***
Изуку не может не думать, особенно когда есть возможность. Не то чтобы он не делал этого в любое другое удобное и неудобное время, но смысл в том, что Мидория просто не может терпеливо ждать своей смерти. Его мозг всегда действует быстрее его, как бы это не звучало. И, знаете, времени у него много. Или точно до того момента, как он полностью истечет кровью. Сломанные ребра (малый шанс, что просто треснувшие, будем справедливы: он реалист и готовится к худшему), рана на голове, что, вероятно, служит причиной его тошноты и головокружения, и запекшаяся кровь на грязных волосах. Он старался не двигаться в первую очередь потому, что это было чревато новой порцией боли и, возможно, появлением новых повреждений. А уже после - просто потому, что не было сил. Вероятно, он прилично истек кровью, раз чувствует металлический не только вкус, но и запах. И так, в связи с сложившейся ситуацией, Изуку признает, что всегда готов был умереть. Он знал, что смерть преследует его по пятам если не с детства, то с момента его становления Безликим точно. Он стал линчевателем в гребаные тринадцать, когда нормальные дети в этом возрасте весело проводят школьное время или готовятся к вступительным экзаменам. Его первое дело было обдуманным до мелочей, казалось, словно он готовился к нему всю свою жизнь. Не то чтобы это было далеко от правды: после диагноза он любыми способами искал свой путь. Сколько бы другие дети не пытались (буквально) выбить из него желание стать героем и помогать людям, сколько бы не говорили гадости, сколько бы не желали смерти и называли его никчемным, бесполезным, ничтожным мусором — его мечта продолжала гореть так же ярко, как прежде, если только не стала еще ярче, подпитываясь трудностями. Ему было тринадцать, когда он узнал, что может помогать людям. Он, жалкий беспричудный мусор. Его не волновало, что это не законно (не для него), он не думал о трудностях, через которые придется пройти, просто видел возможность. Ему было тринадцать, когда впервые с момента поставленного диагноза взор застилали не слезы боли или отчаяния, а сердце колотилось от страха. Во взгляде поселилась надежда, а сердце радостно пело, пока Изуку хватался за мысль: он может быть линчевателем.***
Изуку убеждает себя изо всех сил, что если умрет сегодня — когда умрет — то ему совсем не жаль. Он прожил может и не долгую жизнь (он правда не сожалеет, но влага остается на своем месте, не проливаясь, что мешает смотреть на поглощающий мрак, но это наверняка просто пыль попала в глаза), но определенно счастливую. Лучшую. Такую, о какой и не мог мечтать маленький и напуганный он несколько лет назад. На протяжении всего взросления Изуку каждый человек, знающий о его дефекте так или иначе менял о нем свое мнение. Чаще всего вместо приветливой улыбки он получал неприкрытое отвращение, сопровождающееся тычками и обидными словами. Хуже всего было, когда в ближайших магазинах, в которых он закупался едой, ему перестали ее продавать, руководствуясь тем, что «Еду получают только нормальные люди». После уже были отказы в медицинской помощи. Со временем он и правда начал думать, что заслуживает всего дерьма, которое делают люди с ним. И чем сильнее он в этом убеждался, тем больше не желал находиться в таком мире, где сильные господствую и живут в роскоши, пока другие, более слабые, вынуждены не жить, а выживать. И в момент, когда он был всего лишь Деку, его спасли. Не Безликого, которого любят тысячи людей, благодарных за спасение жизни. Не Изуку, невзрачного мальчика, наблюдающего за героями. (Изуку начинает задыхаться от нехватки воздуха. Он жалобно хрипит, махая ногами в нелепых попытках выбраться. Мужчина усиливает хватку, и Мидория отчетливо чувствует, как в бок упирается нечто острое. Он сильнее протестует, и громко мычит в чужую ладонь, чувствуя приступы тошноты, пока из глаз катятся слезы боли, обиды и непонимания. — Тебе бы лучше замолчать, беспричудное отродье, иначе… Мужчину прерывают, и он отлетает назад с громким криком. Изуку падает на грязную земь, вдыхая такой сладкий и желанный воздух. Тень пронеслась над крышами, пока он, не моргая, смотрел на то, как герой спустя пару