Долетишь ли до рая, неперелётная птица?

Ты моя птица да неперелетная, Белые перья, тяжелые крылья твои, Ты моя птица — не знала высот и Не знала, не ведала, небо забыла.

«Что такое дом?» В предрассветной прохладе нового дня, в едва развевающихся сумерках на пороге добротного здания стоял одинокий юноша. Мутным, усталым взглядом он отсутствующе глядел на зажатый в кулаке ключ. Ключ от своего дома, но открывать входную дверь… Не торопился. «Что такое дом?» Молодой человек вздохнул и поморщился, как если бы в эту же секунду некая физическая боль приносила ему нестерпимые страдания. Холодок железного ключа помогал сосредоточиться на реальности, помогал не рухнуть тотчас от бессилия и тотального чувства опустошённости. Подул ветерок. Тёплый и нежный, как ладони матери, он легко проскользил по лишённым цвета щекам, не задерживаясь, потерялся меж густой листвы сумерских деревьев. Запела, звонко и приветливо, первая проснувшаяся птица. Юноша обернулся: по тёмно-синим, но стремительно светлеющим небесам плыло одно-единственное облако. В своей печальной ситуации он позволил себе легко улыбнуться. Что-то близкое и понятное ощущалось в этом скоплении воздушных белёсых кудряшек. Как облако в бескрайних синих просторах, на улице города Сумеру молодой человек находился в безмолвном одиночестве. «Что такое дом?» Дрожа от холода и душащей глотку тревоги, парень не с первого раза вставляет ключ в замочную скважину. Слышится двойной поворот, и дверь отворяется. Серые, безучастные тени встречают хозяина дома привычным молчанием. Раздражающе звонко скрипят половицы от каждого тяжёлого шага; свет нового дня тонкими лучиками прорывается сквозь неплотно прикрытые ставни. Невооружённым глазом можно заметить, как в этих тонких сверкающих полосах танцуют, разбившись по парам и ежесекундно меняясь партнёрами, тысячи тысяч пылинок. В этом здании — в его доме — было много теней. Неприятных, совсем не таких, как от густой изумрудной листвы, в которой находили отдых от беспрерывных трелей пернатые крохи. Синие и густые, тени прятались в каждом углу. Под раскинутыми, разбросанными по полу чертежами; среди полуготовых и в спешке сушащихся от клея макетов, под тарелкой и кружкой. На дне кружки они тоже были, там, в тёмно-бордовой, практически чёрной недопитой жидкости, от которой всё это здание пропахло кислым, дурманящим запахом. Некому было позаботится об этом здании — об его доме. Может, когда-то давно чьи-то нежные руки дочиста отмыли бы посуду. Чьи-то, такие же нежные, но заметно крупнее, смахнули бы пыль и подмели от теней когда-то нескрипящие полы. Теперь, по прошествии времени, не осталось никого. В этих мрачных стенах не было людей, а у него не было сил. И времени — от специфической смеси аромата прокисшего вина и клея разболелась, закружилась утомлённая голова. Не открывая окон, всё так же оставаясь в полумраке, молодой человек измождённо падает на единственную в этом здании кровать. Поворачивается на бок и смотрит, почти не моргая, в расписные узоры на стене до тех пор, пока на улице не начинают звучать первые крики местных торговок. Забывшись, он поджимает ноги к груди и обнимает себя за плечи. Эта дурная зависимость от объятий не раз портила настроение, но он привык, и эта привычка — единственное, что связывало его с прошлой жизнью. Будь то разбитая коленка, или же досада от любимого сломавшегося карандаша, когда-то мама всегда обнимала своего любимого и единственного сына с целью утешить. В её крепких объятьях все проблемы вмиг становились несущественными и решаемыми, её запах — каких-то духов и естественный запах кожи — успокаивал не хуже травяных настоев да чаёв. Только в объятиях он мог чувствовать этот особенный запах, запах его родного человека, что был его защитой и опорой, его нескончаемым источником поддержки и… Мамы больше не было