. . .
– Вы счастливый человек? – Нет. Из интервью.. . .
– Один тут отдыхаешь? Он вообще-то действительно хотел отдохнуть, но ехать на залив было бы слишком далеко, долго, да и настроение не то, а просто тупить дома… Заебало? Все уже заебало. Заебало делать вид, что у него все хорошо. Заебало куда-то постоянно – от самого себя в первую очередь, – мучительно бежать, уже даже этого не осознавая, – просто по инерции куда-то лететь, лишь бы ни на секунду не дать себе даже шанса задуматься. Заебало постоянно находиться среди людей и одновременно заебало одиночество. Но конечно же поехать в СПА – идея на грани гениальности, просто, блять, десять из десяти придумка. Началось, думает Сережа, сейчас или автограф, или познакомиться... Уже хочет обернуться и сказать, типа, крути педали, пока пизды не дали, но голос почему-то кажется очень знакомым. Обычно он не поступает так – не шлет незнакомых людей. Обычно он не такой – не настолько заебаный, как сегодня. Хватит. Хуй с ним со всем, надо домой. Никого он не хочет ни слушать, ни видеть. Горячая ладонь с силой опускается на голое плечо, с хлопком сжимая. – Ебать мой хуй! Серега! Ты здесь откуда? И правда неожиданно. Вот уж кого Горошко тут не думал встретить – так его. – И тебе привет. Давно не виделись. Тихон аж светится – заполошно, сам себя перебивая, увлеченно рассказывает о новом проекте, про театр, про семью, широко размахивает руками, громко смеется. Ну еще бы. Характер не пропьешь, а клавесин как нехуй делать… Сережа отводит глаза в сторону, шумно втягивая носом влажный теплый воздух. Чувствует, что еще совсем чуть-чуть – и он ебнется окончательно. Уже довольно поздно, ночь медленно переваливается за полночь, время близится к двенадцати и посетителей, кроме них самих, – в дальнем углу зала две какие-то компании, группа брокенских гуляк, блять, и два пьяных вампира… Отвратительно. Он почти не слушает, что там плетет Жизневский – не то, чтобы ему было похуй на Тишу, вовсе нет, на друга ему не плевать, но он так заебался со всеми этими бесконечными гонками с самим собой, быстрей-быстрей, лишь бы не оставалось времени на мысли, так устал обманывать себя, устал от давящего чувства одиночества даже в толпе, что… Да, ему было далеко не похуй на такого хорошего друга, как Тихон, но все равно хотелось до ломающих судорог, чтобы рядом сейчас находился другой человек. Но смеет ли он хотя бы надеяться на что-то такое? Что все у них будет действительно хорошо, спокойно, нормально, обоюдно, никто не будет наступать себе на горло?.. Да, ему было не плевать на Жизневского, но до удушающего изнутри отчаяния хотелось, чтобы сейчас вот так же рядом – или, чтоб совсем хорошо, еще ближе, прям вплотную, кожа к коже, – вот так же рядом сидел он, чтобы вот так же увлеченно рассказывал какую-нибудь отстраненно-обобщенную дичь, курил свой ебучий айкос, смеялся, заражая весельем и его тоже, и морщинки лучиками расходились от уголков глаз, чтобы как бы случайно коснулся, и Сережа бы обязательно дотронулся в ответ – но только в открытую, не стесняясь, дотронулся специально. Чувствовал, что уже заебан и безумен настолько, что вполне способен сделать это где-то на людях, и вообще рубиново похуй на все. Просто бриллиантово поебать, спалит ли их кто-то или да – иногда Сереже казалось, что некоторой части фанатов чуть ли не с первого их совместного интервью и так все очевидно, (хотя они оба до сих пор зачем-то пытались упорно делать вид, что ничего между ними нет и никогда не было). Чувствовал ясно до ползущих по всему телу судорог, что в моменте, вот прямо сейчас, сегодня, способен даже во всем признаться маме – вот так вот глупо и романтично под руку с ним прийти и сказать, что, типа, ну да, у нас вот так и по-другому не будет, и тебе остается это либо принять, либо... Способен наконец-то остановиться в бесконечном побеге от себя длинной во все их пять лет и наконец-то в полной мере признать, что он в него… Да, блять, с концами, полностью и бесповоротно. До дна и без остатка, без возможности и желания что-то изменить. И даже больше. – …и даже больше придумают. Там же история такая, что хуеву гору приквелов можно снять, почти как с Громом. – Тиша вдруг замолкает на секунду, легонько толкает Горошко локтем в бок. – Что, совсем хуево? Сережа выпадает из собственных фантазий, понимает, что, наверное, уже несколько минут не моргая пялится в прозрачную мерцающую воду подванивающего химозой бассейна, – глаза ощутимо режет, он щурится на тусклый свет матовых ламп, – переводит взгляд на Жизневского, смотрит, почти не щурясь, прямо в расширенные от радости зрачки и произносит тихо: – А тебе? Тиша едва заметно вздрагивает, дергает уголком рта, а глазами совсем немного нервно пробегает по небольшому душному залу. Молчит какое-то время, точно придумывает, что такого поубедительнее бы соврать… Сереге вдруг кажется, что он буквально видит, как под кудрявой макушкой проворачиваются шестеренки, но эта иллюзия длится всего пару мгновений, – конечно же Тихон не будет ему врать, что за бред... Просто как обычно в своей манере уйдет от ответа или начнет опять рассказывать свои охуительные истории, о которых невозможно молчать. – Пойдем, – говорит наконец, – покурим.. . .
На улице и правда становится чуть лучше. Сережа глубоко затягивается, смотря во влажную гуталиновую черноту ночи. Весь день облака не расходились, и солнце, снова проиграв эту бессмысленную ежедневную битву, уже давно тяжело провалилось за шпили и крыши, утонув в невидимом отсюда заливе. По-хорошему, надо бы уже и правда чесаться домой, но с Тихоном они действительно ведь цыганский год не виделись… Да и зачем, по большому счету, домой? Там пусто, и что-то делать он сегодня уже не способен. Никаких съемок нет, сценарий не покрутишь, а руки так саднят, что ни за барабаны, ни за гитару он не возьмется – просто из опасения и собственного бессилия, просто чтобы не сорваться и не разбить что-нибудь. Устал настолько, что даже спать не хочется, а опять в одиночестве ворочаться в огромной холодной кровати весь остаток ночи, чтобы с очередным рассветом снова начать этот пустой и беспощадный горячечный побег от себя… Заебало. Как меня все заебало. Он медленно выдыхает, блять, и что за хуйню я курю? Стоят, как чугунная батарея, а на вкус у деда махорка лучше была, наблюдает, как в свете электрической лампочки сигаретный дым плавно изгибается, медленно оседая и растворяясь. – Тиш… А как у тебя с Яшкой ? Тиша с усмешкой вздыхает. – Все еще не отвык? С Ваней у нас все хорошо… На съемках опять. Скоро вернуться должен. А у тебя с Димкой? Молчание