Что-нибудь придумают

– Она жила возле леса, рядом с домом тёк ручей, и вечерами принцессе нравилось слушать, как шумит вода, разбиваясь о камни. Сакура не перебивает его, несмотря на то, что он сбился и начал рассказывать совсем другую сказку. Просто глядит на него, натянув одеяло до носа, и внимательно рассматривает его острый профиль. В тёмных глазах что-то странно блестит – ей никак не разглядеть – то ли горечь наливается, то ли трепетная дрожь, то ли жгущая боль. – Она была принцессой, но жила скромно. Принцесса знала, что богатство не в роскошном доме: оно в красоте ручья, в пении птиц и шуршании листвы за домом. – Она тоже в кого-то влюбилась? Какаши обрывается, поднимает голову и смотрит на неё, долго моргая. – Как сказать… Она встретила кое-кого. – Кого? – М-м… волка. – Серого? – Самого обычного. – Он её съел? – Он в неё влюбился. – Иди сюда. Он не заметил, что она давно придвинулась к стене и теперь, откинув одеяло, зовёт к себе. Какаши шатко поднимается со стула, ему нужны четыре шага, чтобы дойти до кровати, но почему-то каждый из них – целая сотня ри. Под конец он готов свалиться на колени. Так любят волки? Он не знает ни одной сказки, где от любви волк вырывает, выгрызает себе сердце, но когда всё закончится, через сотню лет, или через две, кто-нибудь обязательно такую сочинит. У волка будет странное, неподходящее имя, унылая нора, ужасно непослушная шерсть, и каждый охотник захочет себе его шкуру за её уникальную природную несуразицу. Он тоже влюбится в принцессу, днём та превращается в дракона, холодно летает по голубым небесам, рассекая белёсые облака, а столкнувшись в последний раз с мазком солнца, обращается девой. Какой именно, Какаши додумать не успевает – Сакура, вздохнув, прижимается лбом к его груди, просовывает между их телами свои сжатые кулаки и мнёт пальцы, не зная, куда пристроить руки. Им, оказывается, очень хорошо лежать, тереть впадину между его рёбер. Где ему будет хорошо, Какаши уже не знает. Кажется, если он начнёт также беспорядочно водить руками рядом с Сакурой, по Сакуре, она развалится, осыпется и исчезнет. Он лежит смирно – шевелятся только глаза, выискивают что-то в каждой черте её лица. – Думаешь, мы ошиблись? – он спрашивает, чувствует, как замерло её дыхание, соскользнул палец, и она дёрнулась назад, поднимая голову. – Не знаю. Не хочу, чтобы мы ошиблись. А ты? Что думаешь? – Что я только таким и занимаюсь. – Ты очень депрессивный. – Пожалуй. – Тебе плохо сейчас? – Я отчётливо помню, где оставил клановое танто, и в каком ящике моего стола лежит точильный камень, – Какаши давит смешок. – Идиотская шутка, – Сакура фыркает, стукает его по плечу. – У меня много таких. – Я знаю. Все почти. Какаши отвечает слабой улыбкой, прищуром в глазах. – Значит, были и хорошие? – Нет. Но я в тебя верю, когда-нибудь у тебя получится. – Это легче, чем тебе кажется. – Что? Какаши отвечает по-своему, поднимает руку и щекотит её по боку. Сакура, съёжившись, отгибается к стене, плотно сжимает губы, чтобы не рассмеяться. Через несколько секунд ей приходится вжать лицо в подушку и на надрыве пробурчать: – Прекрати. – Ты куноичи, Сакура, для шиноби непростительно бояться щекотки. – Твоя вина. Плохо тренировал. – Да-а, на нормальные тренировки мы явно уже не способны. Так и быть, научу. – Его рука замирает рядом с её боком, скользит по обнажённой лопатке и, минуя волосы, подбирается к шее. – Есть один секрет… – Какой? – выстанывает Сакура – он опять за своё. – Понятия не имею. Какаши знает другой секрет – если провести по её голой спине самыми кончиками пальцев, еле касаясь, ей будет приятно. Если пустить в пальцы немного колкой чакры… Когда он слышит её слабый, млеющий стон, он знает – его секрет – перебор. – Сделай так ещё раз, – просит Сакура, повернув к нему голову. За всю жизнь он хорошо научился подчиняться. Это не очень удобно: нижняя часть спины, поясница, обтянуты майкой. Она тонкая, но плотная, пальцы никак не просунешь. Какаши старается сделать так, чтобы она не догадалась. Но когда он неосторожно вздыхает и подаётся назад, она всё понимает, поднимается на коленях, стягивает майку, блеснув белой грудью среди чёрной ночи, откидывает куда-то в сторону и ложится на