рядом. И никогда не будет — он это понимал, но всё же по прошествии двух лет до сих пор не осознавал. Больше она не сможет его обнять, не сможет подарить тепла, да и захочет ли? Он так виноват перед ней — за что его обнимать? Лежать долго и бесцельно было тревожно — юноша тяжело поднялся и, шатаясь от груза непереваренных чувств, подошёл ко столу. Нехотя, скорее по привычке взял кружку и припал губами к грязному краю, потемневшему от засохшего вина. Невозможно кислая горечь тут же опалила слизистую рта, обожгла пищевод и закусала голодный желудок, но молодой человек всё продолжал и продолжал глотать вино до тех пор, пока не осушил кружку полностью. Резкая боль скрутила живот, но он лишь поморщился — привык. В конце концов, разве его вина исчерпаема? Он должен принимать боль даже от такой мелочи, как от оставшегося на дне кислого вина. Что-что, но только в одном был уверен наверняка: заслужил. Затошнило, закружилась голова, но тело стало приятно мягким и воздушным. Хорошо. После бессонной ночи от принятого алкоголя тянуло упасть на пол, но молодой человек из последних сил держал себя в руках, не позволяя себе отдыхать. То было тоже своеобразным наказанием для самого себя. Красивое лицо, освещаемое редкими солнечными бликами, застыло в тупом, непривычно безэмоциональном и пугающем выражении. Одно было хорошо — не мешали слёзы. Он давным-давно разучился плакать от тяжести на душе: сперва держался при маме, когда успокаивал её, плачущую после… Держался при работодателях, когда «горели» сроки, когда вдруг возникшая мода на «рациональность» и «функциональность» вынуждала отбросить робкое чувство его прекрасного… И сейчас плакать не хотелось. Хотелось — но он не мог, понимал: он один. Слезами себе не помочь, надо думать, думать, думать, как же теперь исправить свою… Свою… Очередную ошибку. Как загладить свою вину. Казалось бы, ещё пару дней назад он был так счастлив. Он жил своей работой, ни за один проект он не брался с таким рвением, с такой охотой как за этот. Пыльные лучи солнца лениво проскользили по лежащему на подоконнике увесистому альбому с фотографиями. Живущий в этом здании молодой человек выпустился из Академии относительно недавно, но как лучший студент своего даршана был принят на работу незамедлительно. Возможность трудиться в соответствии с избранным раз и навсегда направлением, несомненно, воодушевляла и радовала, но… Откуда юноша, именуемый всюду никак иначе, как «светоч Кшахревара», мог знать, что именно в тот год череда чёрных полос так и не сменится белыми? Единственный родной человек оставил его, отбыв в другую страну, и тут же мудрецы, почитаемые в стенах Альма-матер, с небывалой скоростью популяризировали идеи о бесполезности искусства. Чистая наука, прикладные технологии — всё это было понятно, но абсолютно чуждо парню, так ревностного оберегающему право человека на творческий подход к работе. Но как противостоять мнению уважаемого большинства, когда даже самого близкого человека, что привил ему любовь к архитектуре, не было теперь рядом? Сперва юноша пытался бороться. Упрямо сопротивлялся веянию «рациональной» моды, из раза в раз предлагая заказчикам вполне выполнимые, хоть и кажущиеся на первый взгляд безумными, идеи. Его молодое, пылкое сердце страстно желало творить. Желало привносить в сердца людей очаровательную красоту, удобную и практичную красоту, но… Некогда светоч Кшахревара был быстро и грубо спущен «с небес на землю». «Не сочтите за грубость, но ваши идеи слишком перегружают проект»; «Все элементы архитектуры должны быть исключительно функциональны» — вот, что слышал безустанно парень, из раза в раз покорно соглашаясь. Свою гордость творца он постепенно привык скрывать — никакое искусство не могло быть воплощено в жизнь без моры. Мора. Деньги, деньги — всё упиралось, всё ограничивалось холодными