1
Оллспарк взорвался Искрами. Сначала их было немного — несколько ярких разноцветных линий на потемневшем небе, а потом они полетели сплошным сияющим потоком во все стороны, и мир потонул в их свечении. Такого массового искрения на Кибертроне не было, быть может, никогда за все время его существования. Автоботы смотрели как завороженные. Балкхэд склонил шлем, наблюдая за двумя самыми яркими, будто соперничающими, Искрами. Его этот парад преображения завораживал, и, стоя плечом к плечу с товарищами, он чувствовал только в меньшей мере горечь потери, а в большей — восторг и единение. Им было завещано строительство мира, а он, в первую очередь, был строителем. Искры разделились, и он подумал, что это могут быть члены его отряда, большой семьи, павшие в бою ворны назад. Арси опустила шлем вниз, но сама земля, по которой они ходили, отражала неистовый, полный энергии полет тысяч Искр. Она не хотела смотреть, потому что не хотела случайно узнать какую-то одну, которая была ей так дорога когда-то давно, и чье имя сейчас она, может, позабыла. Клиффджампер. Тейлгейт. Вереница тех, кто был раньше их. Кто-то близкий вернется к ней новым, чистым листом;ее никогда не пугали так перестрелки, взрывы, поля, полные деактива, как грядущая встреча с прошлым, которое изменится до неузнаваемости. Бамблби молчал; Смоукскрин молчал. Они, молодые мехи, не думали даже о том, что стали свидетелями новой эры. Тем более они не задумывались, что сами ее начали. Тем более к ним еще не пришло понимание, что им отведена в новой эре главная роль. Но они оба прочувствовали торжественность момента и прониклись ей. Никто не оказался настолько смел, чтоб посмотреть в сторону Рэтчета. И когда поток искр начал иссякать, каждый из них, кто-то осознанно, кто-то — нет, задался вопросом: что теперь? Чем жить дальше в отвоеванном мире? Они достигли цели, они победили, и теперь каждый из них остался один на один со своими потерями...2
Медотсек на Немезиде, даже заставленный кубами и колбами с реактивами, шкафами, переполненными датападами, и всевозможным медицинским оборудованием, был очень велик, но сейчас он казался Рэтчету тесным и маленьким — потому что тот суетился, перемещаясь из угла в угол, и перед его оптикой постоянно мельтешили одни и те же стены. Он хотел управиться с потоком пациентов за смену, вернее, за оставшиеся до ее окончания пару джооров. Как назло, как всегда случается в такие орны, пациенты эти валили потоком; еще хуже, приходили они действительно по делу. — Нет, я не могу разместить вас прямо здесь, — говорил он ворчливо очередному покалеченному строительным механизмом, белому меху без инсигнии, которого он ни разу раньше не видел. Таких на Кибертроне сейчас было много: они сохранили нейтралитет в войну и сейчас слетались на родину со всех концов Галактики, чтобы принять участие в ее восстановлении. В основном они работали на стройках. За исключением эрадиконов-шахтеров, почти все сейчас работали на стройках — жилых районов, помещений, в которых разместится правительство, госпиталей, центров спарков. Оллспарк давно, может, никогда, не был так активен. “Какой ценой, — думал Рэтчет, незаметно, чтобы пациент не заметил и не спросил, качая шлемом. — Какой ценой!” Вслух он продолжал ворчать, надеясь, что мех не захочет вступать в спор. У него было лишь небольшое повреждение шарниров манипуляторов, и Рэтчет восстановил их подвижность. Постоянный осмотр точно не требовался. — Этот медотсек — пока что единственный, который есть на Кибертроне, — объяснял он, недружелюбно глядя в синюю оптику напротив. — Вам не нужна платформа, но она может пригодиться кому-то еще… К концу дежурства он управился с трудом, и последнего пациента пришлось чуть ли не выталкивать. Медотсек работал, вообще, круглосуточно, просто они с Нокаутом сменяли друг друга. Но дополнительная пара джооров у Рэтчета была — пересменок, и еще половину джоора он с некоторой опаской накидывал: Нокаут чаще всего опаздывал. Но полагаться на это не стоило. Услышав в коридоре чужие массивные шаги, Рэтчет только успел повернуть шлем: шлюз беззвучно открылся, впуская гостя. В коридоре было полутемно, и