живот. Какаши находит свой язык где-то у себя в желудке и сомневается, что им теперь можно разговаривать. Пубертатный идиот. Ему и дышать и гладить её больно. Из ушей скоро кровь польётся – она тихо, судорожно стонет, не переставая пялиться на него большими блестящими глазами. Он всё прекращает, кладёт ладонь ей на спину, медленно гладит. Раз. Два, три – там и спина кончилась. Сакура слабо ворочается и придвигается ближе, упирается в него руками, но отклоняется немного на спину, показываясь, обнажаясь перед ним. Сначала он внимательно смотрит, даже находит небольшую родинку под правой грудью, ещё одну – совсем крошечную – у левого соска. Если что-то ещё и могло его убить, то это эта мелочь. Такая незначительная, незаметная совсем, а вот этот вдох, другой, третий – точно последний. – Я так не усну, – он медленно предсмертно выдыхает. В паху знакомо, привычно, уже и по-родному саднит и просит. – Давно проблемы со сном? – Какаши смотрит и не понимает – перед ним не та девочка, робко заходящая за порог его комнаты, и голос её, как у рядового врача с его рядовыми вопросами. Никак не вяжется. – Всегда? – Я прослежу, чтобы ты уснул. Лучше дай мне ящик морфина. Или себя. Или хоть что-нибудь, чтобы перестал думать, какие в аду тёплые и приятные котлы. Это он никогда ей не скажет. Он молча соглашается, пригревая ноющий вакуум в груди. – Ты знала, что когда я не могу уснуть, обычно лежу с открытыми глазами? – И думаешь много вредных мыслей? – Вроде того. – Тогда будем лежать, – заключает Сакура. – И думать много вредных мыслей. Какаши думал, что знал, верил, что Сакура засыпает легко. С ним – постоянно. Ей хватало минут десять-двадцать, чтобы провалиться в сон. Но внутренние часы не врут, когда подсказывают, что прошло полчаса с тех пор, как они уставились друг на друга, не переводя смятённого взгляда. Они не разговаривают, сохраняют тихое, прерывистое дыханием молчание. Если бы она оставляла свет ночника, Какаши уверен, что смог бы узнать больше по мельканию зрачков, по дрожанию, изгибу губ, но во власти только блеск белков, ничего не выражающий и всё испепеляющий. Он понятия не имеет, о чём думает она. Ему буквально, открыто страшно идти в эту сторону, там такая глубокая пропасть, такая вязкая трясина, что утонет, помрёт быстрее, чем разберёт хоть одну мысль. Забавно, что Сакура думает о том же. Она до сих пор чувствует жар его тела, тот увязался, прилип к ней, куда бы не уходила, бродил следом по пустым холодным улицам. Думала, выйдет на мороз без куртки – избавится, но если не жаром, то мрачной тенью появлялся позади. Она знает, как повернуться, посмотреть, чтобы тот окатил с ног до головы. Узнала, научилась, выучила, не отточила до конца – но крепко ощущает этот поводок в своей ладони и чувствует, куда его направлять. А что в голове происходит – без понятия. Во власти только темнота серой радужки – она – камни крепкого бастиона, который ей никогда не взять. Ей хватает сил только упереться лбом – последней твёрдой частью тела – почувствовать, что где-то у камней, прямо под ними, пульсирует, живёт настоящее сердце, гоняет кровь по этой неприступной крепости. Знала бы, что крепость – ветхий сарай на отшибе – сразу бы стукнула посильнее. Ей жутко нужно внутрь. Потому что если Какаши чувствует что-то только рядом с ней, она не чувствует ни черта, пока топчется снаружи.

***

– Этого хватит? Проверь. – Какаши заваливается на кухню, не снимая куртки. В коридоре дышат морозом ивовые и еловые ветви. – А? – Сакура выдёргивает наушник и смешно задирает голову, глупо открывая рот. Он забавно щурится и прячет улыбку под маской. – Клон ищет бамбук, но сильно не рассчитывай. Бродить по пустой Конохе в поисках новогодних украшений для кадомацу и мотибаны – странно. Незнакомая для него праздничная суматоха как-то по-новому бередит грудь, но если обернуться – привычные сонные улицы, никак не намекающие, что сегодня последний день в году. Более странно искать вещи, каких в забытых, уже заброшенных магазинах, нет. Приходится выдумывать на ходу и отправлять теневого клона на юг за бамбуком. – Я эти заморозила, поможешь раскрасить? – Сакура возвращается из коридора, её неловкую ужимку перепачканных в краске рук