Берто знает

Вчера дядя танцевал с ведьмами на вершине Хексберг, как все капитаны, а сегодня напивается. Берто видит пустую бутылку и ещё одну — наполовину полную. Синий камзол небрежно сброшен на спинку стула, тёмные волосы распущены. За окном льёт дождь и ветер терзает деревья — в комнате гостевого дома сумрачно, и стоило бы зажечь свечи. — Я, кажется, выбрал неудачный момент, — говорит Берто. Хулио Салина смотрит на племянника мрачными глазами. — Сядь, — резко командует он. — Альмиранте ушёл к пленнику, а тебя с собой не взял? — Откуда вы знаете? — Ты похож на брошенного щенка. — Так заметно? — уголок рта криво дёргается против воли. Берто пристраивает влажную шляпу, скидывает плащ и садится. — Им трудно не восхищаться, — у Хулио такая же кривая усмешка. Берто знает, что они похожи — все Салина похожи, невысокие, стройные, с резким хищным профилем, просоленные морем насквозь. Но только сейчас он в первый раз думает о том, что у них может быть что-то общее, кроме имени, моря и внешности. — Вы тоже? — спрашивает он. Осторожно, словно заводит корабль в незнакомую бухту. — Все, — Хулио допивает бокал и тянется к бутылке. — Не ты первый, не ты последний, и будет так же, как всегда. Чем ты собираешься его впечатлить, а, мальчик? Берто и сам знает — он хороший теньент и хороший моряк, он быстро соображает, и это по нраву альмиранте, но есть и другие — те, с кем можно говорить часами и часами молчать, с кем можно пить и смеяться, а потом пойти на вершину Хексберг в ночь танца капитанов. — Я справлюсь, — говорит Берто нахально, облизывая пересохший рот. — Разве я не Салина? Хулио задумчиво, склонив голову набок, трогает пальцами собственные губы. Под его оценивающим взглядом Берто становится жарко. — Подойди сюда. До него всего три шага. — Чему ты научился в Лаик? — Берто видит, как кончик языка пробегается по верхней губе, трогает подушечку указательного пальца. — Покажи мне. Берто думает про альмиранте, про пленных, про слова дяди: «им трудно не восхищаться». Думает про ночи на узкой койке в каюте и про ведьм на горе — они принимают тот облик, который ты хочешь увидеть, — он мог бы тоже привязать свой дар на старое дерево… Кэцхен, знает Берто, не умеют лгать, в отличие от людей, как не умеет лгать ветер. Он опускается на колени перед креслом, кладёт ладони на бёдра Хулио. Твёрдые пальцы обхватывают его подбородок, надавливают, заставляя открыть рот, ложатся на язык. Берто послушно берёт глубже, смыкает губы вокруг костяшек — под внимательным колючим взглядом. Рот наполняется слюной, ногти царапают нёбо. Берто так давно не делал этого — только мял податливых девиц в портовых тавернах. Те готовы на многое, но приносят лишь тень настоящего удовольствия. Он облизывает фаланги, проскальзывает между пальцами кончиком языка, ласкает подушечки, посасывает. Крылья острого смуглого носа Хулио подрагивают от возбуждения. Берто сдвигает ладони выше — туда, где под слоями ткани плотнеет чужое естество, и слышит шумный, рваный вздох. — Альбертиньо, — хорошо знакомый голос стал таким низким, у Берто от этой хрипотцы по жилам разливается густое жгучее вожделение, он вот-вот вспыхнет, словно брандер. Он торопливо распутывает завязки штанов, вытаскивает напряжённый член Хулио. Пальцы подрагивают от нетерпения, когда он сдвигает вниз крайнюю плоть. Он пробует языком тугую гладкую головку и снова слышит тот самый вздох, что слаще любого женского стона. Тяжёлая ладонь Хулио на затылке направляет его вниз, и Берто обхватывает губами член и медленно опускается по всей длине. Он не стремился, но получил. Не искал, но нашёл. Не грезил — тут Берто лукавит и знает об этом. Мечтал, но прятал глубоко, не осмеливался признаться даже самому себе. Не только альмиранте он восхищался, сколько себя помнил, не только одобрения Альмейды жаждал так горячо. Не альмиранте приносил в его комнаты запах соли и корабельной пропитки: «Держи, Альбертиньо, твой первый компас» — и солнечный блик вспыхивал ярко на начищенном медном ободе. Запах всё тот же, и Берто вдыхает его жадно — и отпускает себя наконец, и тени других, лишних здесь, отпускает тоже. В сизом сумраке растворяются все мысли об альмиранте, о кэцхен, забываются чужие неловкие губы, ладони и члены тех, с кем он делил своё первое удовольствие. Хулио не позволяет Берто слишком увлечься — стоит тому в очередной раз выпустить головку из рта, чтобы подразнить, как сильные пальцы удерживают его затылок. — Довольно. Он чувствует разочарование, неожиданно острое, словно удар ножом в спину, но Хулио кладёт ладонь на его щёку, гладит пальцем полыхающую скулу и добавляет: — Раздевайся. И Берто торопливо выпутывается