кажется слишком очевидным и простым ответом, но Сережа молчит. Порыв ветра налетает откуда-то с юго-запада, разметывает не до конца осевшую табачную гарь, лампочка над головой в пластиковом абажуре с мерным раздражающим скрипом покачивается и вместе с ней из стороны в сторону едва заметно ползает пятно света, вырывая у черноты лишь небольшой островок – на секунду начинает казаться, что они остались одни на краю мира, – и Сереже до боли хочется, чтобы в таком месте рядом с ним оказался другой человек. – Понятно, – нарушает затянувшуюся тишину Жизневский, – ты… Он вспомнит все... Вы ведь не просто так здесь встретились. Это судьба, братан. Хотя, не знаю, надо ли оно вообще – вспоминать такое… Сережа невесело ломает губы в улыбке. – Это пиздец странно, Тиш. Знать, что в параллельной жизни было это самое такое и видеть, что в настоящем… Не знаю. Хуйня какая-то. Мне иногда кажется, что все это какой-то бред. Я до сих пор не верю, что это все могло быть по-настоящему… Зона, мутанты, мы, параллельные вселенные… Мне почему-то кажется, что там тогда, – Сережа неясно указывает куда-то в сторону рукой с медленно тлеющей между пальцев сигаретой, намекая на то, что было с другими ними, – все было как-то не так, как мне помнится сейчас – все выжили, я не ходил к Монолиту, чтобы… Когда реальность раскололась, то я… Блять, да она там в принципе не раскалывалась – все совсем было по-другому. Я не представляю, как все это могло вообще быть… Сережа снова глубоко затягивается, не видя, как Тихон на него смотрит. – Тут у меня только один совет: почитай фанфики и поиграй в «Сталкера». Окунись, так сказать, в прошлое. И для полного комплекта можешь еще что-нибудь, – Жизневский криво усмехается, – бахнуть. Горошко, забывая, что секунду назад хотел сказать, переводит взгляд на Тишу, типа, «ты совсем идиот или просто потанцевать хочешь?». Дело совсем даже не в последней рекомендации, вовсе нет, Сережа к этой теме спокойно относится, да, это плохо, но камон, как говорил мой дел – кого ебет, как я одет и никого волновать не должно, как я себя убиваю… Но такие советы и от Тихона… Пиздец какой-то. Он не до конца понимает, серьезно это говорит Жизневский или да, но на секунду все же задумывается. – Не загоняйся, я шучу. Хотя фанфики штука хорошая, но что они там пишут… Иногда смешно даже, а иногда читаю и становится страшно, что нас спалили, потому что такое придумать – это надо быть на месте, так сказать, событий. Кстати, – Тихон толкает локтем в бок, показывает открытую пачку сигарет, – у меня есть предложение. Сережа пару секунд пристально смотрит ему в глаза, потом в эту самую полупустую пачку… Среди пяти оставшихся аккуратно уложены еще две – фильтром вниз и скатанными в тонкий жгут концами прямо в космос, прямо в вечность смотрят две сигареты. Две сигареты, забитые понятно с чем. Сережа знает, что там не один табак . Тиша знает, что Сережа не против. Сережа знает, что Тиша не наркоман, а просто иногда… Да похуй на оправдания. Вообще рубиново поебать – если в моменте эта дрянь может сделать хоть чуточку лучше, то похуй, кто об этом что думает, – даже если это деструктивно и плохо. Сережа снова вперивает взгляд в Тихона и криво ухмыляется. – …Не загоняйся. Он обязательно вспомнит, Сереж. Мы же с Ванькой вспомнили. Так что давай-ка, друг мой, добьем и хватит. Это, конечно, счастливым тебя не сделает, но к утру мозги прочистит. Есть у меня один знакомый, Макс… – Кольцов? Или Шустов? Тихон глупо хихикает себе под нос, даваясь дымом, гулко кашляет. Анаша какая-то странная на вкус, но химозой не отдает – и на том спасибо. – Шиза и раздвоение личности – это по твоей части. Он, кстати, майор. Как говорится, б-же, храни ГНК. – Ну и кореша у тебя, братан. Надеюсь, как Хазин не работает. Шмаль и правда забористая. В голову сразу дает. Вместо «хуево» становится просто «никак» – а это уже успех: расслабиться в настолько заебаном состоянии у него почти никогда нормально не получалось. Заметно, что неведомый товарищ майор госнаркокартеля по имени Максим знает толк в культивировании сорных трав – никак, наверное, вырос в Краснодарском крае, и дед у него был агроном. – Да че там… Спасибо, конечно, – Тихон, затянувшись в последний раз, тушит дотлевшую до серой полоски на фильтре сигарету в пепельнице. – Он, кстати, брат этой твоей Банши. Ну, Вали, то есть… Сережу изнутри прокалывает что-то холодное. Он буквально давится резким сладковатым дымом, заходится мучительным кашлем, чуть ли не выплевывая легкие, вздрагивает всем как будто уже не своим телом. Эти воспоминания кажутся чужими, до сих пор кажутся бредом – он всегда считал себя здоровым человеком, сколько себя помнил… Но то, что иногда накатывало черной стремительной лавиной, душило потоком чего-то потустороннего, очень и очень сильно заставляло сомневаться в собственной адекватности. В той, другой параллельной прошлой (будущей?) жизни Банши была очень важным для другого него человеком. Там это был не совсем он – там это был сталкер Пироман с напрочь исчезнувшими воспоминаниями о прошлом и страшным непонятным будущим – хорошо, если не до первой аномалии, как большинство новичков в Зоне. Там это был счастливый осколок от человека – но не человека в полной мере, спасибо чудовищным экспериментам, – это было странно даже попытаться представить, но там из него попытались сделать мутанта, а когда какая-то самая мелкая деталь пошла не так – просто выбросили, как ненужное, как отработанное, как сломанное, – как осколок, – выбросили в Зону с другим таким же… Да, он был счастлив, потому что, наверное, это была судьба – встретить своего человека там. Ведь что, если не судьба, было найти его и здесь тоже? Что, если не судьба и невероятное везение были причиной тому, что именно его утвердили на роль Разумовского? Что, блять, если не судьба и поразительное, невозможное совпадение были в том, что именно Диму позвали на роль Волкова? Сережа не знал. Они так странно встретились там, не менее странно встретились здесь… И теперь он, похоже, скоро найдет Банши. Валю. Да, там она была таким же важным человеком, как и Дима. Воспоминания из той жизни по большей части были отрывочными и напоминали мерцающие световые пятна, как если бы в темной комнате ручной фонарь подвесили на веревке и раскачали. Но в этих не его воспоминаниях, не в полной мере его жизни и Дима, и Банши были чем-то очень ярким, как если бы внезапно в этой темной комнате-зиндане с подвешенным фонарем внезапно пали покровы и оглушительно заблестело солнце – нужное, обжигающе-теплое, как касания, как весь Дима, и такое же важное