Какаши принимает за одобрение и, сняв куртку, садится на стул, смотря с недоумением на банки краски и кисточки. – Копирующий ниндзя не умеет рисовать? – она всё понимает. Какаши смеётся и чешет лоб. – Я умею декламировать стихотворения. – Сейчас мне это не поможет. Бери давай, никому не расскажу, какую ужасную мотибану мы сделали. – Она подталкивает к нему мизинцем рисовый шарик, пододвигает красную краску и указывает на кисточку. Какаши смотрит на те, что она уже раскрасила и, примеряя на глаз, пытается сделать то же самое – не сложно – там только графичная полоса и треугольники. Пока его шарик сохнет, он разглядывает Сакуру. Она смешно, ничего не замечая, высовывает кончик языка, выводя какой-то рисунок, качает головой в такт музыке, а после, дорисовав голубой кораблик, поднимает голову и смущённо смыкает губы. – У меня есть такое. – Что «такое»? – Язык высовываю. Самое дурацкое, когда это во время операции. Мы в масках, конечно, но если её снять… Позорище, а не ирьёнин. – Мне нравится. Сакура ничего не отвечает, аккуратно крутит шарик в пальцах, кротко улыбается и распутывает наушники, предлагая второй ему. – Я тоже не умею рисовать, – признаётся она, когда он выводит на втором шарике нелепую, кривую рыбку, Сакура с любопытством разглядывает результат. – У мамы хорошо получалось. И у Ино, она все открытки за нас подписывала, даже твои. – Знаю. – Какаши знает – за всё время ни на один праздник Сакура не подарила ему ни одной открытки, подписанной её рукой. – Помню твой почерк. – И ничего не сказал? – Зачем? – Ну, это как-то нечестно – получать открытки от ученицы другого сенсея, мне было бы не очень приятно. – Ты не со зла. У меня где-то осталась от Наруто, показать? Он приносит коробку со всякой мелочью, находит открытку, показывает, Сакура хмурит брови. – И что это значит? – Ни один джонин не понял. – Ты её всем показывал? – Я напился. – Наруто, кажется, тоже. Когда это было? – Лет пять назад. Сакура возвращает ему открытку, Какаши перечитывает пожелание, оставленное Наруто. Спросить бы сейчас, что это всё-таки означало. Наверное, он и сам не вспомнил бы, растянул своё улыбчивое «э-э-э» и так и ответил – да так, пустяки, Какаши-сенсей. Но тогда, пять лет назад, все шиноби в идзакая сломали себе головы корявыми иероглифами Наруто. Какаши – больше всех. Он относит коробку, обещая себе заглянуть в неё ещё разок, возвращается к Сакуре, садится, чтобы длины наушников хватило для их близкого, не выходящего за пределы неловкости расстояния. Иногда она клацает по плееру единственным чистым пальцем, переключая песни. Ему не особо помогает – он уже заляпан. Сакура тоже. Мазок на правой скуле, развод у шеи, красное пятно у уголка глаза. Это Какаши ещё невнимательно смотрит на её руки. Таким же не становится. Педантично, по привычке, выводит узоры кисточкой, повторяя её рисунки. Её – кривые, его должны быть ещё хуже, но он может и не особо Копирующий ниндзя, но такое повторить способен. Если не обращать внимания и не приглядываться, то получится красиво. Красиво будет в любом случае – Какаши не собирается смотреть на мотибану. Они управляются за полтора часа, когда клон, нарушив тишину глухой, сумеречной квартиры заваливается на порог с бамбуком. Какаши смотрит на бедолагу – себя самого – и вспоминает, что у него нет ни горшков под кадомацу, ни вазы для мотибаны. Сакура осматривает ветви на пригодность и консультирует, в каких закромах магазина Яманака прячут эти горшки. Какаши бредёт сквозь сумерки по рыхлому снегу, под одеждой чешется кожа – новое, совсем непривычное ощущение. У него никогда такого не было. Никогда никого не было, кто мог его отправить в магазин накануне праздника за чем-то необходимым, что им обоим обязательно пригодится. Когда он возвращается, она уже сооружает композицию. Сакура закрывает её собой, пытаясь установить в горшок, и ворчит, как хорошо, что все спят и никто не увидит этот кошмар. Какаши отвечает – его квартира, никто бы и не удивился, что напротив стоит такое уродство. То есть, очень красиво, Сакура-чан. Сакура не разговаривает с ним полтора часа, но забывает полотенце, когда уходит в душ. И гордо, нарочито медленно дефилирует до комнаты. Думает – вот сейчас заглянет