лампы медотсека не освещали его громоздкую фигуру, а только выделяли в темноте устрашающий силуэт. Гость безмолвно подошел к столу и поставил на него, смахнув неубранные датапады, большой куб, настолько черный, что, казалось, он поглощал свет. Приглядевшись, Рэтчет заметил на кубе гравировку с десептиконской инсигнией. — С чем бы ты ни пришел, я хочу для начала знать, почему ты пришел ко мне, — заявил Рэтчет, выпятив подбородок. Они с гостем присели по сторонам стола, а таинственный куб расположился прямо посередине между ними. Несколько орнов назад он получил на свою личную частоту сообщение, которое на первый взгляд показалось ему бессмысленным набором знаков, а на второй — кодом. Было только совершенно непонятно, куда его применить, пока Рэтчет, перепробовав несколько терминалов, не вбил его в адресную строку главного корабельного компьютера Немезиды. Тогда его выбросило в сеть и тогда же пришло первое сообщение. “Оптимус Прайм слился с Оллспарком”, — гласило первое из них. Рэтчет тогда в удивлении вздернул брови, нахмурился. Очень злой шуткой было напоминать ему об этом, и он потянулся к экрану, чтобы выйти из системы. Вместо выхода высветилось второе сообщение. “Если бы ты, медик, получил ненадежный шанс его вернуть — ты бы согласился?” Тут Рэтчет понял, что поля для ввода сообщения на экране нет; вслед за этим до него дошло, что если бы внизу экрана оказались бы хотя бы кнопки “да” и “нет”, он не остался бы так стоять. Он бы ответил. Он бы ответил “да”. Может быть, потом он бы задавал вопросы. Тот, кто был по ту сторону экрана, абсолютно точно рассчитывал скорость его мысли и реакцию. Рэтчету не пришлось даже клика стоять, ожидая третьего сообщения. “Я предложу тебе возможность. Через два орна. После твоего дежурства.” На этом окно мгновенно закрылось, так, что Рэтчет едва-едва успел дочитать коротенькую строку глифов. Он еще долго стоял, уставившись в пустой мерцающий экран, но больше на нем не появилось ни символа. Все, что только что произошло, было так странно и свидетельствовало, кажется, о крайней осведомленности меха по ту сторону экрана, но это не взволновало его. Он подумал о возможности, только о ней, и тяжело оперся на приборную панель: серво подгибались. Оптимуса Прайма с ними не было цикл. Всего цикл — так ничтожно мало, но не это имело значение, а осознание, что его больше и не будет. Может быть, сама его Искра вернется на Кибертрон, но мех, кому она будет принадлежать, не вспомнит войны, не вспомнит никого из своих товарищей, и его, Рэтчета, тоже не вспомнит. Он будет совсем другим, и интересы, и круг общения, и судьба у него будет совершенно иной, и этот новый мех никогда не приобретет опыта, который делал Оптимуса Прайма Оптимусом Праймом. Кибертрон оживал крайне медленно, но верно. Hазрушенные здания и улицы Иакона, столицы, вдруг были полны мехов, а не деактивированных корпусов. К посадочной площадке что ни день швартовался корабль с выжившими в войну мехами на борту. Рэтчет очень долго ждал этого — нового всплеска мирного, созидательного функционирования. Это было частью его мировоззрения и идеологии; не то, что прививали автоботам. Не то, что кричали десептиконы. …Он надеялся когда-то, в этом лучшем будущем, смотреть на возрожденный Иакон из широкого, в его рост, окна. Он надеялся, неуклюже перешагивая через металлолом и деактивы в поисках выживших после битвы, что Оптимус Прайм будет смотреть вместе с ним. Он надеялся, рассматривая изображения лидера во весь рост на больших советах, что они будут одни, и тогда не будет долгих проникновенных речей. Рэтчет скажет просто: — Война закончилась. И тогда Оптимус ответит ему, положив на плечо манипулятор: — Мы победили. По сравнению с возрождением Кибертрона это была совсем маленькая, мимолетная мечта, но, не осуществившись, она разрослась трагедией. Поэтому Рэтчет сейчас специально выбрал себе дежурство, установил, чего раньше с ним не случалось никогда, строгую норму пациентов и прибрался в медотсеке. Он не думал ни о чем, потому что ему было слишком уж страшно знать, что готовит грядущий орн и таинственный гость. Светильник тихо потрескивал; он