минут бессмысленной борьбы с другим мужчиной, одевает на руки наручники, совсем недавно находившиеся на его шее, и звонит по телефону, устало оповещая о еще одном пойманом. Мужчина перед ним высок, естественно, по сравнению с Изуку, но совсем не страшен. Он запоминает каждую деталь, которую может увидеть в ночи и со спины к нему стоящего, и все же вздрагивает, когда к нему поворачиваются. — Ты в порядке, малыш? Ласковый тон пугает, потому что никто не обращается с таким, как он, так. Изуку совсем маленький, но уже привык к боли, и совсем нет — к доброте. Именно из-за этого непонимания из груди вырываются всхлипы и слова прежде, чем он успевает подумать: — Вы же, вы слышали, так почему? — его глаза блестят, и он не знает, от слез или надежды. — Почему? Герой опускается перед ним на колено, и смотрит прямо в глаза. Изуку напрягается, потому что время научило его ожидать удара от любого, даже от самого безобидного на вид, но не смеет зажмуриться, как обычно, потому что ему нужен ответ. Он задерживает дыхание, когда сталкивается с мягким, но решительным. — Это не важно, — его губа мелко дрожит, но он упорно продолжает смотреть, впитывая каждое слово незнакомца. — Не имеет смысла, с причудой ты или нет, потому что важно то, кто ты, — мужчина пальцем тыкает его в грудь, — здесь. И не все способны увидеть то, что скрывается у тебя внутри, но ты способен показать им, чего стоишь. И ты сможешь сделать это лишь в том случае, если не сдашься, не сломишься под их словами. Всего минута, несколько слов, но мир Мидории разбился на осколки и собрался воедино, потому что слова, ради которых он ломался каждый день на протяжении всей жизни, но так и ничего и не добился, произнес не близкий ему человек, не человек, подаривший ему жизнь, и не друг, который таковым больше не являлся, а незнакомый герой, появившийся в его жизни так же внезапно, как и надежда на будущее. Изуку не помнит, как бросился в чужие объятия, но определенно помнит теплые руки, сжимающие его в своих объятиях, пусть и немного неуверенные, словно мужчина не привык к такому отношению. Не смотря на все это — ситуация ощущается до безобразия правильной. Изуку наслаждается крупицами заботы, которую не дарил ему ни один человек в жизни, слушает бормотание о проблемных детях и осознание того, что его спасли в тот момент, когда он перестал думать об этом) Именно Айзава стал точкой невозврата. Он стал спасением Изуку. Пусть мужчина и не сразу понял кто скрывается за маской, не важно. Главное, что Изуку помнил. Айзава был рядом с ним на протяжении многих лет, успевших стать ему лучшими. Он был рядом, когда Изуку получил свое первое серьезное ранение, и был готов умереть в грязной подворотне. Он был рядом, когда Изуку получал оскорбления в спину для своего обычного я, и рядом, когда его альтер-эго слышало восторженные отзывы. Он был рядом на каждом задании (если, конечно, знал), в независимости от сложности, и был готов прикрыть спину. Он был рядом, когда Изуку снились кошмары; его мать любила навещать его в грезах, и ядовито шептать, прижимая к себе, на ухо, какой он никчемный, не нужный, бестолковый, пока Айзава ласково шептал на другое, что он нужен и важен. Так глупо думать об этом, но умереть казалось проще, если бы он не имел того, что есть у него сейчас. Терять всегда тяжелее, когда ты осознаешь, что тебе и правда есть что. Балки над ним скрипят, и Изуку, стиснув зубы, чувствует металлический привкус, но упорно ползет к другому месту, превознемогая ужасную боль. Ему нельзя оставаться в одной точке, иначе его завалит. Не важно, что существует лишь малейший шанс его спасения, пока он есть Изуку будет бороться до последнего. Он знает, что дома его ждет Укроп и Петрушка. Они завели их с Айзавой обсудив всевозможные нюансы заранее (Изуку не был уверен сможет ли он в достаточной мере заботиться о других живых существах, если не может о себе; Айзава не был уверен, нужны ли ему еще две проблемы). Выбор сделался за них, когда в один из дождливых вечером Изуку услышал слабое мяуканье, и увидел насквозь промокших котят. Укроп был спокойным и необычайно умным, его взгляд был проницательным и Мидория всегда нервно