и значимое, как Банши. Там Банши стала для него буквально проводником в пугающей и непонятной в своем безумии Зоне – научила практически всему, была поддержкой и точкой опоры в первое самое страшное время. В прямом смысле стала крестной мамой. Сережа там тогда не знал, было ли то случайностью или судьбой – да и до сих пор не понимал, хотя здесь и сейчас это был совершенно другой он. Хотя тоже не чувствовал себя одним целым. Чувствовал себя, блять, осколком – как будто внутри него что-то сломано. Как будто от него оторвали кусок живой плоти – как будто рядом не хватало чего-то очень важного. Кого-то. Кого-то, кто сейчас был на съемках в своей холодной чужой Москве. Кого-то, кто умел одним взглядом, одним касанием удержать и приручить всех его безумных бешеных демонов со всеми когтями, перьями крыльями и криками птеродактиля, даже если одинокая луна опять уныло зазвучит . Кого-то, кто знал его почти как себя. Кого-то, кто выучил его тело как свое. Кого-то, кому он, Сережа, доверял сильнее, чем себе. Кого-то, кто умел причинять ему такую боль, которой он никогда ни от кого не испытывал за все свои двадцать шесть лет. Кого-то, кто, наверное, любил его больше жизни – так, как любил его сам Сережа. Он, наверное, жалел об одном – при условии, что вся эта параллельно-аномальная дичь под названием жизнь не была бредом и ложными наведенными воспоминаниями, – что там не успел о ней узнать чуточку больше. Не узнал хотя бы настоящего имени. Такое вообще-то в Чернобыльской Аномальной Зоне считалось дурным тоном – допытывать о прошлой жизни, – но не для близких людей. А Банши ему была очень и очень близким человеком. Конечно же, не так, как Дима. Он не понимал, была ли она человеком в полном смысле этого слова – какие-то отрывочные вырванные кадры из того прошлого-криптомнезии , что-то неуловимое, как тени в сумерках перед Выбросом в Зоне, и стремительное, смазывающееся перед слишком медленными человеческими глазами как силуэт химеры за мгновение до прыжка. Сигарета с травой почти догорает, с кончика падает искра – прямо на пальцы. Обжигает, кажется, чуть ли не до кости. Тихон с легким испугом в глазах несколько раз хлопает раскрытой ладонью ему по спине где-то между лопаток. Пушистый махровый халат смягчает силу касания, но дым все равно клочками вырывается из глотки, оставляя после себя только горечь, противную сухость на языке и стремительно распадающиеся молекулы тетрагидроканнабинола крови. – Ты как вообще? Нормально? А то смотри, можем и Банши свистнуть, она на нарколога учится, если что, может и это самое… Точно нормально? Удовлетворившись кивком в ответ, Тихон замолкает и отстает. Серега же… Он немного в ахуе. Болезненно морщится, сглатывая – горло дерет, дым, видимо, обжег слизистую, – чувство такое, что растерли крупным наждаком и щедро обработали спиртом. Сережа в ахуе, что все оказалось так просто. Ну, почти. Вспомнив почти все тогда, после встречи с Димой, он понял, что даже пытаться ее найти невозможно. Кем она была в той реальности? Кто она в этой? Жива ли? Да и существует ли вообще? Думать об этом было мучительно страшно, но он чувствовал, что зачем-то должен ее найти, иначе – пиздец, или загнется, или его переедет машина. Неясной, словно какой-то чужой частью – собой другим, – чувствовал, что она так же важна (будет?), как и Дима с его бесконечными обещаниями и всей их ебучей удушающей неопределенностью. Дима… Сережа с силой растирает лицо, давит пальцами на глаза до хоровода малиновых пятен. Горло дерет, внутри черепа как будто колет и чешется. Давно он все-таки с этой темой не… И вот как это все понимать? Что вообще происходит? В голову точно напихали использованной ваты – думать тяжело, обрывки мыслей едва переваливаются, постоянно ускользая. Как при ломке, блять, но не настолько плохо. – Ты, это… – Подает голос Тихон, чуть пихая его коленом в бедро, – Не парься так, фаталист. Я Максу свистну, с Вальком как-нибудь встретитесь, познакомитесь, туда-сюда, я сам ее не знаю лично, она в Москве вообще учится, но должна была на практику в Питер приехать. Я ж ведь тоже ее помню, Серег. Горошко чуть недоуменно смотрит на Тихона. Еще одно подтверждение тому, что все это – не какой-то ебучий бред, хотя и очень похоже, что кое-кто просто начитался фанфиков и слишком сильно увлекается компьютерными играми и научной фантастикой. Ну и, наверное, слишком влюблен. – И, да, – Тиша пальцами сжимает его плечо, в глаза смотрит пристально с каким-то затаенным состраданием и тревогой, – с Димкой все у тебя заебись будет, понял? Там вы ведь тоже не сразу сошлись, – он усмехается как-то невесело. Кровосос, хоть и не старый, но знает много. Кстати, еще покурить не хочешь?. . .
– Вы фаталист? – Да. Из интервью.. . .
Домой добирается глубоко за полночь – за горбами окрестных многоэтажек, там, впереди, на востоке, небо уже как будто выгорело, посерело, из пронзительно-черного став по-питерски привычным мутно-кобальтовым – медленно занимался очередной рассвет. Было так оглушительно-тихо, что казалось – все это не по-настоящему. Он сразу его узнает – едва видит согнувшуюся фигуру на лавочке у подъезда, то понимает, кто это и ошибки быть никак не может: даже на расстоянии буквально всем телом чувствует его, каждым нервным окончанием ощущает чужое присутствие рядом. Мутная трезвость давит на виски, ватным эхом отдаваясь где-то в задней стенке черепа, вся дурь как-то неправдоподобно быстро выветрилась, – странная все-таки шмаль была, (неужели товарищ майор еще и специалист в химической обработке сорных трав?), обычно ведь все не так работает. Или он просто заебался настолько, что даже вещества будут действовать по-другому и уже никогда не помогут? Кровь тяжело стучит где-то в горле, и изнутри поднимается неясное раздражение. На Диму. Потому что все это уже заебало сверх всякой меры – эти его постоянные «не могу», ебучие эмоциональные качели… Да, конечно, как же, не можешь ты… На Тихона – что-то в разговоре с ним было такое, что незаметно задело – задело как-то болезненно, как-то до надрыва, пронзительно-тихо царапнуло что-то пока еще живое внутри, опять разбудило сквозную шершавую черноту между ребер. Но раздражение на себя – конечно же в первую очередь. И опять на Чеботарева. Вот какого хрена? Одновременно хочется кинуться к нему, зацеловать, закусать, чуть-чуть придушить в объятиях, побыстрее затащить в квартиру, уволочь в кровать и… Хотя, это необязательно должна быть кровать – он устал от этого ебучего тактильного голода, устал скучать по нему, вспоминая все их предыдущие разы, – настолько устал просто дрочить