Река.

Прежде, чем припарковать свою Тойоту, я замечаю знакомый силуэт колясочника у берега реки. Всё-таки, не обманул: и вправду решил написать пейзаж Альпийских пиков и бушующей речушки. Я выхожу из машины, хлопаю дверью с помощью новых "грабель", хотя новые протезы на них совсем не похожи, и Эрик, видимо, полностью уйдя в себя и собственное творчество, никак не реагирует. Подойдя поближе, моё внимание полностью переводится на удивительно тихий, но быстрый водоём. Знакомая нам с ним полноводная Альпийская река, с кристально чистой водой и обрушивающейся, как наваждение, белоснежной пеной на прибрежные камни, булыжники. Три года назад, мы вышли в Наружность. Не только мы с Эриком. Ещё многие дети Дома оказались там, где им не место. Бесследно пропала даже Община Чёрного. И мы с Циммерманом младшим как-то и не заметили, что остались в "родном" городе совсем одни. Осознание это пришло ко мне тогда, когда я понял, что потерял Русалку насовсем, навсегда. Мы долго не могли оправиться с ним от одиночества. Я поддерживал Циммерманов, те поддерживали меня, и так по кругу, пока мы не поняли: общее ощущение пустоты и осознание, что мы последние потомки Дома в Наружности, сблизило нас. Настолько сблизило, что мы стали не просто друзьями, о нет. Мы чувствовали друг к другу больше, чем просто желание всегда быть рядом, как верные товарищи. Дома я и подумать не мог, что когда-то влюблюсь в Курильщика и буду держаться только за него. А он будет держаться только за меня. Я надеялся на Слепого (потом уже на собственные силы и способность выжить в Наружности, Русалку я в это впутывать не хотел), Эрик - на Чёрного. Оба покинули нас, словно их никогда не существовало. Словно наша больная фантазия сама придумала их по образу и подобию наших представлений о принцах на белом коне. В общем, три года назад, волнуясь, облизывая обветренные губы, кусая локти, чуть ли не залезая на стену, мы, наконец-то, приняли собственные чувства и стали единым целым. Даже отец Эрика выдохнул с облегчением. А ещё через год я понял, что воспоминания о бывших друзьях, что сейчас уже не с нами, о Доме и о виде его руин, мерещившемся мне на каждом шагу, душат меня. И, вот так совпадение, Курильщика тоже кое-что душило. Городские многоэтажки, выхлопные газы, серость и тучность, суета, толпа и толкучка... Это было не для него. Не для такой творческой, живой и эмоциональной личности, как он. Короче говоря, мы подумали о переезде. Куда-нибудь далеко, в другую страну, где у нас у обоих откроется второе дыхание, и где на сердце уляжется тревога. Выбор остановился на Швейцарии. В уютном домике с видом на далёкие Альпы и бурную речку. Мы живём здесь уже два года. В тихих любви и согласии. Циммерман младший счастлив и даже полон энергии, воспоминания о Сером Доме всё меньше тревожат мои больные мозги. И Эрик часто едет к реке, на которую нам открывается вид с балкона нашего дома, даже своим ходом, на коляске, он готов доезжать до неё, лишь бы запечатлеть это дитя природы на холсте. Он утверждает, что каждый день она разная, даже если по ощущениям погода и температура не меняется. Я лишь с улыбкой соглашаюсь и присматриваю за ним из окна. Благо, местность открытая. От моих "кошачьих", как любит говорить Курильщик, глаз ничто и никто не укроется. Блеск неспокойной водной глади будоражит даже мою, далёкую от искусства и природы, душу. Стояло лето, но солнце совсем не сильно пригревало. Зато очень хорошо освещало молодую ярко-зелёную травку и величественные, в то же время такие спокойные Альпы. На сердце стало легко, в особенности тогда, когда я всё-таки услышал шебуршание кистей Курильщика по холсту. Неужели, он до сих пор меня не заметил? На моём лице заиграла лукавая улыбка, тоже "кошачья", со слов Эрика. Когда-нибудь он вразумит, что похож на дурашливого котёнка не меньше, чем я в его глазах похож на мудрого кота. Я подхожу к его коляске сзади, со спины и безмолвно поправляю ему панамку, ношение которой для него — чисто вопрос эстетики. В той Швейцарской области, где мы живём, перегреться почти что невозможно. От моего касания к головному убору, Циммерман младший вздрагивает, как осиновый лист. Я понимаю, что он был слишком погружён в написание пейзажа, и моя улыбка расширяется, растёт в геометрической прогрессии, почти что достигая ушей. Он оборачивается и обращает ко мне бледный лик, который я так люблю и ценю. Знакомые родинки, за