Самая любимая дочка

      В комнате повисло молчание. Оно и так стояло там среди четырех сестер пятым элементом, заменяя мрачность отсутствующей Даши. Невидимое, но четко слышимое. Стояло, и вот повисло. От неожиданности. Как привидение в мультфильмах Пуговки. Даже зависло. Как компьютер Гали, утомленный ее работой.       – По крайней мере, для меня. Я знаю, что говорю, потому что знаю маму дольше, чем вы, и дольше, чем вас. Глядя на Дашу… я вижу Люду. Даша… такая же. Не только внешне… Такая же своенравная, но рассудительная. Бунтарка, но одновременно чуткая. Ветреная, но умная… Галина, не обижайся, пожалуйста. Мы-то знаем, что ты умнее всех. И никто в этом не сомневается. А если засомневается, это будет только подтверждением…       Нежные губы Гали заскользили в грустной улыбке, растягивая и без того широкий рот, всегда произносящий мудрые успокаивающие слова, которые, однако, сейчас подыскивал Сергей. Она поняла юмор, тонкость которого Сергею удалось сохранять даже сейчас, в моменты, когда всё вокруг и так тонко, тоньше юмора, и готово вот-вот порваться. Девичьи сердца начали потихоньку оттаивать – по мере того, как в девичьи умы проникало осознание отцовских слов.       – Она часто ведет себя грубовато… Даже вызывающе. Но она не такая. На самом деле Даша очень добрая…       – Я знаю! – несмотря на «я», а не «мы», это прозвучало хором, на удивление синхронным, мгновенно перебив Сергея. Ему даже стыдно стало – за то, что посмел усомниться в остальных своих дочерях. Не менее любимых. Разве только чуть менее… Он и сам не мог себе ответить, стояло ли это «чуть менее» вообще когда-либо между ними и ним. Любовь не измерима в единицах Палаты мер и весов, ее не взвесишь на весах, не смеришь рулеткой. «Чуть менее» – не иллюзия ли?       – Люда… мама… тоже была такой грубоватой. В самом начале. После тебя, Маша, она стала совсем другой. Такой, какой мы все ее знаем и любим.       Взгляды обернулись на Машу, будто она была то ли мамой (которой стать сестрам так и не смогла, несмотря на то, что самая старшая, и вообще взрослая), то ли виновницей отъезда мамы и ее «самой удачной копии» Даши. Маша в замешательстве не знала, куда деть лицо, и переключала его от радостной улыбки через смущенную на потупленные глаза, которые через секунду снова вспыхивали, с головой выдавая эмоции хозяйки. Если она и станет актрисой, то не такой, которые, играя, изображают эмоции, а такой, которые играют на собственных чувствах, презрев школу Станиславского. Играют самих себя. Благо, таких Маш сколько угодно вокруг, так что играть Марии найдется кого – будет играть собственных прототипов и собственных клонов. И без хлеба не останется. Особенно если во время диеты будет сидеть на нем и воде, а диет будет придерживаться всю жизнь.       – И вот что еще я должен вам сказать. Когда я сказал, что Даша… любимая дочка, я имел в виду только мое восприятие Даши, но совсем не отношение к вам. Я отношусь к вам одинаково. Я не выделял любимчиков, и Даше поблажек старался не давать. Маша, ты помнишь, как я давал ей ремня с малых лет. А вас еще не было рядом. Вас еще не было… Некоторых из вас. Я пытался… пытаюсь дать вам всем… тепла и заботы. Поровну. Особенно сейчас, когда мама…       «Думаешь, они поверят? Как говорит Женя, «голимая отмазка»… Прикрываться бегством мамы… Сам-то чем теперь лучше? Но ведь я сказал правду! Почему же всегда, и с детьми, и взрослыми, срабатывает правило детской литературы «Хочешь, чтобы тебе никто не поверил, – говори чистую правду»?..»       «Кто бы мне поверил, если б я был прав?»       Сергей, в стремительном калейдоскопе обрывков мыслей, вдруг на миг вспомнил свою волосатую юность, в которой познакомился с хиппующей Людой «LG» Гордиенко, увешанной феньками. Сидели у кого-то на вписке на полу (можно было и на диване, народу было немного, но на полу романтики больше, там – словно на траве на пикнике) плечом-к плечу, курили (Сергею не нравилось, но нравилась Люда, а ей нравилось), их хайры смешались, а друг, еще более длинноволосый, чем они оба, завывал под гитару «Пулю-дуру». «Кто б меня услышал, если б я был умен?»