на все это, что готов был отсосать ему прямо в коридоре, прямо там позволить притиснуть себя грудью к стене и отодрать, – пошло и неромантично. И одновременно ебучее раздражение немедленно душит этот порыв. Ну вот какого хрена, а? Опять эти игры, где всегда чуть-чуть больно и совсем немного грустно становится обоим? Сколько еще он вот так вот будет приезжать без предупреждения – чувство такое, что Сережу он просто каждый раз использует, чтобы потрахаться и излить душу, постоянно и регулярно втирая, что… Да не важно, блять. – Серый? Голос низкий, хриплый. Дима бегающим взглядом беспокойно шарит по его лицу, по фигуре, а глаза совсем дикие, воспаленные, как у больной собаки – и на секунду даже пропадает это нервозное непонятно чем вызванное желание выебываться. Снова хочется просто подойти и крепко его обнять, прижаться все телом и поцеловать настолько нежно, насколько сильно Сережа его любит. Но хочется этого только одну несчастную секунду – опять накатывает. – Нет, голубой. Дима вздрагивает едва заметно, совсем чуть-чуть как от удара дергается. Блять, ну какой же я еблан. Сам ведь только хуже делаю. Он чуть шатаясь встает, идет к нему нетвердой походкой, чувствуя что-то непонятное – что-то необъяснимое и новое. Какие-то странные мысли… Воспоминания? Он сходит с ума? Это все очень похоже на бред. Так не бывает, раз за разом говорит себе Дима, это все я просто придумал – слишком много читаю, слишком много сценариев, слишком много проектов. И раз за разом перед глазами мелькают обрывки не его воспоминаний, какая-то дикая смесь ощущений. Сережа в упор выпускает полмагазина во все еще стоящего на задних лапах упрямого псевдопса… Автомат дергается в его сведенных судорогой руках, с дула срывается очередь… Как в замедленной съемке Дима видит стремительно летящие сквозь мутанта пули, что не причиняют ему никакого урона – это иллюз, это не настоящий… Он закрывает глаза, отключаясь от реальности… В двадцати метрах от них, среди куширей сухостоя прячется настоящий псевдопес – ему отлично видно и сталкеров, и всю долину, ему ничего не мешает посылать свои ментальные проекции в атаку, эти фантомы неуязвимы, пока жив сам мутант… Фантомы не имеют плоти, но их клыки все равно могут нанести смертельные незаживающие раны… Псевдопес совсем чуть-чуть показывается из гущи сухих стеблей… Дима чувствует, как из него неконтролируемо рвется пси-энергия… Ментальная волна настолько сильная, что ровно через долю мгновения мутант кувыркается через голову назад, сраженный одновременно пулями и пси-импульсом… Сережа, дрожа всем телом, подходит, обнимает, льнет ближе, и остаточный страх горячки перестрелки медленно оседает внутри… Обстановка резко сменяется – это уже совсем другое место, это д о м, здесь тепло, тихо и спокойно… Сережа уставший, окончательно измотанный ходкой, выдергивает руки из плотных кевларовых краг, отодвигает странного вида контейнеры – но бережно, с каким-то трепетом, будто в них что-то взрывоопасное… Дима чем-то внутри себя в и д и т, что внутри них, этих непонятных емкостей, чудовищная сила, сжатая в небольшие черные кристаллы – это чистая энергия Монолита… Сережа обессиленно падает на кровать рядом, придвигается ближе, обнимает крепко, тяжело выдыхает и закрывает глаза, засыпая… Наконец-то становится окончательно спокойно – Выброс минул, где-то идет гроза, а они укрыты тоннами грунта и метровыми слоями бетонных перекрытий бункера, им ничего не угрожает, и там, на поверхности, нет никого в радиусе нескольких километров… Дима аккуратно касается его волос, путает пальцы – совсем легонько, лишь бы не разбудить, не потревожить, лишь бы он наконец восстановился… У него волосы еще чуть влажные, уже с первыми нитями седины – а им обоим на двоих нет семидесяти… Зона явно плохо на них влияет… Но нет никакой возможности, ни единого шанса отсюда сбежать… Сережа глубоко свободно вздыхает, переплетает их пальцы – будто даже во сне ему мало Димы… Дима чувствует его невероятно ярко и отчетливо – буквально задыхается от того, насколько сильно любит этого ч е л о в е к а… Сквозь закрытые веки в и д и т, как шершавая чернота внутри них перестает ворочаться и тоже затихает… Что пугает больше всего – сейчас он чувствует Сережу как так же ярко и отчетливо, как чувствовал тот, другой он. Себя так не чувствует, все свое – но какое-то чужое, – саднящее тело не воспринимает так, как его. Видит вокруг замершей в смеси недовольства и… Чего-то теплого, яркого, цветного, – фигуру. Видит расходящиеся от тела волны тепла, чувствует его запах с примесью чего-то сладковато-горького… И больше не может пошевелится: расстояния между ними – на один шаг максимум, и Дима сходит с ума даже от такой близости. Наконец-то. Сколько же мы не виделись? Не важно. Уже не важно, главное, сейчас он рядом – только протяни руку и… Но и на это Дима не способен – во взгляде Сережи сквозит что-то такое… Какое-то странное выражение на бледном усталом лице… Чеботарев не понимает, что с ним происходит. С ними обоими происходит. – Сереж… Что случилось? Он буквально кожей чувствует, как вздрагивает Горошко только от звука его голоса. – Это ты мне скажи, – он порывисто одергивает лямку рюкзака на плече, нервно скрещивает на груди руки, как будто пытается закрыться, – будто чувствует это его ползущее непонятное трепетное касание мыслями, – пытается закрыться от Димы, а на самом деле – успокоить себя хоть чуть-чуть. Отличная попытка, блять. – Что, надолго в этот раз? Дима смотрит на него растерянно и совсем чуть-чуть печально. Не может хотя бы себе объяснить, думает, что у него что-то с глазами, ну еще бы, так мало спать, а потом так быстро гнать по трассе, удивительно, как я еще прямо тут не откинулся, но чем-то новым, медленно просыпающимся внутри ментально видит, как глубоко внутри Сережи что-то ворочается. Что-то чудовищно болящее, оно как будто чадит, не дает ему успокоиться и подойти ближе... Дима мысленно тянется коснуться и вдруг понимает, что Сережа от него отшатывается, болезненно, как кот морщась, дышит как-то загнанно, с надрывом. – Эй… Что такое? – Дима шепчет, словно боится, сказав в полный голос, напугать их обоих, оттолкнуть еще больше, приподнимает руку, но дотронуться не решается. – Устал? Пойдем домой? – И совсем едва слышно, – я скучал. Я тоже скучал, хочет сказать Сережа, но вместо этого просто молчит, смотри на него пару секунд не моргая, а потом идет как будто сквозь него, умышленно больно задевая плечом. Да в конце-то концов, блять… Заебало. Я тоже скучаю, но и что теперь? Сколько лет еще вот так – потрахались-поговорили-разбежались, – мучиться? Ведь