из одежды, роняет камзол и рубашку, стягивает сапоги и штаны, скатывает чулки. Прохладный воздух обнимает разгорячённое желанием тело. Берто теряется от несвойственного ему смущения и одновременно от нетерпения. Он любит своё тело — гибкое и соразмерное, достаточно сильное и ловкое, уже не юношеское, но ещё не заматеревшее. Но внутри всё равно свежим ветром поднимается смятение. Хулио, должно быть, видел немало тел, мужских и женских. Берто сердит эта мысль — он хочет быть особенным. Хулио резким движением поднимается на ноги. Кладёт правую руку на бедро Берто, проводит левой по груди, задевает затвердевший сосок. Берто вздрагивает и закусывает губу — болезненно-восхитительное касание отдаётся прямо в паху. Хулио улыбается довольно, хищно и трогает снова. — Чувствительный мальчик, — одобрительно говорит он. — Ты делал так раньше? Позволял кому-нибудь? Жёсткая ладонь скользит по ягодице, слегка сжимает. — Мне позволяли, — с вызовом отвечает Берто, и Хулио смеётся. От его хриплого смеха, от промелька белых зубов ветер в груди поднимает волны всё выше и выше, никаким маслом не унять это волнение, и Берто подаётся вперёд и захватывает в плен его обветренные губы. Зубы, языки сталкиваются, сплетаются — Хулио мешкает всего мгновение, позволяя Берто напористо и жадно целовать его, а потом сам неумолимо и требовательно переходит в атаку. Берто охотно уступает и подчиняется, впускает его внутрь. Он цепляется за спину Хулио, как за штормовой трос, сминая рубашку, льнёт всем телом и нетерпеливо притирается к его влажному естеству — но быстрый шлепок по ягодице не даёт ему окончательно потерять голову. Горит на коже след от ладони, горят зацелованные губы, плоть стоит, словно каменная, и воздуха в груди не хватает. Берто ведёт как пьяного. Он послушно идёт за Хулио к кровати и опускается на четвереньки, разрешая чужим рукам направлять его, разводить колени и прогибать в пояснице. Никто не трогал Берто так раньше — он не собирался отдавать это право случайным знакомым. Иногда позволял себе представлять, но ни одна из его горячих и стыдных фантазий не могла сравниться с тем, что происходит сейчас. Всё не так — и одновременно именно так, как должно быть. Обнажённый, открытый чужому взгляду, он тем не менее не чувствует себя уязвимым или беззащитным. Сильные руки изучают его тело уверенно и вдумчиво, гладят лопатки, проводят вдоль позвоночника, трогают соски и поглаживают живот. Берто подрагивает от возбуждения — ему хочется, чтобы Хулио обхватил его член, но он не просит. Берто знает, насколько неумолим может быть Хулио Салина. Он помнит свой первый шторм: волны, захлёстывавшие палубу, бесконечную ночь, гудение ветра в трикселях, оскаленные белые зубы: «Лево руля!», восторг, густо смешанный с ужасом. Помнит, как давил на тело канат, которым его привязали, чтобы не унесло волной: «Ты моряк, Альбертиньо, море не любит слёз». Море не слышит мольбы и не выполняет желания. Оно может быть жестоко и переменчиво, но впусти его в свою кровь, научись понимать ветра и волны — и сам станешь как море. Хулио готовит его долго и тщательно — Берто почти скулит от нетерпения, порывается сам насадиться на жёсткие пальцы, но зарабатывает лишь очередной шлепок, от которого его дырка сладко сжимается. Берто хватает ртом воздух, комкает простынь, с его члена капает, но Хулио лишь невозмутимо обхватывает ствол у самого основания. — Не сейчас, мальчик, — говорит он, сгибая пальцы внутри, чтобы коснуться того особенного места, и у Берто поджимаются пальцы на ногах. — Пожалуйста… Хулио вынимает пальцы, нежно гладит ягодицы, и от этой нежности сводит горло. — Пожалуйста, — повторяет Берто шёпотом. Берто знает: должно быть больно. Но боли нет — Хулио входит медленно, распирает его, растягивает, присваивает себе окончательно. Впивается пальцами в бёдра до синяков, но двигается неторопливо и размеренно — в знакомом ритме накатывающих на берег волн, и Берто подчиняется, растворяется в этом ритме. Хулио вбивается всё сильнее и глубже, ритм меняется, и Берто больше не может сдерживаться — стонет в подушку. И слышит ответный стон — низкий, глухой, мучительный. Звук проникает внутрь Берто, отдаётся в паху огненной вспышкой — и он изливается, не касаясь себя, выплёскивает вместе с семенем всю тоску, все накопившиеся глупые мысли, всё лишнее и горькое. Внутри совершенная пустота — в голове, в груди, в слегка саднящей заднице. Берто больше не знает ничего, только чувствует, как Хулио стирает с его бёдер густое теплое семя, как ложится рядом и прижимает к себе, как осторожно снимает пальцами слезинки со щек. Его грудь гладкая и тёплая, как нагретый солнцем планширь.