… Ни фига «Оборона» не панки. Летов – обычный начитанный очкастый волосатый хиппи, всю жизнь старавшийся казаться злым, но не умевший или не хотевший скрывать свою интеллигентность. Ни фига Тарантул не готка. Обычная смертная металистка, начисто лишенная готического пафоса.       Сейчас Сергей пережил Летова (как и летовский старший брат, тоже Сергей), давно коротко стрижется, вместо хайра растит пузо и дочек, жена сбежала к другому коротко стриженному, бездетному, а друг продал гитару и спился. «Кто бы мне поверил, если б я был трезв?..»       «Маша, ты помнишь, как я давал ей ремня с малых лет. А вас еще не было…»       Но ведь тогда маленькая Даша еще не выросла в дублершу матери. Сойдет ли это за оправдание? Но о каком оправдании вообще может идти речь, когда говоришь о любви? С каких пор любить одну больше другой – преступление? Вот если бы Сергей сказал, что любит Дашу больше, чем ее мать…       Но дочки не спешили ловить его на словах. Каждая из них начинала осознавать сказанное, понимать. По-своему проникаться. Он боялся. Как же боялся…       …Сёстры, незаметно для себя, подсаживались всё ближе друг к дружке. Вот они уже сидели прижавшись одна к другой, и руки их сами собой искали чужие плечи, заползая на них, чтобы обнять. Обнять и не отпускать. Еще одного бегства они бы, наверное, не вынесли. Хотя… Они оказались сильными. Стойкими. Смогли справиться после того, как их бросила мать, которую старшая инфантильная сестра оказалась (ну кто бы подумал!) неспособна заменить. Теперь Мария, все же посерьезнев с тех пор, насколько ей позволяла ее Барби-личность, обнимала их, тоже заметно посерьезневших (может, дело «всего лишь» во взрослении…), своими длинными руками, пытаясь дотянуться до всех. Они простили ее. И слушали отца молча – отца, заменившего им мать. Они молчали. Они верили.       – Девочки… Мама уехала. Далеко.       Хорошо, что на этих словах никто не съязвил как-то вроде «Мы знаем!» или, того хуже: «И давно?» Оттого Сергей смог сразу, без паузы, продолжать:       – Даша… Она ведь вся в маму. Вы же не знаете… Как Люда пропадала ночами, а я не находил себе места… Она могла вот так вдруг сорваться и разом уехать к своим… этим своим хиппи… в другой город на ночевку. Правда, это – не в другую страну… Мне до сих пор кажется, что это было совсем недавно, эти ее отъезды, или что именно это произошло сейчас. Но это было… давно. Еще до вас. До того, как тебя, Пуговка, аист принес.       За окном каркнула запоздалая ворона, будто передав привет от аиста. Или от Даши, такой же черной… Которую, тем не менее, в школе звали не вороной, а пугалом… Если детей приносят белые аисты, то Дашу, видимо, принес черный аист – редкий готический вид, живущий в сказочных лесах готической Германии.       Пуговка знала, что ее саму принес аист, но то, что до этого мама улетала с аистом, было для нее в новинку. Впрочем, как и для остальных. Слушающих не менее изумленно. Сейчас они все – разного возраста, опыта и ума – находились в положении Пуговки.       – Если уедет навсегда и Даша, если с ней что-то случится, я не переживу.       Скорее всего, это не был пафос. Впрочем, судить не автору, не зрителям, а девочкам: они знали отца всю жизнь. Кто дольше, кто короче, но – всю жизнь.       – И для этого ты дал ей деньги на билет в Краснодарск?..       Сергею послышалось, что вопрос отдался эхом. Как будто не в комнате были, а в тронном зале Снежной Королевы, где кроме льда – никакой мебели. Он даже не понял, кто задал вопрос. Не понял то ли из за этого эха (которого на самом деле не было), то ли из-за того, что образ отсутствующей дочери как раз на тот самый миг вытеснил четырех дочерей, сидящих перед ним, то ли оттого, что глядел в одну точку, стараясь не смотреть ни на одну дочку, чтобы вновь не выделять кого-то, чтобы его не сочли заискивающим перед кем-то из них. Старался смотреть на всех – и ни на одну. Хотя, разумеется, различал их по голосам. Но не сейчас.       