понятно, что мы не можем быть вме… Но Дима вдруг перехватывает его кисть обжигающе-горячими пальцами, тянет, разворачивая к себе лицом, и от ощущения этого прикосновения внутри что-то вдруг стремительно рушится, затапливает теплой волной без остатка. Посмотри на меня. Он отчетливо слышит голос Димы у себя в голове, а тот просто стоит напротив, просто держит его руку и улыбается виновато и совсем чуть-чуть растерянно. Дима скользит по его предплечью, по кисти, совсем легко оглаживает, наконец переплетает их пальцы, и Сережа разрушается окончательно. Пожалуйста, посмотри на меня. Ментальный импульс настолько сильный, что вздрагивают оба. Сережа в первый момент не может поверить, думает, что все еще не отпустило, еще не до конца протрезвел (а неведомый товарищ майор по имени Максим только продает или еще и выращивает?), думает, что все это бред, так не бывает, в этом мире ведь нет Зоны, и значит, ничего такого – способностей, мутаций, – точно так же нет и не может быть. Думает, что ему только кажется, что это опять вылезают эти ебучие флешбеки из прошлой жизни. Думает, что… Думает ровно эти несколько мгновений, пока Чеботарев делает единственный шаг, что их разделяет. И больше думать он не способен. Кажется, что и дышать теперь тоже не умеет. Дима целует нежно, нежно до дрожи, до хрипа, до скрипящего свиста между ребер. Сережа через секунду отмирает, стискивает пальцами его плечи, забывая вообще нахуй все – и свою внезапную злость, и раздражение – боль глубоко в черепе проходит, что-то тяжелое внутри отпускает, наконец-то позволяя расслабиться. – Прости меня, Сереж. – Отстраняется совсем чуть-чуть и снова целует – аккуратно, едва-едва касаясь, так оглушительно-трепетно. – Я такой еблан. Сережа всем телом мелко вздрагивает, обеими руками обнимает Диму, шепчет прямо в губы на выдохе: – И правда. Редкостный. – Усмехается криво, но не отталкивает, вместо этого сам льнет ближе, скрещивает руки у него на шее. – Опять по новой, да? Думаешь, засосал, успокоил и все, можно выебать, излить душу и опять смотаться хрен знает насколько? – Сережа склоняет голову на бок, не отводя взгляда от глаз напротив, тихо произносит, не позволяя отстраниться, – зачем ты опять приехал, Дим? Дима сам себе не верит, что это происходит по-настоящему – что Сережа снова рядом, снова прижимается так тесно, так знакомо. Не верит, не может перестать касаться – широко гладит плечи, спину, не позволяет себе сорваться и запустить руки под рубашку и футболку – хотя так чудовищно хочется коснуться гладкой кожи, ощутить его тепло еще ближе… Смотрит, смотрит до рези, не моргая, беспокойно шарит по лицу глазами, ладонями скользит по пояснице, медленно переползает на плоский живот, выше – чувствует, как заполошно у Сережи колотится сердце под выпирающими ребрами, чувствует его сорванное дыхание, – сам задыхается от рвущихся наружу чувств. – Потому что ты мне важен, – руками обхватывает лицо, пальцами оглаживая скулы, шепчет на грани слышимости, – потому что ты мне дорог. Я ж без тебя больше не смогу, понимаешь? Это судьба, Сереж. Пусть это звучит идиотски, глупо, ванильно, – Дима сам себе усмехается, путает пальцы в его волосы, – но я хочу быть с тобой одним целым на всю оставшуюся жизнь. Хочу с тобой провожать рассветы и встречать закаты, блять, в туры с тобой ездить, по концертам твоим ходить как самая преданная фанатка… Я не обещаю тебе вечность хотя бы потому, что солнце погаснет через пять миллиардов лет, но я обещаю тебе, – Дима нежно переплетает их пальцы, другой рукой гладит родинку у линии челюсти, – я обещаю тебе, Сереж, быть рядом, пока сам не прогонишь. Потому что я люблю тебя. Солнце, тяжело переваливаясь на бок, режет блеклую голубоватую пелену, наконец вываливается из-за темной громады домов, озаряя окрестности. Лучи цепляются на облака, ползут золотыми клочками, путаются в проводах и наконец несмело добираются до них. Персиковые блики вслед за пальцами очерчивают выпирающие скулы, разбиваются на светящиеся осколки в изумрудных глазах – Дима налюбоваться не может. Сережа вздыхает глубоко, как перед прыжком в ледяную воду, наконец улыбается легко и почти счастливо. В глотке предательски колет, колет где-то между выпирающих ребер, и сквозная дыра чуть ниже диафрагмы опять так знакомо щекочуще сжимается. Шепчет почти не срывающимся и чуть-чуть хрипящим голосом: – Я тебя тоже, Дим. Больше жизни. Они вваливаются в квартиру даже уже не целуясь – кусаясь, вылизывая друг другу рот, по животному, грубо и неромантично сталкиваясь зубами и языками. Диму с невероятной силой мажет от того, насколько Сережа близко. Темно, лица напротив не рассмотреть – но так похуй: Дима ведь всего его чувствует, все тело, отчетливо и ярко чувствует, как Сережу трясет, чувствует его возбуждение – и уже не в силах сопротивляться себе: дрожащей рукой вцепляется ему растрепанные волосы, сжимает несильно, чуть оттягивая и наконец-то приникает к шее. Мажет языком, зубами сцарапывает удары пульса под тонкой кожей, еще и еще раз, чтобы остались следы, – ты мой, понял? – и от этого малодушного собственнического порыва только сильнее хочется. Сережа выгибается, прислоняясь спиной к стене, тянет его на себя, притирается бедрами и их сдвоенный стон резонирует где-то в горле – уже одном на двоих, чудовищный жар плавит изнутри, спаивает их в одно, раз за разом заставляя все смелее шарить по телам друг друга, сжимать интимно и откровенно, будто себе пытаясь еще раз доказать, что все это по-настоящему, что это реально. В голове оглушительно пусто. Сережа окончательно больше не способен думать – кажется даже, что теперь и дышать нормально никогда не научится: Дима так безумно близко, трогает так обжигающе-ярко, что он вдруг ясно понимает, что сердце скоро остановится – настолько хорошо, что никакие наркотики и близко не давали такого эффекта. Все еще не может поверить, что наконец-то это не сон – отрывается на секунду. Они, наверное, синхронно распахивают глаза – взгляд у Димы какой-то дикий, поплывший, уже не такой измученный и больной, как совсем недавно, в расширенных в полутьме до предела зрачках плещется такое бесконечное дикое обожание и безумие, что становится понятно, – такое не сыграешь, – Дима его действительно любит. Сережа как никогда ярко это чувствует. Как чувствовал это Пироман к своему Волку . Как чувствовал это Разумовский к своему Олегу. Диме кажется, что он прямо сейчас сгорает дотла – это все так поразительно ярко, так сильно обжигает изнутри, что хочется кричать. Он зажимает Сережу между стеной и собственным телом, плотнее