смеялся с того, что казалось, будто кот все понимает. Он предпочитал проводить каждый лень, лежа на своей постели, но вставал, чтобы встретить хозяев (и чаще — поесть). Петрушка была игривой и любила побесить всех, кто был в поле ее зрения; Укроп всегда присматривал за ней на правах старшего брата (как предположил Изуку). Тем не менее, именно она в первую встречу с Изуку укусила его, защищая старшего: это достойно уважения. Лишь спустя время маленькая непоседа доверилась им и показала, что именно она из них двоих маленький дьяволенок. Изуку не сдерживает улыбки, когда вспоминает о том, как в один из вечером, проведенных вместе с Айзавой, мужчина пробормотал, что «приятно приходить туда, где тебя ждут.» Он не стал говорить, что для него таким место стало любое, где есть Шота и Хитоши. Шинсо часто говорил, что эти коты — олицетворение их самих, Мидории и Айзавы. Прислонившись спиной к груде камней, Изуку уперся взглядом в импровизированный потолок своей тюрьмы. Хотелось протереть глаза от пыли, попавшей в них, но рука не слушалась, расплываясь перед глаза. Не хватало сил. Впервые жизни он так отчаянно хотел увидеть звездное небо не потому, что ему нужно успокоить свои мысли. Единственное, что ему нужно — доказать себе, что он не лежит под грудой завала, постепенно умирая. Ему не хватает свежего воздуха, проникающиго в легкие. Не хватает ветерка, треплющего волосы, когда он смотрит на проезжающие снизу машины и людей, спешащих по своим делам, не заботясь о человеке на одной из высоток. Ничего из этого нет здесь, у Изуку, словно он похоронен в нескольких метрах под землей, пока у других жизнь продолжается. Ему не хватает неторопливого, но вполне разборчивого бормотания Айзавы о том, каких еще несносных детей ему пришлось терпеть сегодня, и Изуку не соврет (но не скажет вслух, никогда), если скажет, что видит крупинку тепла в чужих глазах; он понимает, что те дети, как бы о них не отзывался Шота, дороги мужчине, и он заботится о них так, как может. Он лишь надеется, что те понимают насколько они особенные, раз заслужили заботы от такого человека, как Айзава и ценят это. Шота бы потрепал его по волосам, еще больше спутывая их, говоря «я знаю, о чем ты думаешь. Нет», а Изуку бы закатил глаза, словно говоря «да-да, конечно». Прижался бы ближе, словно ища тепла, как кот, а Изуку позволил себе обнять мужчину, прижимая его к своей груди, пока не усыпит тихими рассказами о прошедшем на дню. Ему не хватает Шинсо, который, словно чует, всегда появляется в эти моменты, смотрит и закатывает глаза на тихое «ш-ш» от Изуку. Парень фоткает их если не постоянно, то определено часто. У них даже есть несколько общих фоток на тумбочке. Как будто бы семейных. Ох, его ждал Шинсо. Он обещал купить ему мороженное, шоколадное, как Изуку запомнил. Шинсо не сказал бы ему об этом сам, точно не в первое время, поэтому любую крупицу информации, которую вскользь бросал Хитоши, Мидория хватал. Сколько он помнил Шинсо первое время любым способом показывал, что недоволен тому, что Изуку рядом. И он правда расстраивался по поводу того, как тот поступает. Пока Айзава не сказал ему о том, что он не подмечал: как парень заботится о Изуку (он не хотел засыпать на их тренировке, правда, просто патруль был не совсем хорошим, и ему не хватало сна, и-); как не заметно помогает, даже если Изуку не просит (он не виноват, что большинство вещей исчезает с того места, куда он их положил! Так они еще и появляются так же незаметно); как заступается, даже если ему не нужна защита (не его вина, что он встретил старых «знакомых» со школ; он просто не мог нарушить свой гражданский образ, защитив себя, потому что прошлый Изуку делать этого не стал бы. Шинсо собирался просто пройти мимо подростков, окруживших человека, это не его дело, но знакомое «Деку» дало понять, что планы резко меняются.) Изуку действительно не замечал ничего, пока не разглядел в Шинсо прошлого себя, до того момента, когда его, словно котенка, подобрал Айзава. Больше не было язвительного подростка с пронзительным взглядом, следящим за каждым его движение, который не мог и минуты простоять, не плюясь ядом в Изуку, словно стараясь побить