золотыми монетами. Зависимость от моры угнетала, её едва хватало на жизнь. Ведь часто, увлёкшись редкой возможностью поэкспериментировать, этот молодой человек жертвовал своим гонораром без доли сомнения. Только бы была возможность среди конвейера одинаковых, вылизанных «рациональностью» и «функциональностью» работ творить, творить, творить… И потому этот заказ, заказ, с которым к нему обратились будто бы в шутку, сперва показался молодому человеку насмешкой над его вынужденным монотонным трудом. Он был настолько недоволен своим досугом и чередой однообразных дней, что обращение с этим предложением стало настоящим что ни на есть глотком свежего воздуха. До того, как случилась его первая личная встреча с заказчиком, парень всё думал о чьём-то злостном розыгрыше. Иначе как объяснить, что среди стопок официальной и выверенной до единого слова макулатуры возник лист с двумя до абсурда смехотворными условиями: «Особняк должен быть большой и роскошный». Лишь только после первой встречи с заказчиком — заказчицей — юноша со сбивающим с ног трепетом осознал всю уникальность предполагаемого заказа. Неужели и на его улице после череды чёрных полос возникла робкая белая? Когда ещё в этой жизни ему так повезёт, и к нему обратится настолько богатый и одновременно совершенно не дотошный до мелочей человек? — Юный светоч Кшахревара вовсе не обязан придерживаться множества своих же правок, — заказчица с неописуемым удивлением и заметной долей скептицизма рассматривала предложенные на бумаге идеи именитого архитектора. — Что вы, госпожа Сангема-бай! — тут же восклицал творец «множества правок». — Да разве… Разве такой великой негоциантке, как вы, полагается жить просто в горах? — Я не вижу ничего плохого в том, чтобы жить… — начинала тогда отвечать госпожа Сангема-бай, да только вот… Ей хватило одного взгляда на юношу, чтобы замолкнуть и погрузиться в глубокие раздумья. Вся её жизнь строилась на выгодных сделках, и сделка, касаемая её саму, должна была быть практичной и выигрышной без шанса на неудачу. Ей стало бы отказать, стало бы настоять на своём первоначальном замысле, но… Слепая, до безумия сильная надежда робко теплилась на дне юношеских глаз. Его светлое, одухотворённое и красивое личико не могло не тронуть сердце даже такой прагматичной и бережливой особы. — Ваше поместье… Да, ваше поместье должно стать поистине легендарным воплощением величественности и богатства! — шагая вместе с заказчицей к месту предполагаемой стройки, не замолкал ни на минуту воодушевившийся парень. — Только представьте: на сотни метров от вашего особняка будет развеиваться аромат множества пышных цветов. Редких, что будет подчёркивать ваше право на владение диковинками, но в то же время неприхотливых и ярких, чтобы забота о цветах не утруждала ни вас, ни ваших слуг. — Но место, которое предлагаете вы, юноша, не располагает цветами, — подметила негоциантка. Несмотря на то, что речь архитектора, по ощущениям, лилась единым бесконечным потоком, она не торопилась перебивать или прерывать этот страстный монолог. Такая преданность своему делу и увлечённость её личным заказом не могли не льстить и не подкупать. И главное — восхищение юноши было неподдельным и бескорыстным. Бесхитростным и чистым как хрустальная капля горной воды. Госпожа Сангема-бай хмыкнула себе под нос и невольно покачала головой. В их мире разве можно быть настолько простым и наивным существом? — Сад! — от неожиданного восклицания вся кожа госпожи заказчицы покрылась невольными мурашками. — Какое поместье возможно без сада? Только представьте, — парень выпятил грудь и вытянул руку, чтобы чертить и рисовать «воздушные замки» прямо на воображаемой линии горизонта. — Вы просыпаетесь после очередной крупной сделки, выходите на балкон… И тысячи роскошных лепестков приветствуют вас, желая доброго