притирается к бедрам, сжимая ладонями ягодицы. Он такой… Такой невероятный, горячий, сладкий, самый лучший – хочется всего зацеловать, закусать, вылизать, – залюбить, – чтобы понял окончательно, что Дима без него и правда не сможет, – или совсем ебнется, или машина переедет. Сережа дрожащими пальцами цепляется за его плечи, скулит в поцелуй совсем тихо, – трясет от того, насколько Дима близко, от ощущения сильных рук, стискивающих до приятной боли, от кусачих поцелуев... Это больше, чем безумие, это как огонь – Сережа окончательно задыхается в собственных стонах, когда Дима падает перед ним на колени, ткнувшись лицом ему между ног, губами прямо через плотную джинсу касается крепко стоящего члена, плавно тягуче скользит ниже, очерчивая ствол. Рваный выдох опаляет нервные окончания – Сережа жмурится, и так все вдруг начинает чувствоваться в сто раз острее. – Сереж… Посмотринаменя. И он не может не подчиниться. Это так странно и одновременно так знакомо – даже не мысленное касание толком, а скорее щекочущее предчувствие касания. Он другой отлично это помнит – но и помнит, что там Дима не мог на него ментально влиять. Здесь же… Здесь и сейчас в моменте исчезают все мысли и все воспоминания: Сережа не способен не подчиниться, распахивает глаза и как сквозь пелену видит то, от чего дыхание сбивается окончательно и бесповоротно. Чувствует, как Дима буквально сдирает с него джинсы вместе с бельем и, б-же блять господи, смотря прямо в зрачки, языком широко мажет по члену, тут же берет до половины, так хорошо, так правильно… Дима крепко стискивает пальцы на его бедрах – выпирающая косточка вдавливается в ладонь, бля, ну пиздец, кожа и кости, – расслабляет горло, позволяя Сереже чуть двинуть бедрами, полностью, на всю длину надеть на свой член. Давит языком на ствол, плотно сжимая губы на основании, замирает, чувствуя, как по задней стенке горла течет смазка, от чего у самого между ног становится еще горячее. Кладет Сережину руку себе на затылок, подчиняется, позволяет направлять себя – так, как ему хочется, лишь бы приятно сделать, чтобы ему хорошо было, – так, как никогда и ни с кем, чтоб больше никогда и ни с кем, кроме него… Чтобы стонал хрипло своим охуенно красивым низким голосом, жалобно скулил на одной ноте, вот так вот раз за разом подавался, драл его прямо в горло… Дима с нажимом пальцами ведет по его бедрам вверх, по натянутым мышцам пресса, выше, сжимает напряженные твердые соски – Сережа с тяжелым выдохом упирается затылком в стену, выгибаясь в пояснице. Нервно шарит ладонью по собственной груди, и, находя руку Димы, тянет его к себе, заставляя подняться с пола. Чувствует, что, если сейчас не поцелует – умрет. Кусаче впечатывается в губы, жмется ближе, а руками водит по его плечам, по груди – сжимает упругую плоть, дуреет от ощущения литых мышц под пальцами. Немного непривычно отсутствие бороды – Дима, хоть и выглядел уставшим и осунувшимся, но лицо гладко выбрито… С чего бы? Сережа поцелуями осыпает все лицо – щеки, нос, скулы, лоб, – не может заставить себя прекратить, слишком давно не виделись, слишком соскучился, слишком хочет, слишком… Все это – слишком, через край, но надо еще больше – чтоб дотла, чтоб в голове совсем ничего не осталось, чтоб кожа к коже, чтоб стонать и хрипеть в унисон... Они на скорость выдирают друг друга из одежды, пока на ощупь идут в спальню. Сквозь незашторенные окна комната наливается мягким утренним светом, по стенам ползут световые пятна – отраженные блики солнца. Дима замечает это только потому, что Сережа в таком свете очень красивый. Всегда красивый – но сейчас особенно. Дима сразу забывает и про утро, и про это унылое желтое пятно на небе, слишком увлеченный вылизыванием чужого рта – его солнце мягко толкает его на кровать на холодные простыни, падает следом и, умостившись сверху, притирается всем своим стройным горячим телом, впивается в губы жарко и требовательно, прижимает его руки к постели, переплетая их пальцы, якоря, не позволяя себя трогать, и от этих контрастов сносит последние остатки самоконтроля. Дима выпутывает руки, улыбаясь в поцелуй, медленно ведет ладонями по его предплечьям, очерчивая кончиками пальцев выпирающие вены. Сережа на нем ерзает, прогибаясь в пояснице, притирается плотно, и Диму срывает окончательно – отрываясь, шепчет прямо в губы, как сильно хочет его всего вылизать, зацеловать, затрахать, чтоб кончать было нечем, чтоб ноги свести не мог… Снова кусаче целует – влажно, глубоко, буквально трахает его рот, языком скользя по кроме зубов, оглаживая небо, а сам сжимает упругие ягодицы, тянет на себя, чтоб еще ближе, еще плотнее притерся, но если ближе – только под кожу. – Хочу кое-что сделать, – улыбается хитро, продолжая аккуратно поглаживать, – ты позволишь мне?.. Он сейчас на все угодно, что Дима предложит, согласен, все ему позволит. Подчиняется ласковым рукам, послушно переворачиваясь на живот, упирается коленями и локтями в матрас. Сережа чувствует, как горячие ладони широко оглаживают спину, легко давят на поясницу – снова поддается, прогибаясь, не представляет, что Чеботарев задумал… Сережа душит собственный стон, когда зубы ощутимо сжимаются на плече – и с ума сходит: так ему нравится ощущение этой щекочущей боли – кажется, что волной удовольствия продирает все тело. Дима выцеловывает плечи, трется щекой о татуировку, ведет языком вдоль позвоночника ниже, целует поясницу, следом – руками, будто проминает каждую косточку, – приятно, тепло до мурашек. И опять кусает, втягивает в себя кожу, засасывает, замирает так на несколько секунд, отстраняется. Не иначе – любуется сделанным, собственник, блять, ну вот и как тебя убедить, что я только твой, даже если солнце погаснет прямо сейчас?.. Не то, чтобы Сережа был сильно против засосов и укусов, просто… Он уже открывает рот, чтобы сказать Диме, что, ну, можно хотя бы не так много, у меня скоро, типа, пробы в новый проект должны быть, но давится собственным громким стоном, падая грудью на постель – руки уже не держат, потому что… От настолько смелых касаний все тело аж подкидывает и передергивает мучительно-сладко. Это одновременно смущает и возбуждает еще больше, хотя кажется, что больше – просто невозможно. Стыд затапливает без остатка, Сережа ерзает, пытаясь уйти от настойчивых прикосновений, но Дима не пускает, держит крепко, сжимает бедра до синяков, языком раз за разом лижет широко, еще и пальцами поглаживает, дразнит, и, г-споди, наконец-то толкается внутрь. Это даже лучше, чем он себе когда-то представлял. Сережа под ним такой размазанный, такой отзывчивый, и на