рекорд по задеванию его чувств. Был лишь ребенок, не знавший любви в этом мире, совершенно потерянный и (Изуку понял это по глазам, мертвым, как у него когда-то) принявший то, что он не нужен совершенно никому, поэтому закрывшись в скорлупе из яда. Ну, может, еще отчасти потому, что Шинсо открылся ему по воле случая. (Мидория знал, что в квартире не так много мест, куда можно спрятаться. Отчасти потому, что сам в состоянии паники искал места, где чувствует себя в безопасности, и нечасто ими становились темное пространство шкафа, в котором он прятался, укутываясь в кокон, состоящий из одежды Айзавы, потому что тепло, безопасность, дом; или это было место под рабочим столом мужчины, потому что тесные стены заземляли, придавая ощущение реальности происходящего. Он не знает, могут ли другие считать эти места такими же особенными, как он, куда чаше всего направляется в неосознанном состоянии, но именно эти места становятся первыми, куда он идет в поисках Шинсо. Петрушка жалобно мяукает у не до конца закрытой дверцы шкафа, царапая дверцу, и смотрит на него проницательно, гораздо внимательнее, чем обычно. Изуку благодарен ей, что она серьезна, когда этого требует ситуация. Малышка уходит, когда он находится достаточно близко, чтобы слышать чужое дыхание. Тихое, но не достаточно для его слуха, и хриплое, переходящее в панику, если он не сделает что-либо в ближайшее время. Сердце воет, потому что это состояние ему очень знакомо (и было в первые дни их сожительства с Айзавой, поэтому он смеет предположить, что у Шинсо может быть та же причина), и Хитоши не тот человек, что заслуживает прятаться в пыльном шкафу, стараясь быть как можно более не заметным. Никто не заслуживает этого. Окружение перестает иметь значение, когда он находится достаточно близко к шкафу, и все звуки замирают, словно ожидая его следующего шага. Изуку останавливается, принимая значение личного пространства для другого. — Это я, Изуку, Тоши, — он старается сделать свой голос как можно более расслабленным и нежным, чтобы не спугнуть мальчика или вогнать в еще более ужасное состояние. — Ты позволишь мне посмотреть на себя? Он говорит, что «ничего страшного, если нет», когда ничего не происходит, и продолжает: — Я просто прислонюсь к двери, — его движения плавные, когда наклоняется. Но Изуку не успевает коснуться пола, дверь слегка приоткрывается и в тонкую щелку видно, как в темном пространстве сидит Хитоши: он выглядит больным, слишком бледный и мелко трясущийся, прижимающий руки к своему рту, а грудная клетка вздымается слишком быстро, пока он не отрывает своего взгляда от Изуку, внимательно следя за его руками. — Ты молодец, Тоши. Хочешь, чтобы я залез? — Он совсем не двигается, держит руки прямо перед собой, чтобы другой мальчик видел Изуку и понял, что тот не хочет ему навредить. Он прикрывает глаза, не устанавливая зрительный контакт, чувствуя цепкий взгляд Шинсо и, даже если знает, что этого требует ситуация, не может отделаться от мерзкого чувства с детства; его всегда беспокоило, когда люди смотрели на него слишком пристально и долго, словно он был крысой в лаборатории, требующей чужого внимания, лежал на операционном столе, пока- -пока ему не кивают. Осторожно, не касаясь другого, Изуку вбирается в шкаф, понимая, что для двоих подростков места крайне мало, но не жалуется. — Можно? Он не ждет кивка, поэтому не расстраивается, когда не получает его. Его мысли прыгают одна за другой, теряясь в ощущения прошлого, когда он, совершенно так же, как Хитоши, сидел в темном и пыльном шкафу, прячась от призрака своей матери, догоняющего при любых обстоятельствах. Проходит некоторое время, прежде чем Изуку вскидывает голову, услышав стук, и ставшее свободным дыхание и Хитоши обрывается, пока мальчик замирает, настороженно уперев взгляд в Изуку. Полностью не двигаясь, и словно перестав дышать, Хитоши просто смотрит, словно чего-то ожидая. Он корит себя, что ушел в мысли, когда помощь нужна явна не ему и решает, что тишина не лучший для них друг: — Знаешь, я тоже сюда прятался, — он смотрит на Хитоши, словно требуя разрешения продолжать. — Не единожды. Один раз я тоже спрятался, и Айзава не