из кухни в коридор, и там челюсть свою и оставит. А потом и язык проглотит, когда она выйдет к ужину такая красивая. Только мерный стук ножа о доску и бренчание посуды не прекращается, а язык почему-то приходится глотать ей, когда Какаши изо всех сил старается не выдавать смущения за врученный ему подарочный пакет с нелепой открыткой и коробкой шоколадных конфет. Да, она знает – он не переносит сладкое. Да, она специально. Да, она придумала это час назад и сорок минут потратила, чтобы вспомнить оглушающую печать и гоняла клона по магазинам, чтобы найти эту несчастную коробку. Да, у него самый холодный взгляд на свете, но под ним она горит. Горит от стыда. Потому что Какаши, не выдерживая, усмехается и молча пододвигает коробку ей, не переставая смотреть. Сакура опускает голову и бормочет, что у неё был другой подарок. Только ей теперь и его стыдно дарить. Хотя она не знает, почему. Нет, это не набор кунаев. Нет, три бутылки вина лишними не будут. Нет, он больше на это не купится и танцевать с ней не будет. Нет, он не передумал – кадомацу всё ещё уродливые. Да, он ничего не может поделать – песня слишком хороша. Нет, твоя юбка вовсе не короткая, не нужно переодевать. Да, это самый странный новый год. Без треска отцовского телевизора. Без гомона надравшихся товарищей. Без храмов и вороха открыток. Без сомнительных знакомств и поздравлений пьяной, валкой толпы. – И такое было? – удивляется Сакура – в её жизни только телевизор, храмы и открытки. У Какаши чего только не было. Но этот новый год всё ещё самый странный. Её – тоже. Не каждый год заканчивается в руках своего сенсея. Не каждый год держишь ученицу за талию, кружа её по своей маленькой кухне. Им даже музыки не слышно, та с помехами шипит через динамики наушников. Сакура врубила на всю громкость, но спустя три бокала вина, спустя пятнадцать минут в его руках и кругов двести она только смутно различает слабый мотив. В одиннадцатом часу вечера Какаши поддаётся на её просьбы и вскрывает квартиру Эбису в поисках магнитофона. В спальне только две сумки с одеждой и коробка – ну кто бы мог подумать – порно-журналов. Какаши пьяно шутит, что девочка с обложки похожа на неё: подобная красная юбка, чёрные чулки, с кофтой промахнулась – у девушки с обложки её нет. Сакура огревает его этим журналом по голове и ширит глаза, когда тот раскрывается. Она, пусть и познавшая порнографию и в теории и уже на деле, всё равно не представляет, что с девочкой на обложке могут вытворять такое. – Что там? – Какаши заглядывает, Сакура не показывает, сразу прижимает журнал к груди. – Ничего. Он ей, конечно, не верит – ответом служит выразительно поднятая бровь. У Сакуры в голове крутится целая тысяча вопросов от «как это вообще возможно» до «а он тоже таким занимался». Ответ всплывает сам собой – его недавнее «чего только не было». А юбка и правда коротковата для перехода к своему дому за магнитофоном зимней ночью. Особенно, когда Какаши по привычке отстаёт от неё на несколько шагов. Или когда нагоняет, а она закусывает покрасневшие от вина губы и о чём-то серьёзно, молчаливо думает, а потом поднимает глаза и как-то странно, глубоко смотрит, пробегает взглядом по его телу и отворачивается, ничего не сказав. Какаши обещает себе приглядывать за ней внимательнее, чтобы наконец понять, что происходит в её голове. Только обо всём забывает, когда они возвращаются назад, и подол её красной юбки мелькает у него перед глазами. Сзади остаются кухня и недоеденный до конца ужин, её брошенное несколько часов назад «зато весь вечер буду смотреть на твои уродливые шарики на мотибане», сигареты, которые приходилось выкуривать каждый раз, когда Сакура подбиралась слишком близко, и всякий здравый смысл. Иначе никто из них не объяснит, откуда взялся этот новый дурной язык общения: сцепленные пальцы, тесная близость, выдержанные взгляды, после которых принято целоваться. Только они медлят, да и музыка неподходящая – слишком шумная, быстрая, не дающая передохнуть, Сакурина. У неё в голове пьяно гремит – он не целовал её целых два дня, и она успела жутко соскучиться, пускай сегодня и проснулась полуголая с ним в постели. И наконец дала ему проснуться. – Подарки! Совсем забыла! – Сакура