вкус он – как любовь – пряно-горький, горячий, узкий. Дима двигает языком резче, глубже, буквально трахает его, совсем себя забывает, чувствуя, как сжимаются мышцы. Другой рукой с нажимом гладит напрягшуюся спину, заставляя прогнуться в пояснице, – чтоб плотнее притиснулся к простыне, выше задрал бедра, – сжимает ягодицу, не прекращая лизать, как давно хотелось. Мнет упругую плоть, дурея от переизбытка эмоций – будто вообще все это впервые, будто они совсем недавно осознали свои чувства и... Наверное, в первый их раз все не ощущалось так сильно, так отчетливо, так невероятно… Сережа стонет в голос, переступает коленями, шире раздвигая ноги, гнется до хруста, подставляется. Дима как себя его чувствует, – чувствует, что его мальчик почти на грани. Отстраняется, пережимая основание члена, пальцами другой руки касается влажного входа – но не вставляет, будто это действительно их первый раз, словно боится причинить боль. Поглаживает, надавливает совсем чуть-чуть, наслаждаясь жалобным скулежом, чувствует, что от одних этих звуков, от ощущения прикосновения к тугим мышцам готов кончить, даже не прикасаясь к себе. Но все-таки хочется по-другому, хочется большего, чтобы действительно стать одним целым не только ментально, но и физически. Дима снова касается его языком, мажет слюной сильнее, проникает внутрь самым кончиком и вставляет палец – совсем чуть-чуть, на фалангу. Входит легко, заласканные мышцы не сопротивляются. Он смелеет, проталкивая палец глубже, вставляет второй. Сережа понимает, что так скоро просто сдохнет. Он окончательно теряет связь с реальностью, когда чувствует внутри осторожные касания и влажное тепло языка. Ему настолько хорошо, что аж плохо. Чувствует, что в нем уже достаточно бесстыдства и подается навстречу ласкающему языку, насаживается сильнее на пальцы внутри. Это все ощущается так хорошо, просто охуенно – уже и забыть успел, и от того размазывает сильнее – кажется, что так ослепляюще никогда не было. – Димааа-ах, блять, пожалуйста… И Дима додает. Стонет низко – кажется, вибрация проходит по всему Сережиному телу, от задницы прямо до горла. Позволяет двигаться так, как хочет – позволяет ерзать, сильнее насаживаться на язык и пальцы внутри. Чувствует дрожь по гладким горячим стенкам, чувствует чужое безумие и удовольствие как свое собственное и понимает, что просто ебнется сейчас. Аккуратно вынимает пальцы, языком еще раз широко мажет по анусу, ниже по промежности, комкает ягодицы в ладонях, отпускает его, позволяя нормально лечь. Тискает, гладит бедра, зацеловывает, чувствуя собственное бьющееся в горле сердце. Солнце, окончательно продравшись сквозь тучи, отдельными пятнами шарит по комнате, по Сережиному телу – и Дима пальцами ведет вслед за лучами, аккуратно сжимает на талии, переворачивает на спину. Отстраняется всего на секунду, пока одним быстрым смазанным движением тянется к тумбочке за смазкой – все знает, все помнит, все как прежде – как бы Сереже не казалось. У Сережи румянец ползет красными пятнами по лицу и груди, взгляд совсем безумный – зрачки полностью затапливают радужку. Дима задыхается – Сережа, закусывая губу, бесстыдно раздвигает перед ним ноги, гнется в пояснице. Блять. Дима придвигается к нему ближе, склоняется, целует аккуратно, нежно мажет языком по растрескавшимся искусанным губам, чувствуя на горле дрожащие ладони. На ощупь щелкает колпачком, выдавливает вязкий гель на пальцы – не хочет, просто не в силах оторваться от него ни на секунду. Глубоко внутри разливается что-то ослепительно-теплое – хочется быть острожным как никогда. Руки ощутимо подрагивают, хотя, казалось бы, что такого? Но все почему-то воспринимается так по-новому, будто кто-то другой, внутри, наконец дорвался. Дима крепко держит его за бедро, растягивает медленно, чуть сгибает пальцы, давая прочувствовать каждое движение, каждое касание, и Сережа вскрикивает, дергается, бедра конвульсивно вздрагивают. – Дима, Дима, блять, ну пожалуйста, прошу… – Он загнанно дышит, и снова стонет-стонет-стонет, аж скулит, когда Чеботарев, сжимая зубы на его горле, опять глубоко вставляет пальцы, чуть сгибая. – Тише, тише, – свистяще шепчет ему в губы Дима, вынимает пальцы, торопливо льет смазку на свой член, размазывая с предэякулятом, шипит болезненно – он слишком возбужден, все слишком чувствительное. – Сейчас будет совсем хорошо. Дима приставляет головку к растянутому входу, изо всех сил стараясь себя тормозить, медленно ложится сверху – полностью, всем весом, – плавно входит на всю длину и замирает на пару десятков секунд, давая привыкнуть. Сам едва слышно стонет – это незаконно, Сережа так хорошо, так тесно его сжимает внутри, обнимает коленями за талию, скрещивая руки на лопатках и лодыжки на пояснице, кусаче цепляет губы и постепенно расслабляется. И Сережа чувствует, что Дима больше не способен себя сдерживать – крепко стискивая его бедра, раз за разом входит так глубоко, так сладко, так правильно. Удовольствие обжигающими волнами заполняет все тело, уносит окончательно, и он даже не слышит – чувствует, – как Дима хрипло шепчет, какой он горячий, сладкий, как сильно Дима его любит, как хочет его, что все для него сделает. Дима, чувствуя, что вот-вот, что почти, что Сережа так же на грани и осталось совсем чуть-чуть, буквально втрахивает его в постель, затыкает поцелуем, проглатывая подвывающие стоны. Сережа… Он невероятный. Он самый лучший, – и Дима больше не посмеет никаким обстоятельствам, насколько бы важными они не были, – их разделить, и дело не только в сексе. Он вспоминает. Осколки внутри становятся одним целым. Вспоминает почти все – все, что было с другими ними, но это все равно были они. Дима уже абсолютно и бесповоротно точно уверен, что это было – было на самом деле, было по-настоящему. И то, что там Сережа ради него сделал, готов был обречь себя страшнее, чем на смерть… Он его никогда больше не оставит. Просто не позволит себе. Картинка перед глазами смазывается – это больше невозможно терпеть, настолько хорошо, – ему или себе – Дима не совсем понимает, у них теперь одно на двоих тело. Сережа снова сжимает его в себе, так приятно, так плотно, до дрожи, до побелевших костяшек, до щекочущей сладкой боли вдавливает пальцы в спину, стонет совсем жалобно и, не в силах себе противиться, плотно сжимает зубы на изгибе плеча. Сережа чувствовал, что его окончательно размазало. И внутри больше нет ничего – хорошо, спокойно так. Тихо, будто и не крыло, будто не изъебывало что-то тяжелое. Уже и забыл, с чего его вдруг понесло… Ну понятно же, что не могут они вместе быть сутками – даже если очень хочется… Есть все-таки у них обязанности, от которых невозможно отречься – и ведь по себе это Сережа знает, – тяжела и неказиста, как говорится, сами оба это выбрали, это судьба… Наконец-то ушло давящее раздражение, растворилась бесконечная усталость – под чистую выгорело без следа. Вместо этого – теплое что-то, трепетное, аж дыхание перехватывает, сводит где-то между ребер, где шершавая чернота подернулась пленкой и перестала ворочаться. Вместо этого – что-то огромное, вязкое, всепоглощающее…. Оно накрывает и утягивает. Так хорошо… Так спокойно… Дима прижимает крепче, чуть ли не полностью сверху на себя укладывает, в макушку легко целует и затихает. …И Сережа понимает, что готов ждать его вечность – ну, или пока не погаснет солнце, – лишь бы Дима к нему каждый раз возвращался.. . .