мимолетно мигнул, когда гость подтолкнул куб к нему. Но Рэтчет сейчас не смотрел на куб; не отрываясь, он глядел на шипы на броне гостя, и на манипуляторы, и в его оптику. — Почему… Я? — спросил он глухо и тихо. Уверенность, которую он вызывал в себе весь орн, странным образом исчезла, когда они с гостем обменялись взглядами. — У тебя есть личный мотив, — сказал гость так же тихо. Но голос его был низким и раскатистым даже так, и в нем чувствовалась некая сила, хоть Рэтчет помнил, насколько больше ее было в прошлом. — Личный мотив, — вздохнул он беззвучно и бросил взгляд на куб. — Что в нем? — Уж точно не ловушка, если ты этого опасаешься, — ответили ему с тихим смешком. — Артефакт. — Он может вернуть Искру деактиву? — Нет. Рэтчет открыл куб. Крышка со стуком шлепнулась на стол, но никто даже не вздрогнул. Артефакт светился мягким голубоватым светом, таким, каким светится очищенный энергон высшего качества, и, когда Рэтчет вынул его и взвесил на ладони, это и оказалось нечто, очень похожее на куб энергона. Ничего больше: ни мощи, исходящей от Звездного меча, ни древней поражающей воображение силы молота Солус Прайм. — Он сотрет настоящее. Рэтчет посмотрел на артефакт, а потом перевел взгляд на гостя. Тот, кажется, ухмылялся. — Он переместит нас в прошлое: только двоих, тебя и меня, потому что я в стороне не останусь, а больше он взять не может. Но настоящее будет стерто, как будто его не было. — Нет! — выдохнул Рэтчет раньше, чем смог даже обдумать предложение. Не мысль о путешествии в прошлое показалась ему столь абсурдной, а то, что гость отправится с ним. — Нет. Это абсолютно исключено. Посмотри на Кибертрон: он только начинает оправляться. Неужели ты хочешь начать все сначала? Неужели тебе мало пролитого энергона и жертв? Об этом никогда не может быть речи, никогда, ты ни за что не разрушишь то, что с таким трудом было построено… Эта речь могла быть красивой, если б только он не бормотал ее, а еще — если б в ней была хоть капелька уверенности. Гость поднялся; он был выше Рэтчета практически в два раза, и ему не нужно было произносить ни звука, чтоб угрожать. Он практически мягко забрал из манипуляторов Рэтчета куб и спрятал его обратно в коробку. В медотсеке стало вдруг очень темно, и свет ламп не спасал положение. — Война, — сказал он, сделав ударение на этом слове, — закончилась, это так. Автоботы победили. Но ты, медик, проиграл. И, развернувшись, он вышел. Шлюз плотно закрылся за ним, но, подождав несколько кликов, Рэтчет выбежал в коридор. Гость был уже в самом конце, и драгоценная коробочка была в его манипуляторах. Несколькими еще кликами позднее Рэтчет стоял на трапе и смотрел, как его грозный гость — тот, чье имя даже сейчас нельзя было произнести без трепета, сам Мегатрон, — улетает в темное кибертронское небо, расчертив его двумя светлыми полосами.3
— Ты опоздал на половину джоора, — сухо высказал Рэтчет Нокауту, когда тот в конце концов явился и сразу же раздавил один из датападов, тех, которые Мегатрон смахнул со стола. Они так и валялись там, где лежали. — Ты даже не успел прибраться в эти полджоора, — скривился Нокаут, двумя пальцами поднимая то, что осталось от датапада, и швыряя это на стол. Он не любил, когда его ругали, и если своему бывшему лорду что-то высказать он бы не смог, то с Рэтчетом они постоянно цапались. Сейчас Рэтчет ругань не поддержал. Он аккуратно собрал датапады в стопку и безмолвно протянул Нокауту, а потом забрал свой пропуск и направился к дверям. Нокаут тоже не стал возмущаться: когда брови у Рэтчета были вот так нахмурены, можно было не ожидать, что ссора закончится быстро… Или без жертв. Двери плавно разъехались, и Рэтчет, переступив порог, вдруг заметил, не оборачиваясь, обращаясь то ли к Нокауту, то ли к пустоте коридоров Немезиды: — Мы все что-то или кого-то потеряли. Можно ли функционировать дальше, если потерял все, за что боролся? Нокаут одарил его очень странным взглядом. Он медленно прохаживался по медотсеку, проверяя, все ли в порядке, и у него была одна тайная надежда — что никто не придет, и он сможет посвятить все время дежурства любимому себе. Патетичный вопрос, с его