которые я цепляюсь взглядом: одна на впалой щеке, другая — над бровью, третья — чуть ниже подбородка... Четвёртая и пятая на левом виске. Как маленькие островки. Очи цвета карамельного брауни я могу разглядывать вечность, однако я уже приучился вовремя отрывать от них взгляд и концентрировать внимание на всей внешности Эрика. Коньяк Рыжего опьяняет, брауни Курильщика вырабатывает дофамин и серотонин. Он, наконец-то, реагирует на моё появление и улыбается, немного щурит глаза, хотя солнце не достигает их благодаря надёжному козырьку панамки. — Привет. Даже не заметил тебя, ей Богу, — Курильщик пожимает плечами и роется в карманах, видимо, в поиске пачки сигарет, как в поисках золотых сокровищ. — Привет. Оно и видно, мечтатель, — спокойно здороваюсь я в ответ, скромно целуя его в лоб. Мы редко распаляемся в огне любви. Обычно это происходит в особые ночи, нетрудно догадаться, чем мы тогда занимаемся. А в остальном, мы с Эриком довольно спокойны в проявлении чувств, несмотря на эмоциональность и горячность самого колясочника. К некоторым его страстным выпадам я уже привык и не удивляюсь. Но сейчас, чует моё сердце, он успокоен видами Альпийских гор и бурлящей речкой, текущей в нескольких метрах от нас. Эрик Циммерман, этот зависимый от внимания наглец, как бы невзначай склоняет голову на бок и даёт мне возможность рассмотреть рождающийся на холсте пейзаж. Невооружённым глазом подумаешь, что Курильщикова работа не отличается от предыдущих, однако я, давно подготовленный, узрел множество новых деталей, вплоть до оттенка неба, волшебства и воздушности облаков и реалистичности солнца. Задний план пейзажа был проработан грамотно. Альпы, как всегда, в исполнении Эрика были просто загляденьем. Их ребристая поверхность, сверху которой — лёгкие воздушные сливки, а внизу — покрыты густыми кустарниками и деревьями, вызывала в моей груди истинный восторг. Страшно подумать, насколько мы - муравьи, по сравнению с этим величественным творением природы. Даже Дом... Не был таким большим. Мысли о нём раздражают меня, но я пытаюсь не подавать виду при Курильщике. Тот с прежней улыбкой позволяет мне подмечать всё больше и больше деталей рождающегося пейзажа, однако длится это недолго, и уже через некоторое количество времени он перестаёт наклонять голову к плечу и разворачивается к мольберту с холстом. — Погоди, ты взял Let`s Be? — Курильщик обращает на меня испытующий взгляд своих прекрасных шоколадных очей. Я начинаю краснеть от смущения и стыда, понимая, что забыл дома эту банку с химическим кофе, с этой чёртовой отравой, которая почему-то покорила моего творца своим... Вкусом, не знаю? В общем, запамятовал я о нём, и всё. Всем телом я чувствую, как он, не дождавшись моего ответа, начинает хмуро улыбаться и всецело возвращаться к работе над картиной. Он говорит мне: — Да ладно, ладно. Не переживай, и без него протяну. — Ну, прямо камень с души свалился, — фыркаю я в ответ, беззлобно, но с иронией. Примерно в этот момент я усаживаюсь рядом с коляской Курильщика, прямо на траву. Даже отсюда мне прекрасно вырисовывающийся на холсте пейзаж. Я понимаю, что ещё долго буду наблюдать за работой своего котёнка художника, принимаю данный факт и всецело отдаюсь творческому процессу. Мои глаза отрываются от холста только чтобы лениво, не вдаваясь в подробности сравнить реальный Альпийский пейзаж и картину Эрика. Так проходит часа три, четыре. Время текло медленно, но я с удовольствием потонул в его потоке. Мой милый Циммерман был бодр, как никогда, светился радостью и увлечённостью написанием пейзажа, несмотря на то, что своё кофе в банке он так и не получил. Я тоже заражаюсь его счастьем и перевожу взгляд на реку. К вечеру она немного присмирела, и её чистая, водная гладь манила меня, как и каменный бережок всего в метре или два от нас с Курильщиком. И пока последний делал завершающие штрихи на холсте, я встаю с земли, почти что не опираясь на неё граблями. В Доме я приучился управлять мускулатурой всего тела, не используя руки, что у меня отсутствуют. Я подхожу к машине и снимаю один из протезов, другим открываю багажник и укладываю туда снятую с плеча граблю. А затем, чтобы снять другую, иду к Курильщику. — Зачем тебе это надо? — в его голосе звучит искреннее недоумение. Я с теплотой вспоминаю, как с его уст летал бесконечный поток весьма бессмысленных, но в какой-то мере забавных вопросов. — Увидишь, — Эрик