Не он ли спросил это у себя?       – Дал… Чтобы она съездила и вернулась. Чтобы не бросила меня… нас… навсегда.       Последнее слово прозвучало так, будто его произнес Ворон Эдгара По. Хотя и не содержало буквы «Р» (но это только в русском, в отличие от английского, родного языка Ворона). Впрочем, как и слово «никогда» в русском переводе. Да, только еще этой птицы здесь не хватало… А на самом деле – одной девушки, такой же таинственной и часто мрачноватой, даже мистической, и столь же проницательной, с волосами цвета вороньего крыла…       По выступающей Машиной скуле катилась слеза. Она уже совсем не радовалась Дашиному отъезду. Женя оцепенело приоткрыла пухлый рыбий рот.       Галя давилась всхлипом – сейчас в меньшей степени Галина Сергеевна, чем когда-либо, но в то же время и в большей степени Сергеевна, плоть от плоти дочь своего папы… и мамы. Она понимала: чтобы дать денег Даше на концерт в попытке предотвратить ее возможное грядущее бегство из семьи, не обязательно было любить Дарью больше, чем остальных. Наоборот, так мог поступить только тот, кто очень любит и всех остальных, и знает, как они любят друг друга и Дашу. И маму… И знает, что без Даши им будет очень плохо – не лучше, чем ему. И не лучше, чем ему без их мамы. И почти (хотя и только почти) не лучше, чем без мамы им всем. Поэтому, давая деньги на билет Даше, отец тем самым проявлял любовь к ним всем – пусть и тайком от них самих.       Пуговка – не знала, что и сказать. Оттого ничего и не говорила. Смотрела, как реагируют сестры. Училась быть подростком. Девушкой. Взрослой женщиной. Все из пяти сестер учились друг у дружки, и даже у Пуговки было чему поучиться. Например, никогда не унывать, и смотреть на мир бесхитростно.       Именно такую семью, где старшие способны учиться у младших, и спасал сейчас отчаянно Сергей. Другой такой у него не будет.       У Даши сёстры тоже учились, хотя и не признавались в этом ни ей, ни друг дружке. Учились воспринимать неудачи с иронией. Учились добиваться удачи изобретательностью (которую, если она нацелена на личную выгоду, зовут хитростью). Учились признавать свои ошибки, когда без этого – никак.       Даша, со всей ее инфантильностью, тем не менее, одновременно была не по-детски мудра. Именно она, порой перебиравшая спиртного (но в последнее время значительно уступившая в этом шибко «повзрослевшей» Марии; Даша, напротив, взрослея, сама училась знать меру), украдкой курившая, как пэтэушница, ныряющая в разнообразные дикие увлечения (точнее, не выплывающая из них), – как ни странно, именно она отличалась наибольшей взрослостью, и трудно описуемой (но хорошо уловимой, постигаемой в общении и наблюдении) женской энергетикой. Материнской даже.       В самом деле, кто четырех из сестер (Пуговка не в счет) на тот момент больше подходил на роль их мамы? Ни замешанная на мячах и кулаках пацанка (она обязательно станет другой, ей только нужно повзрослеть, а с мячом в руках и ногах это трудновато), ни помешанная на всё новых парнях тусовщица, ни даже отдавшая себя науке (вот именно по этой причине, а также в силу возраста) Галина на роль матери пока еще не годились. Их время еще не пришло. Не годились они не только на роль заменителя Людмилы, а на роли матерей собственных детей.       Галина была умнее многих седых академиков, но для материнства нужен не только ум. И даже не только доброта и ответственность, хотя они – необходимое условие. Галя сама еще играла в куклы… Конечно, не так, как ее младшая, а по-шопенгауэровски. Памятуя слова классика немецкой философии:       «Порой я говорю с детьми, как ребенок с куклой: он знает, что его не понимают, но ему все равно приятно…»       Вокруг Галины, действительно, были сплошь дети. Даже старшие сестры. Даже мать, так инфантильно-безответственно бросившая пятерых детей и ребенка-отца. Даже отец, беспомощный в быту. И выглядящий настолько растерянно после отъезда жены, что Гале впору было