точки зрения, был не к месту. Но — да! — это ведь Рэтчет. — Тут вся планета тех, кто что-то потерял, — сказал он небрежно. — Дом, близких, семью, все, что окружало их раньше. Все как-то функционируют дальше. Рэтчет не обернулся к нему, а только хмыкнул. — Да, это так. — Ты можешь… Знаешь, как белковые на Земле это делали… — задумчиво произнес Нокаут, копаясь в инструментах, — Организовать клуб. Мехи приходят и рассказывают о своих потерях и все такое. — Несерьезно. — Несерьезно — это то, что по прошествии цикла ты вдруг поминаешь прошлое и пытаешься разныться, хотя первым обещал сдержанно чтить память. Нет, правда, послушай себя! Рэтчет обернулся. Нокаут стоял к нему спиной и энергично перерывал ящик. Металлический лязг заглушал половину его слов. — А ты как справляешься? Нокаут потряс разводным ключом. — Иди упади в перезагрузку, — посоветовал он с ноткой иронии, в которой вдруг проскользнуло что-то горькое. Рэтчет хмыкнул еще раз и медленно углубился в коридор; никто не шел ему навстречу, только Нокаут напоследок крикнул куда-то в спину: — А клубы, кстати — идея не самая худшая! Белковым они и вправду помогают!4
Еще два орна спустя Рэтчет снова пришел к главному компьютеру Немезиды, снова набрал код и приготовился ждать. Ничего не происходило несколько десятков кликов, но он был уверен, что оповещение о входе в систему пришло Мегатрону, и тот не оставит его без внимания. “Ты быстро решился”, — высветилось сообщение, и Рэтчет кивнул сам себе. Вообще-то он так и не решился, и еще, вообще-то, его желание погасить компьютер с каждым кликом только росло. Вместе с тем оно все еще было слабым настолько, что он простоял бы здесь долго, пока не пришел бы эрадикон, который работал с базами данных. Это нельзя было объяснить. “...Я не хочу быть эгоистичным”, — думал он после разговора с Нокаутом, выезжая с Немезиды и направляясь в собственный отсек в одном из отстроенных зданий. Жить на корабле было очень неудобно и неуютно, и он одним из первых сменил место жительства. Ехать было — четверть джоора. Корабль приземлился на отшибе, где раньше находилась часть городского центра, а сейчас не осталось даже фундаментов. На середине пути его настиг мотоцикл знакомой темно-фиолетовой расцветки; инсигния все еще была выгравирована на нем — на ней — своеобразным знаком отличия. Рэтчет тоже от нее еще не избавился. “Едешь отдыхать?” — прилетело ему сообщение на комлинк. Арси даже сообщению каким-то немыслимым образом придала свой особый наполовину ироничный, наполовину заботливый тон. “Мне посоветовали перезагрузку”. “Кто бы ни посоветовал, он — гений, если смог тебя убедить”. Позади показались чьи-то еще фары, и они, коротко попрощавшись, разъехались; Рэтчет позволил себе посмотреть на ее быстро удаляющийся корпус в зеркало заднего вида. Она поменяла альт-форму и стала чуть массивней, потому что теперь работала на стройке, и ей нужны были совсем иные параметры корпуса. В войну Арси опиралась на собственный небольшой размер, ловкость и маневренность, но сейчас необходимость во всем этом отпала. Нет, не сейчас. Давно отпала. “...Я не хочу быть эгоистичным”, — думал Рэтчет, вскрывая куб с энергоном, свою орновую норму. Потом он подошел к застекленному проему и долго смотрел на город сверху вниз. Город… Он был меньше, наверное, первых поселений мехов — несколько зданий, несколько строек, космодром, а за ними — руины, которые отражают свет фонарей, поблескивая порой там, где конструкции не успели заржаветь. За руинами — поля боя, разрушенные до основания кварталы. И эту картинку он будет видеть из окна еще долгие ворны, потому что жизнь, странное слово, которым пользуются белковые, но не должен бы пользоваться Рэтчет, вступает в свои права крайне медленно. Может быть, это было эгоистично — оставить Иакон таким на долгие-долгие ворны, когда можно было бы что-то исправить. Может, это-то как раз и эгоистично — оставить стольких павших лежать там без захоронения, когда можно снова разжечь им Искру. “И надеяться на лучшее?” — спросил он себя скептически. А что же, разве не они миллионы лет только и надеялись на лучшее? А что же, разве могло что-то быть