хлопает его по груди и тут же убегает в комнату. Уже не стыдно дарить свитер, который Какаши аккуратно, почти любовно раскладывает у себя на коленях и тыкает пальцем пришитый колокольчик к оленьим рогам. Его улыбающаяся морда с глупыми глазами смотрит в ответ. – Я хотела пошутить, что это ты, – Сакура жуёт губу и садится на пол. – Олень? – Ага. Свитера с пугалом никто не вяжет. А я не умею. – Она пожимает плечами и рассеянно теребит подол юбки. – Всяко лучше, чем зелёный комбинезон. – У тебя такой есть?! – Мы слишком близко общались, у меня не получилось отвертеться, – Какаши говорит нехотя, уже жалея, что вообще сказал. – Покажешь?! Какаши не отвечает, его улыбка как-то сразу потухает, веки наливаются мучительной тоской – старый-добрый Какаши-сенсей. – А если… – Нет, Сакура, мы не будем ни на что спорить. И спарринговать не будем. И никаких танцевальных баттлов. А если будешь настаивать, я соглашусь поспорить только на то, кто кого перепьёт, и ты у меня полгода будешь в нём ходить. Сакура затихает, поникает, но после вспоминает, кто она такая, и хитро щурит глаза – всегда можно выжечь алкоголь из крови. – Что удумала? – Да так… ничего. – Её милая улыбка – враньё, опущенный взгляд – ложь. Он наконец ошибся, а она не замедлила этим воспользоваться и теперь жутко горда собой. Хотя, всё-таки, не стоило так долго на него смотреть – он тут же всё понял. – Чёрт… – Какаши опускается на спинку дивана, трёт переносицу. – Кажется, ты уже победила. – А… – Нет, комбинезон не надену. – Но ведь… – Молодец. – Он поднимается, треплет её по волосам и бросает, прежде чем выйти из гостиной: – Принесу твой подарок, подожди минутку. Сакура, порывавшаяся встать, особенно после того, как Какаши опять – в который раз – испортил ей причёску, тут же оседает обратно и молча его провожает. Любопытная теплота греет грудь. Она бы не удивилась, если бы он забыл. Но Какаши не забыл, и даже спрятал – это не похоже на свитер. Хотя если он принесёт ей её же коробку конфет с кухни, она тоже не удивится – он может. Но тогда ей придётся съехать в родительскую квартиру, не общаться с ним год или целых два и не спасать никакой мир. И не целоваться – тоже. Какаши, однако, приносит ей странный щелчок и резкую вспышку. Сакура оборачивается, вспышка слепит ещё раз. – Это что? – Она подаётся назад, рассматривает фотоаппарат в его руках. – Совсем не улыбаешься. Давай ещё раз. Ещё раз ему не нравится – свет дурацкий. Он отключает вспышку, фотографирует заново. – Это фотосессия? – Сакура глупо улыбается и отводит взгляд. Почему-то смешно. Сериалы, музыка, три дня на десертах, даже празднование нового года посреди апокалипсиса – ещё куда ни шло, но это… – Как хочешь. – Какаши пожимает плечами. – Ты сказала тогда, что нужно было вам всем альбом сделать, вот я и подумал… Это не всё. – Он протягивает ей упакованный конверт, поверх лежит типичная открытка, вместо поздравления – нелепый рисунок снеговика. – Сам рисовал, – в этом не стыдно признаваться – он уже достаточно выпил. Сакура тихо смеётся. – Открывай. Она тянет край конверта, шуршит бумагой и так и обмирает, доставая содержимое. Типовые фотографии беззаботного детства. После сбора мусора в реке Наруто развалился на берегу с задранными до колен штанами, Сакура сначала хмуро стояла над ним, а на следующей фотографии уже сидела рядом, делая вид, что ей вовсе не смешно от очередной глупости, что он сморозил; Саске, спрятавшись под сенью деревьев, на обоих фотографиях стоит вдали от них, но не сводит задумчивого мрачного взгляда. Он улыбается редко – когда Наруто водружают нелепую шляпу на голову, когда, после того, как угождает в ловушку по невнимательности, недовольный и грязный щурится на совершенно чистого Саске, когда у Саске выходит на один прополотый сорняк больше, и они, даже не замечая, начинают спорить. Сакура знает – в такие моменты Саске бормочет «придурок», а у Наруто всё чешется изнутри, особенно – кулаки. Спустя три десятка фотографий Саске исчезает, редко мелькают её фотографии с другими командами с праздников, ещё реже сзади стоит сам Какаши, снисходительно улыбаясь. Она помнит – выцепить Какаши за те три года – непосильная задача. – Я помню этот день! – она