мог найти меня некоторое время, — Изуку позволяет себе легкую усмешку и краем глаза подмечает, как Хитоши оказался ближе, чем раньше. Он прогоняет буквально ослепляющий образ старого друга, ощущая фантомные боли от ожогов, и сосредотачивает на Хитоши. — Тогда я случайно… устроил небольшой взрыв, — он запинается (не сколько от самих воспоминаний, сколько от неловкого смущения), и смотрит на Хитоши, который больше не зажимается в попытках казаться меньше и кивает. — Это были не самые приятные воспоминания. Мой бывший друг был с причудой взрывов. Они были яркие, просто великолепные, привлекающие чужое внимание, я бы даже сказал довольно красивые, если бы не такими громкие. И причиняющие боль. — Это не был образ взрослого Бакуго, поступившего в Юей несколько лет назад, это был образ маленького Каччана, который искренне улыбался зеленоволосу мальчику, упавшему на земь, и протягивающий руку плачущему Изуку, предлагая свою помощь. — Ему не нравилось то, что за ним таскается слабак, — ему потребовался вздох и секунда, чтобы собрать свои силы для признания. Он закрыл глаза, последний раз посмотрев на Хитоши. Не имело смысла думать о том, как отреагирует Шинсо, сейчас важнее было успокоить его, — не имеющий причуды. Я никогда не считал себя выше него, если на то пошло, никого либо другого. Этот человек был моим героем долгое время, не смотря на всю причинённую боль. Прежде чем я понял, что он не является миом другом, и это не нормально приходить домой с ожогами и врать матери, что это случайность. Хотя не то чтобы ее это волновало. Просто всё это были воспоминания о нем, и о всей боли, что мне принесли. — Перед глазами проносилось сотни образов, ни одного близкого. — Я просто вспомнил и вместо человека, которому я стал дорог, передо мной был он. Потребовался всего один маленький взрыв, и больше не было ничего, что я имел сейчас, лишь навязчивая мысли, что все происходящее — иллюзия. Как можно думать, что тот, кого на протяжении всей жизни гнобили, вдруг стал значимым? Или о том, что сейчас что-то изменилось? Изуку замолчал, чувствуя бурю внутри себя. Он слишком слаб, потому что не может открыть глаза и посмотреть на Шинсо. Он знает, слышит, что парень успокоился, и ему этого достаточно лишь потому, что он сам чувствует, что на грани паники. Он перехватывает чужую руку в тот момент, когда она тянется к его волосам. На него смотрят с мягкой нерешительностью. Но самое главное, что привлекает внимание Изуку — в чужом взгляде нет и толики отвращения. Это придает ему сил настолько, что камень, упавший с души, заставляет его отпустить чужую руку, чтобы после прильнуть к ней, греясь чужим теплом и продолжить, смотря прямо в глаза напротив: — Я хочу сказать, что это нормально — бояться и прятаться. Иногда образы прошлого настигают нас, и мы ничего не можем с этим сделать. — Изуку ясно видел, как чужие глаза затряслись в темноте. Он посмел прислониться своим лбом к чужому, и из груди Хитоши вырвался всхлип, когда он продолжил: — Каждый из нас слаб, но каждый из нас так же силен. Никто не безупречен. Мы имеем право на слабость, и близкие люди рядом с нами, когда это случается. Раньше со мной не было никого, но теперь есть Айзава. — Он несмело сжал руку Хитоши, — он есть и у тебя. Я тоже такой человек. Я хочу им быть. По щекам бежали слезы, Хитоши зарывался глубже в чужую грудь, цепляясь дрожащими руками за спину. Человек, который говорит, что Хитоши значим именно тот, к которому он не хотел привязывать и пытался оттолкнуть всячески, и лишь потому, что любой, кто узнает его ближе, уходит. Объятия Изуку были теплыми, словно он прижимался к солнышку, но совсем не обжигающему. Надежными, словно он мог защитить Хитоши от всех бед, скрыть от любого несчастья. И уютными, словно созданы для него. Было ли ему стыдно после того, как он успокоился? Рассказал ли он Изуку, доверил ли свою историю? Плакал ли второй раз, когда захлебывался, но продолжал рассказывать, какие дети жестокие, и что они могли сделать с тем, кто по общепринятому мнение имел злодейскую причуду; как взрослые смотрели на него, будто он отребье и говорили, что он ничего не достоин, пока надевали собачий ошейник