дня… «Каков мечтатель», — хмыкнула про себя госпожа Сангема-бай. — «И как с таким подходом к работе он до сих пор служил верным псом в том тщедушном бюро?» — Каждый цветок, разумеется, будет подобран с привлечением профессиональных ботаников, — продолжал свою песнь юноша. Дорвавшись до головокружительных творческих просторов, он наслаждался каждым мгновением и каждой возможностью предлагать настолько смелые, невообразимые до сих пор идеи. Его жажда была неутолима, но этот архитектор совершенно не хотел тушить разгоревшийся пожар в своей груди. — Вам незачем переживать, — госпожа заказчица была удивлена той резкой сменой настроения, что послышалась в чужом голосе. — Моя концепция, признаю, достаточно смелая, но планирование… Планирование обязано быть добросовестным. И хотя в своих творческих порывах молодой человек привык жертвовать удобством и практичностью в угоду эстетики, голова на его плечах, пускай и горячая, со спутанными мыслями, но имелась. Юный архитектор никогда бы не пошёл на поводу своих чистых идей без учёта комфорта клиента. Таков был его долг: совмещать удобство для проживания конкретного человека и ту красоту, что было способно вместить в себя всё его сердце. Госпожа Сангема-бай приняла пылкость своего исполнителя практически без протеста в душе. Только с одним не могла согласиться: если сад, балкон и фундамент ещё находили компромисс со внутренними принципами, то само место строительства… — Обязательно ли строить на склоне? Перед остановившимися меж деревьев людьми открылся поражающих дух пейзаж. Лесные массивы плавно и практически незаметно сходили на нет, уступая место пологому склону, конец которого исчезал где-то глубоко на дне протекающей внизу реки. Будущее место строительства поражало красотой и буйством красок, и оставлять такое место без шедевра архитектурного замысла было бы самым настоящим грехом всего человечества. — Госпожа Сангема-бай получит возможность встречать каждый рассвет и провожать каждый закат. Голос молодого человека стал несвойственно тих и глубок. Невесомая улыбка украсила раскрасневшееся личико, в потемневших глазах находили своё отражение потяжелевшие плоды вечнозелёных деревьев. Если бы госпожа заказчица не была знакома с этим парнем, то решила бы, что тот находится в беспросветной любовной горячке. Или же, что он весел и пьян не только от избытка чувств, но и хмеля. Конечно же, приняв во внимание потенциально грандиозный заказ, ещё до первой встречи с госпожой Сангема-бай светоч Кшахревара оставил привычку принимать алкоголь. Без принятия ровно одной кружки вина ранее невозможно было принудить себя к очередному «конвейерному» проекту, но теперь… Кавех был счастлив до болезненной тяжести в груди, что, наконец-то, сможет отказаться от губящей его рассудок зависимости. Ведь такой взывающий к его существу проект он просто обязан выполнять только на трезвую голову. Он был так счастлив, счастлив до треска в рёбрах и ломоты под боком, и даже вечно грызущее его чувство безмерной вины на какие-то блаженные часы покидало измученное сознание. Это было его бесконечной ошибкой — забыться. Как только мог забыть он, что просто не имеет право быть добрым к самому себе? Он должен, он обязан быть наказан за любое своё действие, за любой свой выбор, и как же хорошо… Что жизнь позволила ему заплатить за эту ошибку. Он не должен был удивляться исходу, и всё же робкая надежда на успех поддерживала в груди творца безнадёжную веру в светлое будущее. Казалось бы: ещё ни один творческий проект не начинался у Кавеха с таким хорошо поддерживаемым темпом. Ничего не предвещало беды — строители исправно появлялись на месте работы, материалы не задерживались в пути и даже цветы, редкие и благоухающие, нашлись в заумных ботанических книжках. Глядя на то, как безумный и грандиозный проект его жизни воплощается