восклицает, пихая ему под нос фотографию. Он давно сидит на полу позади неё и рассматривает всё из-за спины. – Ино сказала, что тебя видели с какой-то женщиной. – Ксо… – он тоже помнит этот день. Фестиваль фейерверков – июльский, душный. Он только вернулся с миссии и жутко хотел спать, как назло до глубокой ночи должны были греметь салюты. – Мы чуть со смеху не померли, когда увидели Гай-сенсея. Чья была идея? – Ничего не скажу, – Какаши бормочет сквозь прижатую к лицу ладонь. Хотя не может не улыбаться, смотря, как щурится Сакура с фотографии. Ей тут пятнадцать, и её улыбка белее остальных. Он тогда показательно встал сзади, сгрёб её за плечи, наигранно улыбнулся, пока под маской горели щёки от тяжести – и моральной, и физической – спасибо Гаю – сунул ей в руки горсть мятных леденцов и исчез лечить душевные травмы одиночеством. Это была их первая и последняя встреча за всё лето. На самом деле – по пальцам пересчитать: в сентябре вернулся с очередной миссии, вернулся сразу в больницу, долго лежал и притворялся, что ему нравятся те булочки, которые Сакура носила из столовой. У неё потом сезон простуд и гриппов – не до прогулок и случайных встреч, у Какаши нудные мелкие миссии на день-три. Её декабрьское, хмельное «Здрасьте, Какаши-сенсей», выпаленное на входе в идзакая, и Ино, тянущая её за рукав куртки вместе с убедительным «Не обращайте внимания, Какаши-сенсей, она не напилась – она просто влюбилась». Какаши минут пять смотрел им вслед и слушал, как Ино её отчитывает – «Дура, что ли? А если родителям расскажет?» «Делать ему больше нечего», – отмахнулась Сакура. «И правда», – подумал тогда Какаши и пошёл за тем, за чем, в принципе, туда шёл – надраться, «влюбиться», самому. И вот, кажется, дошёл. То ли до пьяной кондиции, то ли до её чуть оголённого плеча, не укрытого рукавом вязаной кофты, от которого ни за что и никогда не хочется отрывать пальцы. То ли до полного сумасшествия, когда она, видимо, тоже вспоминает ту быструю встречу и смущённо заправляет прядь волос за слегка покрасневшее ухо и тут же отворачивается, продолжая перелистывать фотокарточки. А там вернулся Наруто. Там зияющая пустота в фотографиях – новый срок в больнице, вереница миссий, из которой выбраться удалось только после смерти. Забавно даже. – Откуда у тебя столько? – Сакура удивлённо перебирает свой подарок. – Я половину даже не помню. Какаши улыбается, пожимая плечами, вспоминает Ибики, его фотографию с выпуском из Академии и свою мысль о сентиментальности главы отдела пыток. Он, оказывается, ещё сентиментальнее. Иначе почему хранил все эти плёнки – понятия не имеет. Он смотрит на Сакуру, на её поникшую спину и опущенную голову с печальной, странной улыбкой и сумятицей в глазах, и понимает – знает – они, Седьмая Команда, – самое ценное, что было в его жизни. Оттого больнее видеть, как Сакура начинает исчезать, уходить от него, глубже нырять в этот белёсый туман воспоминаний. Грустных теперь. Им хотя бы одно движение сделать без боли – уже достижение. И как он рад, просто по-человечески рад самой обычной радостью, когда она опускается назад, прижимается спиной к его руке, позволяет уложить ладонь себе на плечо и ёжится от скользящих касаний по шее. – Мне грустно, – бормочет Сакура, притираясь ближе. Ками, а он забыл, что они оба пьяные. – У меня много дурацких шуток… – Да, я помню, все почти. – Послушаешь? – Лучше погладь меня так же, как ночью, – она жмётся, не говорит – мурлычет. – У меня там под кофтой ничего нет. Какаши с опаской опускает ладонь ей на поясницу, поддевает край кофты. Провокация ли? Но не обманула. Вправду, ничего нет – одна голая кожа. Он проводит кончиками пальцев один раз, другой. Сакура сразу начинает дрожать, ёрзает, пожимая плечами от холодка по спине. Как это спасает от грусти, Какаши не понимает. Но если бы узнал раньше, не отходил от её спины весь октябрь, целыми ночами гладил, с ума сошёл бы ещё раньше, но гладил, пока не онемеют пальцы и рука не омертвеет. Поцеловать сейчас её плечо очень нужно и правильно. Еле прикоснуться, едва раскрывая сухие от вина губы, откинуть волосы со спины, обнажить шею и припустить шерсть кофты. Она дрожит и цепляется пальцами за его колено, разучившись уже и