на ребенка; как он бывал в бесчисленных приемных семьях, ни нигде ему не было места, ни до того, как он рассказывал о себе, ни после; как он подвергался насилию со стороны детей, со стороны взрослых, подвергался биению и гонению, обзывательствам; как ему говорили заткнуться, пока били по детским щекам, исчезнуть, когда он совершал ошибку (они считали его ошибкой), убиться, потому что такое отродье, как он, не нужен этому миру и без него всем станет лишь лучше; как он уже потерял надежду, стоял на крыше, смотря на свой последний закат, но появился Безликий, тот, кто спас его и вытащил из мрака; когда появился уже Изуку, но Хитоши хотел стать с ним ближе, но не мог, и чем Изуку отличается от всех других? Прижимался ли близко-близко и боялся смотреть в чужие глаза, потому что думал, что после рассказа Изуку все же изменит свое мнение, уйдет, как и все остальные? Рыдал ли он, как ребенок, когда Изуку дарил ему поцелуи в макушку и шептал, что все в порядке, он его не бросил и будет рядом; что теперь Хитоши от него не отвяжется и будет рядом всегда? На все ответ да. Это однозначно да) Его щеки жгут от боли, словно по ним текут не слезы, а раскаленая лава, но больше этого его сердце разбивается, как хрупкое стекло, как в детстве по чистой случайности. Из груди вырывается мрачный смешок. Он такой лгун. Говорил Хитоши, обещал, что всегда будет рядом. Но теперь он умрет так отстойно, под грудой камня, и не факт, что кто то его найдет. А если и найдет, то лишь раздавленное кровавое месиво. И теперь Изуку как никогда скучает по свету. Он не знает, что именно имеет ввиду светом сейчас. Это может быть обычный свет, когда солнце находится высоко в голубом и чистом небе, и палит так сильно, что можно ослепнуть. А может это его первый друг, которому он дает обещания, которые не может выполнить; Хитоши не ослепляет, он появляется, как темные тучи, среди которых проблескивает редкая молния, завораживающая людской взор. Или это Шота. Мужчина, который доказал ему, что в мире остались добрые люди. Дал надежду в тот момент, когда Изуку упустил свою из рук, и этим буквально спас мальчишку. Сейчас у него больше не было ничего, лишь бетонные стены, грозящиеся раздавить его в любой момент, пыльный воздух, и абсолютная темнота перед глазами, ровно такая же как в момент, когда он был один много лет назад. Сейчас было точно так же. Он один.***
Он повторяет как мантру, что ему не жаль, когда в сознания отчетливо проскальзывает мысль, что, черт, ему жаль. Хотя, это не сколько жалость, скорее обида. Горечь. Отчасти горькое понимание. Потому что сколько он не будет пытаться убедить себя, что счастлив, Изуку знает, что ему этого не достаточно. Не после того, как всю жизнь он был никчемен и никому не нужен, просто был, но в один момент почувствовал себя значимым и дорогим, больше не просто существовал, а действительно жил. Плевать, если звучит эгоистично, но ему обидно, потому что в его жизни он не сделал слишком многого. (Подсознательно он знает, что множество людей благодарны ему за спасение, и он правда рад, что смог дать им ту надежду, которую никто не дал ему в детстве. Люди его любят, и Айзава с Шинсо говорят об этом, когда видят, что он уничтожает себя воспоминаниями. Но он не может считать, что достоин всех граждан, не тогда, когда он медленно умирает и плачет от жалости. Не тогда, когда единственное, что его волнует перед смертью — Шота и Шинсо. Не люди.) Ему не хватает его брата рядом с собой. Он вспоминает его шутливые издевки и хитрое прищуривание, когда Шинсо видит, что Изуку старается невозмутимо стоять рядом с Айзавой. Теряется в выдуманных объятия, надежных, не таких, как от Айзавы, нет, у каждого они свои. Хитоши прижимает его к себе крепко, не боясь сломать, как это делала его мать в детстве, и прячет лицо в изгибе шеи. Шинсо пахнет домом; от него веет мускатным орехом и одновременно с этим сладкой выпечкой, но совсем тонко, почти незаметно. Ему не хватает их мелких проказников. Пушистые бедствия были теми еще сорванцами, но понимающими когда стоит остановиться, и любили Изуку так же, как он их. Возможно, это было понимание; они видели в Изуку своего, такого же