на глазах, Кавех чувствовал себя любимым Богами ребёнком. Даже погода, сухая и солнечная, благоволила его идее прекрасного сада, и вроде бы даже прихотливые к почве цветы как-то быстро прижились к новым для себя солнечным условиям… Единственное, в чём до сих пор сомневалась будущая обладательница особняка, было выбранное архитектором место строительства. Ослеплённый такой редкой возможностью созидать Кавех настоял на своём: его инженерный дух и художественные амбиции убеждали в абсолютной правильности принятого решения. Он не имел никакого права быть уверенным в себе. Не имел никакого права любить себя и не должен был забывать, что любое принятое им решение обязательно обернётся для всех его окружающих беспросветным мраком. Во время грандиозной стройки Кавех пренебрегал не только спиртным, но и сном. Будящее посреди ночи возбуждение не могло дать вечно трудящемуся заслуженного отдыха. Под плеядами звёзд, укрываемый синими тенями он из раза в раз брал курс в сторону склона, где работы не прекращались целыми сутками. И сегодня, очередной такой тихой, безмятежной ночью Кавех по привычке отправился к практически законченному особняку. Безмолвно шагая по проторенным тропкам, он с особым трепетом вслушивался в чарующие звуки полуночной жизни: лениво шелестела листва под дуновением прохладного ветра; сонно журчали ручьи, покрытые едва распустившимися лотосами. Эти маленькие яркие солнышки на фоне черных вод особенно сильно запали молодому человеку в душу. Неосознанно, но он видел себя таким же золотистым солнышком. Таким маленьким и едва цветущим среди огромного пространства нескончаемых тёмных глубин… Впрочем, шагая бодро и твёрдо всё дальше и дальше, Кавех более не считал себя таким одиноким. Дело всей его жизни заполнило собой каждую клеточку его тела, измученного ранее часами однообразного труда. Да и как же было, оказывается, приятно слышать слова поддержки и пожелания удачи от простых рабочих, днями и ночами трудящихся на благо их общего дела. Оттого картина, представшая на очередном повороте, навсегда отпечаталась в изумлённо распахнувшихся глазах. Навсегда осталась на сердце тяжёлым, неумолимым грузом. Он наивно полагал, что видимая на горизонте зона Увядания не будет расширяться так скоро, а то и вовсе обойдёт этот ничем непримечательный склон стороной. Он был слепо уверен в том, что лесные дозорные справятся с этой напастью ещё до того, как строительство будет окончено. В этой роковой ошибке была только его вина. Чувствуя, как задрожавшие ноги стали мягкими, Кавех тихо осел на колени, без единого слова всё продолжая смотреть на некогда дело всей своей жизни. Плод кропотливого труда тлел, покачиваясь и крошась, прямо на глазах. Будь то камень или дерево, бетон или стекло, — всё одинаково рушилось под тлетворным влиянием неожиданно расширившейся зоной Увядания. — Нет… Одинокий, вымученный стон нарушил сон мирно дремлющего леса. На другой стороне склона виднелись скопища людей — то были эвакуировавшиеся рабочие. Заметив юношу, они что-то закричали ему, замахав руками, но единственное, что слышал парень в данный миг, был шум пульсации в ушах собственной же крови. Осознание случившегося ещё не пришло к нему до конца. Мучимый то душащим глотку жаром, то бьющим по телу холодом, Кавех всё продолжал и продолжал обречённо пялиться на разрушенное под самый фундамент здание. Не мог принять, не мог поверить в случившееся. Казалось: моргни он ещё раз, ещё два раза, и практически достроенный особняк возродится из пепла. Всё казалось таким абсурдным. Почему это случилось именно с ним? Разве после нескончаемой череды чёрных полос он не заслужил хотя бы одной тоненькой белой? — Это я виноват… — невидящий взгляд потемневших глаз был тупо направлен куда-то вперёд. — Я виноват, я виноват… Снова? Его била мелкая дрожь, а на губах застыла