хуже того вида, который перед ним открывался? А могло ли что-то быть хуже его потерь? И он решился, как точно подметил Мегатрон, очень быстро. “В то же время, на том же месте”, — это последнее сообщение было больше приказом. В этот раз Рэтчет не задавал никаких вопросов. В медотсеке снова было темно и пусто — он постарался. Мегатрон по-хозяйски уселся за стол и поставил знакомый куб на его середину. Здесь уверенность покинула Рэтчета полностью, но он все-таки задал свой единственный вопрос, тот, который его во время размышлений больше всего мучил: — Зачем ты это делаешь? Не согласен с нашей победой? Ответом ему была грозная, давящая тишина, в которой не прозвучало ни вздоха, ни фырканья. Даже вентсистема Мегатрона не стала работать более шумно. “Значит, я откажу, — решил Рэтчет. — Не будет больше войны, чтобы удовлетворить спарковские, больные амбиции.” Ему не пришло в процессор ни в первую с Мегатроном встречу, ни сейчас, что тот и сам мог бы переместиться в прошлое один, если ему так это нужно, ведь артефакт-то был у него, и у артефакта, по всей видимости, был максимум мощности, но не было минимума. Иначе бы вопрос сам собой отпал: если Мегатрон хотел поменять историю и победить, зачем ему был там, в прошлом, знающий будущее автоботский медик? Тишина продлилась с несколько десятков кликов, но прервал ее не Рэтчет своим отказом. Он все еще сомневался, думал задать еще несколько вопросов, найти иной путь, когда Мегатрон все-таки заговорил: — Моей ошибкой было не окончание войны, а ее продолжение. Все должно было закончиться на Кибертроне. Рэтчет склонил шлем. Среди различных мнений подобное не звучало ни разу; обычно они были диаметрально противоположны, но кардинальны. Кто-то говорил, что войны не должно было быть вовсе, а Мегатрона, разжигателя, стоило бы убить еще в шахтах. Кто-то предполагал, что война прошла и завершилась, как должна была, и с надеждой глядел в будущее. — Ты хочешь начать ее снова. — Ее нельзя не начать снова. Я не знаю, где был ты, медик, до войны, но войну начал не один мех, а толпы недовольных ботов, постепенно деактивирующихся от голода и тяжелых условий работы. Где-то должно было вспыхнуть — там или тут. В этот раз я хочу взять войну под свой контроль. Рэтчет сдвинул брови: — Как это? — Я обладаю знанием о том, что произойдет. В начале войны было допущено несколько ключевых ошибок… Рэтчет сразу подумал о Матрице Лидерства, и, встретившись взглядом с Мегатроном, понял, что верно уловил мысль. — …Которые можно и нужно исправить. — Тебе ни при каких обстоятельствах не достанется Матрицы, — заявил Рэтчет более мстительно, чем рассудительно, и оперся манипуляторами о стол. — Ты никогда не был настолько духовно совершенен, безгрешен и беспристрастен, чтобы ее получить. — Сенат никогда не был настолько духовно совершенен, безгрешен и беспристрастен, чтоб я ее получил, — хмыкнул Мегатрон. — И Орион Пакс не был, чтоб ей обладать. Но когда у него в советниках будет медик, который прошел войну и хорошо знает, что выйдет из того или из другого решения… Рэтчет положил манипулятор на куб. Артефакт грел его изнутри; а в первый раз Рэтчет этого не заметил. — Как он работает? Он помнил, что на кубе не было ни датчиков, ни засечек, чтоб отрегулировать время. — Он ухватится за воспоминание, — сказал Мегатрон, откинув крышку куба. Сейчас артефакт не только грел, но и светился ярче. — За мое воспоминание. А ты окажешься там, где был во время него. В Иаконе, так? — Какое воспоминание? — нахмурился Рэтчет. — Довоенное? Мегатрон ухмыльнулся; может, он ухмылялся так страшно и ранее, но теперь, в свечении куба, эта ухмылка была более заметна. — Довоенное, — чуть наклонил он шлем. — Моя самая искренняя речь. Самая красивая. Он потянулся к Рэтчету и насильно уложил его манипуляторы на куб. Еще на несколько десятков кликов наступила тишина, а потом Рэтчет заметил, как пространство вокруг стирается. Не плывет, не искривляется, а именно стирается. В следующий клик свет залил все, а всего этого “вокруг” не стало. Мегатрона тоже не стало. Рэтчет был один, и он летел куда-то вниз, в бесконечное голубоватое свечение. И он кричал.