я даже не могу выяснить у него, в чём я провинился, — Кавех тяжело опускает голову и лбом утыкается в собственные ладони. — Я даже не могу узнать, чем я заслужил к себе такую лютую ненависть и… И холодность. Не поднимая голову, он берёт бокал и долго смотрит на своё колеблющееся отражение на самом его дне. — Я подозреваю, что его мучает болезнь, — теперь, когда самого аль-Хайтама не было рядом, Кавех мог без утаек рассказать друзьям обо всём, волнующем его душу и голову уже не одни долгие сутки. — Конечно, я довольно далёк от медицины, и всё же что-то подсказывает мне, что радужки глаз не должны менять свой цвет на такой… — Кровавый? — договаривает Сайно, и его тут же одёргивает Тигнари. — Скорее на багряный, — поправляет он и кивает Кавеху, чтобы тот продолжил. — А что насчёт его волос? Ничто не могло изменить привычное серебро волос аль-Хайтама, и всё же теперь любой мог подметить, как привычная бирюза его внутренних прядей сменилась на схожий с цветом глаз оттенок. — Я не знаю… — Кавех обречённо отмахивается, предупреждая любые дальнейшие расспросы. — Я спрашивал, я предлагал… Я предлагал ему свою помощь, я пытался узнать, чем вдруг так сильно смог задеть великого секретаря Академии, но… — Я думаю, что всё наладится, — успокаивающе обращается к совсем поникшему другу Сайно. — Видел бы ты, как вёл себя аль-Хайтам во время нашей миссии по освобождению Дендро Архонта. Ты ведь знаешь его лучше, чем кто-либо из нас, — улыбки друзей помогают Кавеху немного успокоиться и вытереть наконец-то мокрые глаза. — Он индивидуалист. И никогда не умел принимать чужую помощь, а что насчёт доверия… — Какие бы скверные моменты прошлого вас не связывали, я уверен, что аль-Хайтам доверяет тебе, Кавех, — поддерживает мысль Сайно Тигнари. — И значит, что причина его страданий, из-за которой он не желает контактировать с тобой, будет слишком тяжела для твоих плеч. — Но разве ношу не легче нести вдвоём? — вздохнув, Кавех кивком благодарит друзей за этот разговор, и ставит бокал в центр стола, намекая на нежелание развивать эту тему дальше. — Я думаю, что мне пока что следует съехать от него хотя бы… На сколько? На день, неделю или месяц? А что, если аль-Хайтам больше никогда не даст о себе знать? Что если поймет, насколько легко стало дышать в своём доме без компании вечно суетливого соседа, что мешал спать ему по ночам стуком долота или молотка? — До конца этой недели часть дозорных отправилась в поход на запад, поэтому часть наших палаток сейчас свободна, — тут же подхватывает Тигнари. — Ночи сейчас дождливые, а у нас сухо и тепло. И даже накормят, только вот когда дозорные вернуться, то тебе… — Спасибо. Не переживай, со следующей недели я подыщу себе другой… — слово «дом» так и не срывается с кончика его языка. — Другое жилище. Поздним вечером, когда Кавех вернулся домой, ни в одной из комнат не горел свет. Холодом и мрачностью эта картина неожиданно напоминал ему те дни, когда он после работы возвращался в свой ныне проданный родной дом. Там его встречали точно такие же глубокие, длинные тени, тянущие к нему свои удушливые пыльные руки. В какой же момент и этот дом стал для Кавеха таким невыносимым? Почему снова, даже зная, что в комнате через стену спит ещё один человек, он чувствовал себя таким… Таким одиноким? Он знал, что аль-Хайтам никогда не был любителем просыпаться ни свет ни заря, и потому они точно уже более не пересекутся. «Когда аль-Хайтам проснётся», — думал Кавех. — «Он наверняка с таким облегчением обнаружит, что снова живёт один, и никто… И я не смущаю его своим присутствием». В последний раз, повинуясь неподавимому внутреннему порыву, Кавех практически не думая нарезал овощи и приготовил лёгкий салат — самое то для завтрака. Сам он не представлял, когда теперь ещё представится возможность разделить с аль-Хайтамом пищу, так пусть… Пускай хоть этот салат останется небольшим прощальным подарком. Практически два часа потребовалось Кавеху на то, чтобы сложить и упаковать все свои нажитые за год вещи. Большая их часть была связна с работой, и потому оставить их юноша никак не мог — как иначе тогда будет зарабатывать на будущий съём жилища? До рассвета оставалось ещё часа четыре, и Кавех знал, что он проснётся, стоит только первой птице голосом встретить первый луч восходящего солнца. Не раздеваясь, он лёг на кровать и проворочался под тяжестью нерадостных дум ещё час, прежде чем смог наконец-то погрузиться в поверхностный, не дарующий ни капли отдыха сон. Кавех никак не мог знать, что этой ночью человек за стеной не смыкал глаз. Не спал, но и не слышал возни — божественный голос в голове выл от невыносимой скорби, и звуки его страданий вызывали дребезжание барабанных перепонок изнутри. — Я не хочу потерять себя… — обхватив раскалывающуюся от боли голову, аль-Хайтам остервенело тряс ею, будто бы мог вытряхнуть чужой дух таким нелепым образом. — Я не хочу потерять себя… Как крепкий и выносливый человек аль-Хайтам остервенело сопротивлялся чужой воле, но что мог сделать он, простой человек, против осквернённого и одержимого страстью божественного духа? Бог песков, что более тысячи лет назад был мудрым и великодушным правителем, что некогда ратовал за благополучие каждой живой души, теперь был безумно одержим лишь эгоистичным желанием близости. Той духовной и физической связи, которой так и не успели насладиться он и Богиня цветов. В своей первой жизни Царь Дешрет с презрением бы отнёсся к тому, кто пожелал, преследуя свои цели, завладеть чужим разумом и свободной волей другого человека. Спустя несколько веков от божественного тела не осталось и песчинки, а одержимый сильными чувствами дух уже не видел ничего зазорного в том, чтобы воспользоваться сильным телом для достижения единственной цели. И всё же аль-Хайтам не был простым человеком. Не пересчитать, через сколько рук прошла капсула знаний Архонта, но только в руках юного сокола — человека, что имел такие же волосы цвета луны как у гордого Царя, — она открыла видение давних дней. Уже невозможно было проследить линию крови, но профиль лица и серебро волос выдавали в аль-Хайтаме очень дальнего потомка народа пустынь, которому некогда покровительствовал сам аль-Ахмар. А может, и кровь самого Дешрета текла сейчас в его венах? Что и говорить, но аль-Хайтам был даже слишком удачным сосудом для воплощения божественных планов. — Я не хочу потерять его, — горестный плач вырывается из груди юноши, но то уже не была скорбь терзающего голову духа. Будучи на грани безумия, аль-Хайтам был уверен в том, что не найдёт в себе сил встретить новый рассвет. Теперь Кавех никогда не узнает о тех тщательно скрываемых в сердце чувствах, что волновали грудь последние несколько месяцев. Никогда не узнает.