сидеть, хрипло мычит, выгибаясь. Так странно, она, вроде, его ученица. Может, уже бывшая. Так странно, что он вдруг начал что-то ощущать, только оставшись с ней наедине, вблизи, за одной стенкой. Странно, что и ей это стало необходимым. Странно, что всё началось ещё в начале месяца, а у него до сих пор дрожат руки, когда он её касается. Странно, что она вчерашняя девственница, а сама забирается к нему на колени и, сжимая его щёки ладонями, углубляет поцелуй. Странно, что она говорит: – Не хочу ошибаться, Какаши. Я не ошиблась. Странно, что у него нет ни единого слова против. Есть только движения – вдоль её бёдер, утопая пальцами в шерстяных чулках, по самой кромке и под подол юбки. Он вряд ли себе такое раньше позволял, там нужно каждое действие продумать – мучительная головоломка: а можно? а не перебор? не чересчур? Тяжело смотреть весь холодный ноябрь столько, сколько позволяет приличие. У Какаши натренированные глаза – по ним всегда должно быть всё понятно, но с ней это вред, а не преимущество. Ещё тяжелее сдерживать, контролировать каждое движение, когда готов – давно готов – рассыпаться, развалиться, исчезнуть под тяжестью её тела. Оно весит ничего, а давит так, что может вытолкнуть на другом конце планеты сквозь земные толщи и ядра. Там-то он и сдохнет. Но если проваливаться, то с удовольствием и до самого конца. Какаши, всё-таки, всегда считал смерть истинным блаженством. – Сними. – Он поддевает пальцем её бельё, оттягивает в сторону, спуская вниз. Сакура валко поднимается, сверкает белизной бёдер над ним, махнув подолом юбки, и тянет трусы по ногам, отбрасывая их в сторону. Наверное, должно было выглядеть игриво или элегантно – Какаши не смотрел. Она возвращает ему своё заалевшее лицо и пытается вытянуть узел запаха рубашки из брюк. Ослабляет давление, расстёгивая пуговицу, натыкается на твёрдую плоть, успевает только провести рукой и зацепить молнию ширинки – хорошо, да, но попозже. Он перехватывает её бёдра, поднимает выше, перекидывая через плечи. – Ты что?.. – Сакура успевает вскрикнуть, успевает удержать своё падение, схватившись за диван, а втянуть побольше воздуха в лёгкие – не очень, и давится новым вскриком. – То, – лаконичный, ясный ответ, который он бурчит из-под подола юбки. Давно мечтал там оказаться. – Ксо, нельзя же так… Какаши можно. Пока ей хватает наглости залезать ему на колени, ему хватает наглости усадить её себе на лицо. Он большой давно и одними коленями удовлетворён не будет, а тут ей самое место. Она кусает пальцы, пытается заглушить себя, мычит невнятно и чем больше ёрзает, тем сильнее Какаши сжимает её ягодицы, пытаясь удержать на месте. Но ей от каждого движения его языка хочется подпрыгнуть, убежать. – Не дёргайся, Сакура. Немогу-немогу-немогу. Это легко, вроде бы: держись за диван, стой на коленях, поддавайся сильным пальцам. А не получается – трясёт и лихорадит. И поднимать юбку, чтобы посмотреть на него – самая глупая ошибка. Ками, какой довольный. Как там говорили? Как встретишь новый год? Что ж, Сакура попрощается с ним одним стоном – сто семь оставит на следующий – так и проведёт. Что ж, Какаши никогда особо не праздновал новый год традиционно. Плевать ему и на количество колоколов, и на количество её стонов. У него есть для неё ещё парочка. Есть собственная неудовлетворённость и есть теперь ковёр – на нём удобно лежать – проверял. Есть пуговицы её кофты, которым необязательно быть застёгнутыми. Есть свет, при котором он никогда её не видел. Есть её тугое, влажное влагалище и – Ками-блядь-сама – целый рот нецензурщины, которую он сначала скажет, а после языком затолкает ей поглубже в глотку. И есть Сакура. Сакура, всегда краснеющая от его выходок, млеющая от медленных тянущих толчков. Сакура, ещё не готовая к такому. Сакура, с которой ещё нужно себя контролировать. И которую, конечно, обязательно, несомненно, вот прямо сейчас, нужно заставить кончить – приложить пальцы к клитору, надавить посильнее – или нет. – Тебе пока хватит, – он передумывает, останавливает руку и туго давит, чувствуя чёткую пульсацию. Сакура не отвечает, только смотрит всегда, казалось, открытыми глазами, а теперь непривычными. Какаши поймёт их быстро всё равно, когда она сама