страшная улыбка. Создавалось впечатление, что от такого сильного удара юный творец вот-вот лишится чувств и тут же скатится вниз с обрыва, прямиком в пропасть и бездну чёрной реки. «Виноват, виноват, виноват», — пульсировало в голове, отдаваясь в ушах оглушительным скрежетом. Глубокий шок поразил истончённую психику, не позволяя Кавеху броситься в эпицентр зоны в бессмысленных попытках спасти хоть камушек, хоть цветок. Такой безмолвной и недвижимой, бледной как смерть статуей и нашла его Дори. Примчавшись на место происшествия совместно с лесными дозорными, сперва и она не нашла в себе силы справиться с таким сильным ударом. Душу негоциантки не тревожили мысли о духовной ценности сгинувшего в прах творения искусства, нет. Перед раскрытыми в изумлении глазами целыми реками, морями утекала вложенная в этот абсолютно бессмысленный замысел кровью заработанная мора. — Почему ты не взял в расчёт зону Увядания?! — в крохотном тельце госпожи Сангема-бай помещалась вся необузданная ярость этого мира. Она стояла, крепко сжав кулаки, напротив поникшего юноши, и никакие слова извинения не могли бы унять её справедливого гнева. Ведь, подумать только! За её деньги некий парнишка хотел реализовать свои бьющие ключом, невозможные амбиции! Сколько раз она сомневалась насчёт места строительства, но добрые глаза светоча Кшахревара всё же сумели ввести её в глубочайшее заблуждение! Она ещё долго отчитывала Кавеха, не скупясь на выражения. Ведь вся вина целиком и полностью лежала на его плечах, и что самое важное — он это осознавал. От грозного тона госпожи Сангема-бай хотелось заскулить, сжаться ничем непримечательным комком. Хотелось припасть к её ногам побитым, провинившимся щенком и грустно смотреть в её хмурые сухие глаза. Хотелось, но чувство собственно достоинства вынуждало Кавеха твёрдо стоять на ногах. Остатки заплесневелого самоуважения позволяли ему принимать её гнев молча, не умоляя такую важную личность о помиловании или снисхождении. Он виноват, и он должен принять своё наказание в полной мере. В конце концов, где-то в глубине души этот наивный архитектор был уверен: не предав свои желания раскрыться и показать свой талант, не умерив свой пыл и творческие амбиции, в этом заказе каждое его решение, каждый отданный рабочим приказ, любой закупленный материал — всё было верным. Он виноват, но так и должно было быть. То единственное, о чём всё же умолял Кавех госпожу Сангема-бай, было вовсе не прощение. — Позвольте… Позвольте мне завершить этот проект, — едва ли не стоя на коленях перед негоцианткой, просил юный архитектор свою беспрекословную заказчицу. — Это на какие-то средства? — не сдерживая праведного возмущения, задавала вопрос едва взявшая себя в руки Дори. — Ты читал договор, ты не хуже меня знаешь, сколько стоил каждый метр твоей внушительной задумки. А что теперь? Кто вернёт мне эти колоссальные затраты? — глядя на простого, пускай и лучшего в своём роде архитектора, госпожа Сангема-бай не ждала ответа на свой вопрос. — Это ведь ты настоял на строительстве в этом месте. Думаешь, что я просто закрою глаза на твою ошибку, Кавех? «Она считает, что я просто поигрался на её деньги», — боль от этой горькой мысли скручивала живот и была едва ли не сильнее той, что испытал он при виде разрушенного здания. Одно только понимание того, что другой человек думает о нём в негативном ключе, подрывали жизненные силы юноши на корню. Он так хотел угодить всем и каждому, так старался избегать любых конфликтов — но что толку? В такие мгновения юный творец невольно вспоминал человека, который при любых обстоятельствах заботился только об одних чувствах — о своих. Эгоцентризм этого человека не раз и не два выводил его из себя, но порою Кавех задумывался о том, как просто, наверно, жить в этом мире, когда чужое мнение и чувство бесконечной вины