Она напоминает себя оттуда только отдаленно – судя по тем отрывочным кадрам его воспоминаний, по крайней мере. Здесь она выглядит намного моложе, намного живее – не такой сломанной. – Так оно на самом деле было? – Я не знаю, Сереж. Это очень похоже на парамнезию , точнее, на криптомнезию , – фанфики ведь почитываешь? Да не важно, даже если просто книги… – Ну а как ты объяснишь, что и Дима, и я, и Тихон помним приблизительно одно и то же? Банши щурит глаза сквозь красные стекла очков, замирает на пару секунд, будто вспоминая что-то, блять, ну как на экзамене, ей б-гу. – Ложная коллективная память? Эффект Манделы? Нет. Потому что эффект Манделы – это про факты. А здесь же... Здесь не проверить, Сереж. Объективная психиатрия в моем лице не знает, как к этому относиться. Не знаю, было ли это на самом деле. Не знаю, откуда у меня тоже могут быть эти воспоминания. Но я помню все. И если вселенная действительно бесконечна, – Валя сама себе усмехается, – то и все это могло быть. – Ну… Чтобы такой бред – и по-настоящему… – Да. Да, Пироман, по-настоящему. Хочешь – докажу? Сережа только и способен едва заметно кивнуть. Кивнуть, почти не чувствуя, как что-то внутри дергает от напоминания о собственном имени. Придуманном имени? Забытом?.. Банши тянется к нему рукой. – Можно? Горошко снова кивает вместо ответа. Она аккуратно холодными пальцами касается его кисти, как будто машинально прощупывает пульс, приподнимает его руку, заставляя вытянуть, выпрямить пальцы, отпускает – чтобы сам, на весу держал. – Дрожит, пульс нормальный, мышечный тонус в норме… Спишь хорошо? Курил, прибухивал? Сережа с недоумением на нее смотрит, опуская руку, это здесь, блять, при чем? – Да не при чем, в общем-то… Прости, профдеформация, – улыбается чуть смущенно, будто что-то плохое сделала. – Такой вот из меня врач будет, – смеясь, говорит она. – Я не про то. Банши снова скользящим движением касается его руки, как бы оглаживая ведет выше. – Откуда этот шрам, Сереж? – Подушечкой большого пальца давит на выпуклый след от ожога на внутренней стороне предплечья, выше кисти. Он вздрагивает, как от удара током. Откуда… Метка располагается намного выше изогнутого пятна витилиго, ближе к локтю, в таком месте, что постоянно или под одеждой, или вообще не видно – его вообще заметить можно только если смотреть прям очень близко, – кожа давно зажила, но до, так сказать, заводских настроек не восстановилась – след не болит, но и не проходит. И Сережа готов дать эту самую руку на отсечение, что ни одна, даже самая преданная фанатка (Дима, изучивший все его тело, каждую веснушку, каждую родинку и каждое белое пятнышко губами и пальцами, не считается). – А я тебе скажу, Пиро, – она длинны острым ногтем чуть царапает кожу, совсем легонько, белая полоска тут же проходит, Сережа чувствует только едва щекочущее прикосновение, и как с такими когтями только живется? – С когтями нормально, это ведь не наращенные, а мои натуральные, если ты хочешь поговорить об этом… Не важно, осуждаю… Она увлеченно разглядывает кожу, снова надавливает, сразу же отпускает и в этом месте остается белый след – всего на мгновение, – все сразу же восстанавливается как было. Сережа не очень понимает, что и к чему Банши это делает. – Так откуда, Пиро? – Она с улыбкой на него смотрит, затягивается одноразовым испарителем, тут же окутывается клубами пара. – Не помнишь? А я тебе расскажу – множество историй, коль желаешь , хе-хе… По всему видно, что шраму, точнее, гипертрофическому ожоговому рубцу, явно не один год, точнее без соскоба не скажешь, да это и не так важно. Но если хочешь – можем устроить… Судя по всему, все повреждения у тебя заживают быстро и почти без следов, несмотря на то, что приобретенная ахромия во взросло возрасте... Кожа тонкая, сосуды близко к поверхности, но трофика тканей на основе визуальных показателей не нарушена, хотя ты резко худеешь, – кстати, пламенный привет от моего РПП , – кожа нормальная, эластичная, с гипопигментированными участками... Валя еще что-то говорит на своем птичьем языке, очень интересно, но нихуя не понятно. – А это значит – что? А это значит то, что травматизация кожного участка произошла в следствии контакта с аномальными средами, анамнез неполный ввиду отсутствия у пациента воспоминаний о ситуации… Проще говоря, Пиро, – она снова переводит взгляд на его руку, бережно оглаживая кончиками пальцев, – это привет из прошлой параллельной жизни. Ты не помнишь этого эпизода, – она смотрит ему в глаза прямо, – да и не смог бы при всем желании, нас тогда Выбросом чуть не накрыло… Это след от аномалии «ведьмин студень». Помнишь, что это? Вот и хорошо… Едкая гадость, ученые там, – она кивает куда-то неопределенно в сторону, – не смогли даже толком ее изучить – жидкость токсична настолько, что плавит абсолютно любой материал... Тебе повезло, попала совсем мизерная капелька, комбез прожгло, а кожу – только совсем чуть-чуть. Не знаю даже, сколько лет назад это было – там-то тогда мне было далеко не двадцать два… Вот такие тебе пруфы. Ну замечательно, думает Сережа, десять, блять, из десяти. Очень интересно и познавательно, нахуй. Можем начинать снимать подкаст, блять. – Согласна, – задумчиво говорит Валя, затягиваясь одноразкой, задумчиво смотрит в пустоту так, будто там что-то есть. Сережу в который раз прошибает чем-то холодным. – Это сейчас… Подожди, – он упирает локти в колени, придвигаясь к ней чуть ближе. – Ты что, мысли читаешь? Валя с хитрой улыбкой чуть приоткрывает рот, позволяя пару медленно стекать. Косо блестит очками на Сережу и снова до ужаса ему напоминает ту Банши, которую он, казалось, так хорошо знал в другой жизни. – А вот тебе еще одно доказательство. Если, конечно, они вообще нужны. Хочешь, еще историю расскажу? А вы хотите?