Видение

В конюшне темно и тепло, пахнет прошлогодним овсом и прелой травой да пофыркивает молодая лошадь. Козлица Аглая лениво жуёт, глядит тоскливо жёлтыми глазами. В квадратное окошко влезает острый месяц - лежит вольготно жёлтый на синем небе, подмигивает серебристым плясуньям звёздочкам. — Опять подглядывает, месяц то, - Фёдор зябко поводит плечами, укрываясь в тени от лунного света. Его звучный низкий голос нагоняет тревогу и лошади тоже чувствуют, цокают копытом, проверяют. От Васьки пахнет душистым хмелем да веет теплом, и самой жизнью, он словно тот жеребец в дальнем стойле что упрямо бьёт копытом, позвякивая цепью недоуздка - может, и человечью речь не разумеет. Не говорит ничего, только лезет целовать Фёдора. — Да погоди ты, - отмахивается тот, - Надо выйти, поглядеть. И выходит во двор и глядит и, конечно, ничего не видит - ничто не нарушает хрупкий покой Слободы. Ночь светлая и даже тревожные тени не таятся вдоль стень - так хорошо и покойно. Но отчего-то муторно у него на душе, будто позабыл он о чем-то важном. А о чем же? Он возвращается к Василию и на удивление тот не заснул, как часто бывало прежде, а ждет его, жуёт травинку. — Что там? - спрашивает он. — Ничего, - отвечает Федя и теперь уже сам льнёт к нему. Васька стелит на сено свой тулуп - Федор не любит когда солома путается в волосах. — Не смеются еще над тобой?-он проводит ладонью по его лицу. Глаза у Грязного черные как ночное небо, а может даже чернее. — Это над чем же? - он принимается неторопливо распутывать золотистую тесьму на рубахе Федора. — А хоть бы и над тем, что уже июнь , а ты в тулупе таскаешься. — Так я ж это, для тебя. — Для меня, - как эхо усмехается его словам Федор, и позволяет касаться себя. Склоняет голову набок и будто тоже любуется им, Васькой, смотрит влюбленно. — Федя, Федюша, - он дотрагивается до обнаженной кожи и, как и всегда, не может сдержать восторгов. — Тише, не шуми, не то заберут меня, - и кладет ладонь на его грудь, усмиряя, оглядывается тревожно и возвращает взгляд уже с тёмной улыбкой. Он толкает его на спину, перекидывает ногу через Васины бедра и тот вспоминает, как Федька искусно объезжал вороного, что в подарок прислали сюда, в Слободу. Весь двор собрался поглядеть, даже сам царь усмехался в бороду и хлопал, стоя в тени на крыльце. А тот знай себе хохотал и не давал сбросить себя, плясали черные кудри в бешенной скачке. — О чем задумался, Вася? — Вспомнил одно. — Что же? — Давнишнее. Если коснуться Федора, то он чувствует и тепло бархата на его кафтане и холодные драгоценные камни, которыми он расшит, и нитки длинных жемчужных бус, но если нырнуть носом туда, к шее, то кожа веет прохладой винного погреба, пахнет влажной после дождя землёй, сыростью и едва уловимо - ладаном и травой. — Замёрз? - и запускает руки куда разве что царю полагается. Встречает нежную и гладкую прохладную кожу, знает, что не сможет согреть её. Ничего уже не сможет согреть её. — Замёрзнешь с тобой, - усмехается Фёдор, — Ты меня всего измял. — Будет тебе жаловаться-то, - Васька касается губами груди, темных наверший сосков, щекочет щетиной живот. — Васька, - мечтательно тянет Федор, хватая его за волосы, и потом сбивчиво: — Васька, Васенька… А тот и рад стараться - больно нравится ему видеть таким Фёдора: его растрепавшиеся кудри и приоткрытый рот, сомкнутые в удовольствии стрелки ресниц. Он думает было, что ему одному дозволено видеть его таким, но потом вспоминает — нет. Нет. И от этого злится и впивается зубами в шею, зная, что никак нельзя этого. — Чёрт тебя… Федька извивается и хватает его за руку, снова толкает на спину. Васька видит его белое лицо, блестящие глаза и то, как он сдувает прядь в сторону. И чувствует себя тем самым вороным, с которым только Фёдору совладать было по силам. Слышит тихое шипение, когда тот принимает его внутри и берет его руку, целует пальцы, покрытую кольцами и тяжелыми перстнями. Глаза у Федора совсем черные - чернота эта затопила всю синеву. Оттого он кажется совсем уж демоном, нездешним созданием. И может кто-то бы испугался, но не Васька - тому уже давно не до страху. Они двигаются так слаженно, словно были созданы друг для друга, словно в этих движениях и есть вся жизнь. И будто он готов всю её провести, слушая тихие стоны Фёдора, рвущиеся наружу как бы он не зажимал рукой свои губы. И когда становится совсем невыносимо от этой близости и от невозможности оставить все так как есть, ухватить, присвоить и оставить себе — он крепко хватает его за бедра и они замирают, потрясенно глядя друг другу в глаза. И потом, уже после, когда Фёдор фыркает и со смешком валится на спину рядом, Васька думает «Его, его собственный. Никому он не принадлежит и принадлежать не будет. И может, к лучшему это. Не к чему кручиниться». И от этого он становится таким счастливым, лёгким, поворачивает голову и смотрит на Федькин профиль и уж это ему дозволено - смотреть вдоволь. И это то, чего он всегда хотел. Голова после этого завсегда была такая пустая и приятная, что можно было валяться на спине, перебирать Федькины кудри и думать себе чего захочется и он думает. Думает о том, каким невесомым был сегодня воздух в котором висел золотой, как угорский, месяц. И Федя его был нежным и лёгким, как тихая прохладная ночь после душного дня. Расплакаться хотелось от такой красоты. И если бы кто-то вошел в сарай той ночью, то увидел бы, что Васька Грязной лежит на сене один, пьяный как чёрт, а по щекам его беззвучно текут слёзы.