не трогают ни сердце, ни тело, ни душу. А что уж говорить о разуме и рассудке… В эту роковую ночь Кавех остался на месте гибели дела всей своей жизни до первых лучей восходящего солнца. Разошлись по домам рабочие, ушли дозорные и оставила в одиночестве архитектора госпожа Сангема-бай, а он всё продолжал и продолжал сидеть на холодной земле, с вершины глядя на истлевший фундамент и мёртвые цветы. Во вновь наступившей тишине ночного леса думалось удивительно легко, как если бы кто-то заранее писал некий сценарий в поникшей светлой голове. То были долгие часы, полные мучительных сомнений и робких мечтаний. Никого не было рядом, кто мог бы поддержать и похвалить, одобрить все те решения, что принимались опустошённым этой ночью молодым человеком одно за другим. Замерев как самая настоящая скульптура, Кавех обнял себя за плечи в попытках согреться и подарить самому себе тепло не только физическое. Во рту пересохло, и горечь как от самого настоящего вина путала сознание, лишая здравого смысла. Он решил поставить на кон всего себя ради своих идеалов. Пускай в чужих глазах он будет амбициозным глупцом или же недальновидным мечтателем — вера в себя и правильность выбранного пути не позволяли ему пока что опускать руки. Необузданное желание подарить миру Алькасар-сарай вынудило юного творца подняться на ноги и отряхнуться. В конце концов, он задолжал миру не просто роскошную грациозную постройку. Он задолжал госпоже Сангема-бай целый дом. «Что такое дом?» Медленно плетясь обратно в город Сумеру, Кавех мучился одним-единственным вопросом. Размышления эти давались с трудом, болезненно и нехотя крутились в голове шестерёнки, не желая травмировать не раз израненное сознание. Альксар-сарай должен был стать не просто шедевром архитектуры — в первую очередь он должен был стать домом. Поселись там госпожа Дори и её прислуга, что следила бы за складскими помещениями и вечно цветущим садом, и особняк невозможно было бы назвать просто зданием. Архитектор вроде него лучше других знал, что строение без семьи или людей, живущих в нём, нельзя назвать родным домом. Что знал Кавех наверняка, так это то, что множество различных людей обслуживало бы особняк даже в отсутствие хозяйки. В стенках его детища всегда было бы живо и светло, в лучах света не летала бы пыль, и посуда всегда лежала начисто вымытой. Шагая по безлюдной улице и наблюдая за единственным в небе облаком, Кавех удручающе думал о том, что здание, от которого у него был свой ключ, он ни при каких обстоятельствах не мог назвать своим домом. После последних глотков когда-то недопитого вина решимость небывалой твёрдости родилась в нежной, подрагивающей от избытка эмоций груди. Кавех не мог допустить прекращения стройки, он поставил на кон слишком многое — свой талант, своё мастерство и свою душу. Разгорячённый вином и трагедией, юноша осел на колени и уткнулся ладонями в скрипящие половицы. С небывалой тоской, будто прощаясь, огладил светлые доски, припоминая все семейные игры на этом полу. Ради своего будущего, ради того, чтобы искупить очередную вину, он был обязан проститься с этим зданием. Со своим некогда домом. Ровно один час потребовался ему, чтобы привести это жилое помещение в более-менее приглядный вид. Он управился бы скорее, если бы не наткнулся на запылившийся сундучок, ключик от которого всегда висел на шее. Щёлкнула очередная задвижка, и крышка со скрипом, нехотя отворилась. На потемневшем от времени дне лежал исписанный личный дневник и стопка кубиков — любимая игрушка, напоминание о далёких счастливых временах. Он управился бы с уборкой скорее, если бы не придался позорной, накатившей на голову горячечной волной ностальгии. Кубик ставится на кубик, как воспоминание накладывается на воспоминание: в этой гостиной они любили отдыхать всей семьёй. С этих кубиков зародился