толкнётся навстречу, заставит его пальцы проскользить – неподходящая, недостаточная фрикция. – Не хватит? – Мхм. – Мхм, – он глупо повторяет, замедляется, заставляя её повторить себя: прошуршать по ковру, столкнуться с его телом, раздвинуть шире ноги и поднять таз, толкнуться ещё раз. – Постарайся, раз «мхм», – он говорит, берёт её за руку и прикладывает её пальцы к клитору. Сакура зажимает рот ладонью, невнятно мычит. Постарайся? Издевается? Его толчки слишком медленные, пальцы на её, и изнутри давит туго – но не то всё, не так. Она давит, сбивчиво, ненастойчиво, мажет едва – показывает – вот так стараюсь. И всё равно не то, не так, как у него. Она мычит сильнее, почти до слёз себя доводит, мотает головой и пытается посмотреть так, чтобы понял. – Попроси, – Какаши понимает. – Ты, пожалуйста. – Я, пожалуйста, что? – Он меняет руку и больше ничего не делает, но почему-то ускоряется, глубже проталкивая в неё член. Она отвечает, кричит почти, Какаши хвалит – хорошая – хорошая-хорошая-хорошая. И слушается, доводя до истерики. Ками, какая она красивая. А постарается в другой раз. Или сейчас: он поднимает её на руки, сам опускается на пол, прижимаясь спиной к дивану. Сакура, не успев прийти в себя, мутно смотрит и не понимает, что делать – заползала на колени – пожалуйста, сиди. – Я не умею, – она бормочет, хмурится от новых ощущений, на пробу пытается подняться и опуститься вниз. – Делай, что хочешь. Бери всё, что хочешь. Проси всё, что хочешь. Тебе можно. Тебе нужно. Только не останавливайся, не смей отворачиваться, не смей уходить, не вздумай, не позволяй мне распускать руки. Потому что так всё и начинается: с твоей стянутой кофты, с твоего потемневшего взгляда, неаккуратного и неосторожного, с влажного языка, который ты зачем-то толкаешь в мой рот. А я закончу так, как умею, – всё проебу – человек-момент, не умеющий им жить, человек-собственник, ничем не владеющий, человек-ошибка, который должен был сдохнуть уже тысячу раз, а почему-то выжил и теперь с тобой, в тебе. Мои правила, мой кодекс моей паршивой шинобской души – не будь мной, твои: делай, бери, проси всё, что, блядь, захочешь. – Есть ещё кое-что, – он говорит сбивчиво, Сакура пытается отдышаться и забвенно смотрит на блестящую на бёдрах сперму – сама так попросила. – С новым годом. – Какаши быстро целует её в лоб, поднимается на ноги и приносит влажное полотенце, всё вытирает аккуратно, любовно. Сердце до сих пор пытается пробить рёбра, выпрыгнуть, убежать и жить свою собственную жизнь. В его теле ему явно надоело – столько работы. – С новым годом, – Сакура разморенно отвечает, – мы его пропустили, да? Да, часы показывают сорок минут первого. Не будь в мире Цукуёми, палили бы и грохотали салюты, хлопали двери и под окнами разливались толпы людей, но на улице блаженная тишина, и к его порогу не принесёт никакого товарища с бренчащей сумкой саке и дурацкой открыткой – там либо «славному дедуле», либо «копирующему извращенцу» – очень остроумно. – Бывает, – Какаши тихо усмехается. – У кого это такое бывает? – Ну, у кого-нибудь точно такое бывает. – Как пошло, фу – прое… – Сакура смущённо закусывает губу, отворачивает лицо – ругаться ей приходится не так часто – она же не он. – Да говори уж, – Какаши снисходительно смеётся. Она говорит. Уроки хороших манер им обоим не преподавать. Через пятнадцать минут она, нацепив свитер с оленем, звенит колокольчиком, опираясь на подоконник, трёт босую стопу об икру и выглядит слишком красивой, чтобы Какаши не удержался от ещё одной фотографии. Особенно, когда на фоне взрывается залп фейерверка – обещал и не забыл. Сакура поворачивается – явно не для ещё одной фотографии, но это выше его сил. – Нравится? – он спрашивает, распахивает окно и закуривает сигарету. По улыбке, по взгляду, который она не может оторвать от разрывающихся огоньков, понимает ответ – нравится, конечно. – Нас будут осуждать за это, – она тихо отвечает, но не может перестать улыбаться. Прижимается ближе, по комнате воет сквозняк. – Я им ещё скажу, что позволял себе курить, бухать, читать порнуху и водить девушку на свидание. – На какое ещё свидание? – Сакура отшагивает назад, прижимает руки к груди, теребит колокольчик. – Пойдёшь?