брошенного людьми, одинокого и преданного. Он думает о пушистой шерстке, в которую можно зарыться носом, вдохнуть и насладиться спокойной минуткой, когда Укроп замирает, словно делает одолжение, давая себя потискать, пока Петрушка не впивается когтями в его руку, требуя к себе такого же внимания. Ощущает, даже сейчас, ревностное чувство, появляющееся в моменты, когда он видит, что они больше любят Айзаву, чем его и ластятся к мужчине, пока тот усмехается: «мелкие засранцы». Его даже не раздражает мысль о шерсти, что находится везде, где можно и нельзя, пока пушистые проказники смотрят на него так, словно это он виноват ежедневном шерстепаде . Сейчас он был бы рад даже чертовой шерсти, лишь бы оказаться дома, рядом с засранцами под боком или с тяжестью на ногах, пока рядом с ним будет лежать Айзава — с другого, и Шинсо — у ног, с теплотой глядя на них снизу вверх. Изуку плачет, закидывая голову, словно может видеть звездное небо, на которое они с Айзавой любят смотреть. Его не гложит ничего так же сильно, как сожаление, потому что он гребаный трус. Его величайшим бременем, не смотря на все, останется одно — его нерешительность. Сколько он пережил издевательств в детстве и гордо продолжал вставать, преследуя мечту; сколько давал втаптывать себя в грязь, пока однажды не сломался, оставшись один; сколько убеждал себя, что нужен в этом мире и убеждался в этом; сколько слышал от Шинсо, что его чувства — не бремя, не позор и не слабость. Сколько он думал об этом наедине, закрывшись ото всех. И не смотря на все это он так и не сказал простых слов: «вы мне дороги». (Хитоши знал, что для чувств не обязательны слова. Знал Шота. Знали все, кроме Изуку, корившего себя в том, что он не сказал, как дороги ему те, кто подарил надежду) В его жизни сожалений было столько же, сколько и радости. Тени перед ним блекло заморгали, словно подмигивая, и Изуку позволил дрожащей улыбке растянуться на губах. Его последние минуты не были такими уж героическими, скорее были полны тоски. Теперь даже ослабленное сознание насмехалось над ним, показывая надежду в момент, когда она была никчемна. Отголосками сознания Мидория улавливая грохот и рой надоедливых голосов, но больше его это не волнует. Он ощущает теплую влагу на щеках (больше не обжигающую), и по какой-то причине ждет. А чего? Он представляет Айзаву: тот смотрит обеспокоенно, как это бывает после ранений, называет «Проблемным ребенком», и тщательно осматривает на наличие ран, которые Изуку любит скрывать; мужчина вытирает слезы с его щек дрожащими пальцами, и шепчет совсем тихо, словно это не слова вовсе, а просто мимолетный шорох, который принес ласковый ветер. Изуку слишком сильно хочет, чтобы это желание, его последнее желание, оказалось правдой и Шота был рядом. Он из последних сил тянется к иллюзии, растягивает губы в улыбке, потому что они любят ее. Его улыбку. Шота ломано шепчет «Изу», словно это ему больно, прижимает его к себе, и смотрит прямо в глаза.***
Айзава прижимает его к себе, разбиваясь на осколки, и смотрит на ребенка, глаза которого закрылись прямо перед тем, как поймали его взгляд. Изуку давно не был ребенком, но для него этот солнечный малыш всегда останется таким, каким он нашел его очень давно - маленьким и сломленным. Это не значит, что тот образ затмит настоящего Изуку, того, кем он вырос. Совсем нет. Но Шота видел, как растет Изуку, рос вместе с ним, и знает, чего этот человек добился. Он замечает улыбку, не сходившую с лица ребенка даже при смерти. Его сердце разрывается, потому что Изуку, черт возьми, улыбается, и Шота видел, как он тянулся к нему из последних сил. Айзава старается словить, как обещал, как делал всегда, но кажется, что слишком поздно. Он не замечает, что тоже плачет. Айзава слышит крик Хитоши, и ощущает, как рядом с ним на колени падает его второй ребенок. Первый умирает на его руках. — Я пришел, — шепчет он. — Мы рядом, — вторит Шинсо, и дрожащими пальцами прикосается к щеке брата. Вокруг них суета, пока герои ищут других заваленных гражданских, но Айзава верит, что Изуку спас всех, жертвуя собой. Он не просто верит, он знает это. Изуку вяло моргает, и шепчет: — Спасибо вам.