сказал бы, что я ответил "в своём стиле". Однако он промолчал, тщательно протёр влажными салфетками покрытые краской ладони, дабы не запачкать мой протез, а затем достаточно умело снял его. Вместе с ним я подхожу, а он подъезжает к багажнику Тойоты, и туда русоволосый кладёт вторую граблю. Беря у меня ключ из кармана, Курильщик хочет закрыть багажник, но я опережаю его с ещё одной просьбой: — А теперь, сними с меня кеды. Вот теперь инвалид уж совсем сильно округляет глаза, а я улыбаюсь, как дурак, в ответ. Но он вновь не смеет меня ослушаться, и снимает с моих ног обувь. Новые зелёные кеды. К сожалению, я вырос из кед, что носил в Доме. С другой стороны, всё течёт, всё меняется, и не следует на этом зацикливаться. — Ты что, хочешь пойти в речку? Без рук? Со мной?! — с каждым новым восклицанием голос Циммермана младшего становится всё более сиплым, и я вздыхаю: — Да. Я буду аккуратен, честно. Я проверял дно от этого берега до того островка... Не глубоко и не так скользко, как может показаться. Мой парень тяжело сглатывает, и я почему-то слышу это очень хорошо, несмотря на шум реки. Скромно присаживаюсь у его коляски на корточки, как верный слуга. На кортах без рук сидеть очень неудобно, легко потерять равновесие, но я рискую. Я чувствую, что Курильщик мнётся сзади меня и не может решиться. Я легко понимаю это, потому что долго не чувствую, как он отягощает своим весом и как хватается за мою шею. — Не бойся, Кури. Я буду осторожен.. До островка рукой подать, — со своего же каламбура я тихо хмыкаю, а вот Эрику не до смеха. Он молчит, возможно, машинально кивает мне, забывая о том, что я не увижу этого, а затем ещё медлит. Я уже думаю подняться на ноги и отказаться от своей, признаю, слегка сумасбродной идеей, однако мой Курильщик внезапно сползает с коляски, неуклюже и неуверенно, как и раньше, в Доме, и обхватывает мою сильную шею хрупкими по ощущению руками. Стоит ему устроиться у меня на спине поудобнее, как я сразу трогаюсь с места, хотя на подъёме всё же немного торможу, боясь завалиться. Ну, а вот и нежная трава под голыми стопами, прохладная и отрезвляющая земля, а потом и холодная крупная и мелкая галька, и наконец-то мои ноги встречаются с ледяной водой речки. Пока я осторожно, немного тревожно прощупываю под ступнями крепкие камни, чтобы продвигаться вперёд, Курильщик осыпает меня проклятиями. Мне смешно и смешно. — Вот если мы сейчас грохнемся, разобьём башки и умрём... Клянусь, в Аду я выскажу тебе всё, что думаю... Я буду сбегать от котлов чёртиков и искать тебя, наглый ты кошак! — А почему ты решил, что мы попадём в Ад? — непривычно слышать от себя глупые вопросы. — В смысле "почему" ? Если мы тут сдохнем, то... То ты будешь косвенно виноват в моей смерти! А я... Ну, я был стукачом... Когда-то, — ворчливо объясняет недалёкому мне Эрик, чуточку ёрзая у меня на спине. Я задумчиво мычу и прищуриваю глаза. Воспоминания о Доме резко отторгаю. Остров совсем впереди, а Циммерман младший так и не может наконец заткнуться. Он замолкает только тогда, когда мои ноги ступают на островную гальку, и когда я начинаю с хрипением приседать на корточки. Эрик осторожно слезает с моей шеи на камни и устраивается удобнее, а я усаживаюсь рядом. Мы в молчании, что, как оказалось, продлится недолго, смотрели на Альпы и иногда косили взглядами друг на друга. Всё-таки, Курильщик присоединяется к речке, единственной прерывающей такую сладкую тишину, и начинает ворчливо бурчать: — Вот ты заболеешь, и я тебя лечить не буду. Наверняка ноги себе отморозил. — Неправда, — бурчу я в ответ, качая головой и преспокойно закрывая глаза. Я знаю, что неправда. Во-первых, у меня хороший иммунитет. Во-вторых, даже если я заболею, этот шатен просто в любом случае засуетится возле меня, будет пичкать лекарствами, прикажет соблюдать постельный "р(л)ежим" и будет искренне волноваться за меня. И я знаю, почему. Потому что наша любовь к нам течёт бесконечным, шумным, нежным, стремительным потоком, как река, подле которой мы сейчас сидим. Столь близкие отношения было трудно выработать сразу и с лёгкостью, хотя между нами всё очень поменялось после Домовского Выпуска. Я счастлив, что все проблемы пока что позади. Солнце высоко над нами и освещает родные и прекрасные черты лица Курильщика. — Ты — река. — И ты тоже. Мы ложимся на камни, оборачиваемся друг к другу, и на наших ликах вырастают, как Стебельки, улыбки.