стать ему и женой, и мамой. Сызмала Галина, растя среди детей, вела с куклами философские беседы… Постигала мир в размышлении вслух, в односторонних беседах с ними. Да и куклы у нее были специфические. Умные. Были, конечно, и оставшиеся от Маши, с таким же багажом знаний и таким же взглядами на жизнь сквозь распахнутые голубые глаза с наращёнными ресницами. Но вот статуэткой Будды другие сестры вряд ли играли бы… А какая еще сестра, будучи дошкольницей, делала бы себе оригами по ютуб-инструкции на японском языке – делала добровольно, не по школьному заданию, не как произведение искусства, а чтобы с ними играть? И рвать их с такой же буддийской легкостью на душе, с какой их делала. Рвать, памятуя о скоротечности жизни, и о том, что нечего жалеть о бренном, а снискивать надо вечное.       К слову, о куклах. Играли в них только Маша (в свое время, не думайте, что сейчас! Хотя…) и Пуговка. Гале кукол никто не покупал с тех пор, как только она начала связно говорить: тогда она обнаружила настолько зрелые суждения, философский склад ума и взрослые интересы, что сразу же освободила родителей от трат ей на игрушки. Зато взвалила на них груз трат на увесистые книги – недетские, толстые, в тисненом переплете. Впрочем, детские иллюстрированные книжки огромного формата подчас стоят дороже толстых томов, будто самообосновывая свою дороговизну поговоркой «Все лучшее – детям»… Любые родители, стремясь ей соответствовать, не жалеют денег на книжки с огромными картинками величиной чуть не с оригинал «Моны Лизы». Но Лиза Галя сама давала родителям список того, какие монографии и многотомники ей купить. А когда появился Илья, переложила груз своих новоприобретенных томов на его могучие рабочие плечи.       Жениными куклами поначалу были солдатики, а лет с четырех – мячи, эспандеры, и ракетки для настольного тенниса. Немногочисленным куклам своим она благополучно свернула шеи («Что же ты наделал, Женя? Все сломал! Какой кошмар!» – процитировал папа этот пацифистский детский стишок, качая головой, впервые увидев дело рук своей активной дочери) и поотрывала конечности, включая голову, еще в дошкольном возрасте: разучивала на них приемы дзюдо. На которое ее и отдали, увидев такой зачин и какой-то пантерный блеск в зеленых глазах, становящихся в такие моменты недетскими. Было в ней, зеленоглазой, зубастой, с самых ранних лет что-то демоническое – в ней, а не в Дарье, которой Женя будто отдала свои демонские замашки (как добрая душа Маша отдала новорожденной Гале весь свой ум). Отдали Евгению в спорт, дабы, выросши, не оторвала головы и сестрам (тем более что родилась Пуговка, которая точно сдачи не дала бы, сама будучи хорошенькой куклой), а растрачивала свою энергию на тренировках. Самой большой Жениной куклой был многострадальный обнаженный торс-тренажер в углу. Она била его так, будто он бросил ее с двумя детьми, как актёрик Артурик Смольянинов бросил с детьми малоизвестную актрису ситкомов Дарью Мельникову. Била так буйно, что удивительно, как живущая в одной с Женей комнате Пуговка не пугалась до смерти. Казалось, сам тренажер хронически напуган.       Даша, первой в семье начавшая отрывать головы куклам (убив своих, она перешла на Машиных, и для Пуговки пришлось покупать новых, а не передавать Машины в наследство), признавала один лишь тип кукол – куклы вуду. Оттого пыталась натыкать иголок во все части тела Машкиных игрушек, чем приводила романтичную, нежную и боязливую старшую сестру в панический ужас, а маму – в злость, когда та видела, что иголки нужны дочке не для рукоделия…       У самой Маши, когда она стала еще старше, появились новые вкусы в игрушках – полюбила машинки. Нет, она не стала пацанкой, как Женя. Стала заглядываться на большие такие игрушки. Маша – на машины… И на мажориков, которые на них ездят. И иногда катают привлекательных девушек вроде нее… Которых считают такими же игрушками, правда, чуть менее «понтовыми», чем свои «ласточки». Понимала ли это Мария, или ей было все равно?..       …Сергей, несмотря на отчаяние по поводу допущенной им оплошности, чувствовал некоторое облегчение, выговорив дочерям свои чувства к той из них, которая его не слышала. Такое облегчение бывает у сбросивших груз тайны. Тайны обожают негодяи, извлекающие из секретного знания выгоду. Порядочные люди тайнами тяготятся. Персонаж рассказа Чапека «Тайна исповеди» даже платил адвокатам за то, чтобы они выслушали тайну его ужасного поступка, – не помогли, а просто выслушали. И кончил плохо. Впрочем, кто-кто, а Мария, падкая на деньги, вряд ли стала бы кому-либо платить за то, чтобы поболтать и выболтать тайну…       Но отныне тайну Сергея нужно делить на пятерых: между ним и четырьмя женщинами. Которые, как и положено женщине, хранят тайны хуже мужчин.       Галя исключение, но она мужчин опережает и по уму… С ее умением хранить тайны ей бы учиться на сотрудника силовых структур… А другие девочки? Можно ли на них полагаться, если даже на самого себя не всегда можно (выдал же тайну сегодня…)? Время покажет. Узнает ли вообще когда-нибудь Дарья этот секрет? Учитывая, что у нее не две сестры, и даже не три, вероятность высока. Тем выше, чем их больше. Высока – выше Маши. Даже когда та на шпильках.       В восточной легенде цирюльник Искандер-шаха – Александра Македонского – был мужчиной, и то – не сдержался, не смог умолчать страшную тайну: у Искандера под волосами рога. Людям парикмахер о том не сказал, но рассказал колодцу. У коего вырос тростник, дудки из которого напели людям этот секрет. Если даже мужчина оказался болтуном, что взять с четырех женщин, одна из которых сплетнями питается, другая (как и первая) говорит прежде, чем думает, третья разболтает что угодно за шоколадку, и только четвертая – надежнее тебя самого! Впрочем, тот мужчина-болтун, может, и мужчиной не был – может, он евнух-парикмахер из восточного гарема Искандер-шаха. поди их разбери, стилистов да цирюльников, может, среди них еще в те времена и в тех пустынных краях водились зверевы…       Друзья порой выпускают жало,       Кусав сильней, чем враги клыками.       К примеру, тайна в шкафу лежала –       Друзья ее разнесут кусками.       И улыбаются дальше,       Будто – «ништяк».       От их предательской фальши       Куришь взатяг.       Кто самый подлый из вас,       Живущий обманом?       Чей голубеющий глаз       Затянут туманом?       За пошлость рифмы – прости.       С меня не взыщите,       У нас не схожи пути –       Расплелись, будто нити…       Что ж, деньги отец привык делить со всеми дочерями. Любовь – тем более. Она не деньги, ее всегда хватает. Делил деньги и любовь, разделит и секрет.       – Только… Я вас очень прошу. Не говорите ей.       Они поняли. Возможно, кроме Пуговки, но и та с энтузиазмом закивала, – и поди пойми, подражая ли, как хорошенькая обезьянка, старшим сестрам, или поняв слова отца как-то по своему, пояснять которые он не стал, будто находясь в фильме и боясь, что иначе они растеряют свою драматичность. Он поймал взглядом голубые глаза Галины, перехватил ее взгляд и направил на Пуговку. Галя, будто мудрая птица, кивнула клювом, давая понять, что на всякий случай поговорит с Полиной еще раз. Потом. Когда пройдет напряженный затянувшийся момент душевного подъема и единения… Лучше бы он подольше не проходил…       И вновь повисла пауза. Вообще, семье Васнецовых чудеса были нередки, как на картинах их тезки. Начиная с чудо-девочки в очках, и кончая зеленым аллигатором в голубом вертолете, бесплатно подарившем… Впрочем, дом в поселке Лохово – это другой фандом другие серии другая тема. И вот вам новое чудо – в семье из четырех девушек, ни одна из которых не спала, не делала уроки и не была в наушниах, повисла пауза…       Вряд ли она провисела бы долго (хотя и невесомая), но раньше, чем кто-то из девочек нарушил молчание, это успел сделать шум ключа. Ключа на готическом брелоке – черепе, застучавшем литым металлическим лбом в деревянную дверь, издавая звук, будто весело заклацал улыбающимися железными зубами…