его интерес к архитектуре, а стук от рухнувшей башенки всегда сопровождался успокаивающим смехом отца. Эти кубики подарила ему на день рождения мама. Мамы рядом больше не было. Но кубики… Кубики остались. Перекладывая друг на друга плоские деревянные поверхности, Кавех в очередной раз убедился в правильности принятого решения. Без семьи его дом давно превратился в простое здание — его продажа не станет расцениваться как предательство родных. Впрочем, теперь только мама могла бы дать оценку его поступку, но она… Сейчас, стоя на пороге нового дня и нового этапа своей непутёвой жизни, Кавех в который раз невольно увидел корабль, отбывающий в сторону нескончаемого горизонта. Как прилежный и любящий сын, как вечно виновный и скорбящий сын тогда он провожал маму в её новую жизнь с улыбкой на устах. Не мог показать своих истинных чувств — слишком много горя и так причинил ей, загубив её счастье своими же руками. Так пускай же его мама будет счастлива в другой стране, пускай будет счастлива где угодно. Только бы больше не плакала и не сокрушалась о прошлом, в котором её собственный сын был виноват, виноват, виноват… — Брось же, я давно вырос и давно готов к самостоятельной жизни, — фальшивая улыбка украшала тогда губы юноши, пока он без тени печали смотрел в пристальные глаза своего самого родного человека. — Разве можно отказываться от такого заманчивого предложения? В Сумеру уж точно не найдёшь такой работы! — Кавех робко обнял маму за плечи, боясь в любой момент сорваться и прижать её к себе так сильно, будто желая вдавить целиком в свою грудную клетку. — Так что поезжай, — уголки вечно улыбчивых губ задрожали, и парень быстро прикрыл рот ладонью, закашлявшись. — Поезжай, а там уж… И она покинула его, успокоенная и твёрдо убеждённая во взрослости сына. А глотку Кавеха до сих пор, даже по прошествии двух лет, душили невыплаканные слёзы. Едва сопроводив маму в её новую жизнь, Кавех действительно думал, хотел думать, что сможет справиться своими силами. Но каждую ночь он неуклонно, мучительно просыпался в оглушительной тишине. Замирал и вслушивался в тщетной надежде услышать спокойное и ровное чужое дыхание. Не хотел принимать одиночество. В первые недели «самостоятельной жизни» ему пришлось взять больничный: будучи существом с нежной и чувственной психикой, любое событие в жизни Кавех пропускал через себя. От эмоций зависело и физическое состояние — сокрушительная телесная слабость не позволяла держать в ладони даже простой карандаш. Познав однажды тепло семейного счастья, своё вынужденное одиночество Кавех переживал с небывалыми душевными муками. За окнами буйство торговой жизни достигло пика — нужно было поторопиться, чтобы суметь сохранить то дорогое ему, что ещё было возможно. За какие-то сутки, несмотря на отсутствие что душевных, что физических сил, Кавех перенёс незаконченные чертежи и макеты в архитектурное бюро; сложил одну тарелку, одну кружку, да дневник с кубиками в походную сумку, и обратился в нужную деловую контору. Но перед тем, как подписать договор о продаже, напоследок в своём доме Кавех на скорую руку выложил на тарелке упрощённую версию своего идеала — Алькасар-сарая. Полил сложенные хрустящие лепёшки соусом и йогуртом, сделав себе сытный скорый перекус. Это несложное блюдо его научил готовить отец. После его смерти он редко готовил его, и лишь импульсивное желание заставило повторить это блюдо. Нельзя сказать, что это было его любимое блюдо, но внезапная горечь подступила к горлу, когда ему пришлось раскрошить лепёшки, чтобы начать есть. Внутри разрушенного хлебного дворца лежал мерцающий Глаз бога. Позже, когда сделка была завершена, Кавех осознал с удивительной ясностью: теперь никогда более он не сможет проснуться дома посреди ночи в безмолвном одиночестве и страхе. Потому что дома у Кавеха больше не было.