бастард из винтерфелла

      Джону Сноу было всего девять лет, когда он понял, как устроен этот мир — и что он не готовил ему ничего хорошего.       Когда-то в детстве он еще хотел это изменить. Еще пытался, старался, учился — делал все, что должен был делать ребенок, чтобы его похвалили. Он повторял за Роббом: тренировался с мечом, луком, много читал и писал, чтобы у него был красивый понятный почерк; но его никогда не хвалили. Все учителя и наставники смотрели строго и свысока, когда он делал успехи, а когда он оказывался первым — кривились так, будто он совершил самую большую ошибку в жизни; Робб и вовсе начинал дуться, когда это происходило, и рвался вперед с удвоенной силой, пока не вставал над ним с победной ухмылкой. Робба всегда хвалили, что бы он ни сделал, даже когда он проигрывал — ему говорили, что какой-то прием и какое-то движение были особенно хороши, просто нужно чуть больше тренировок; Джона при этом никогда не замечали — и он стоял растерянный, с опущенным к земле мечом или луком и смотрел, слушал, как Робб светится от похвалы, и чувствовал… сначала это была обида. Потом — пустота.       Джон для всех был раздражающим щенком, путающимся под ногами, но он понял это слишком поздно.       Ему было девять, когда он перестал — стараться, выкладываться, учиться; пытаться. Просто в какой-то момент на очередном уроке, ловко уворачиваясь от тренировочного меча Робба, он вдруг предельно ясно осознал — никто никогда его не похвалит. Никто никогда не скажет ему, что он молодец, никто никогда не укажет на его ошибки или удачные движения. Всем на него наплевать.       И когда эта мысль пришла ему в голову, он просто… сдался. Джон понял, что у него просто не осталось сил убегать от нее, убегать от того, что так старательно его преследовало. Он опустил меч и спокойно принял удар меча Робба по плечу, свалившись от него на колени; сир Родрик недовольно цыкнул, отчего хрупкие мальчишеские плечи согнулись сильнее, а длинные черные кудри занавесили бледное лицо.       — Вставай, Джон! — Робб недовольно взмахнул деревянным мечом, но Джон только и мог, что сцепить зубы и опустить голову еще ниже, чувствуя, как по щекам катятся слезы.       Это было настолько больно, что он хотел просто свернуться в клубок и разрыдаться, так, как давно перестал, еще тогда, когда ничего не помнил. Джон разучился плакать очень рано — потому что никому не было дел до его слез; но сейчас он чувствовал, как рыдания раздирают его маленькую грудь, рвутся из горла больным криком. И когда Робб, разозлившись, попытался поднять его за плечо, Джон оттолкнул его руку и просто сбежал, не зная куда, лишь бы забиться в угол в самый дальний угол Винтерфелла и дать волю слезам — обнять худые, сбитые под теплой тканью колени и, спрятав в них лицо, рыдать до тех пор, пока горло не сдавят икания, пока он не начнет задыхаться из-за соплей, пока слез в нем просто не останется.       Он тогда в том углу так и уснул — свернувшись в клубок прямо на земле, не способный найти в себе сил, чтобы вернуться в свою комнату. А его ли это комната?..       Есть ли в этом мире хоть что-то, что он может называть своим?..       Утром у него ломило тело, глаза опухли от слез, а на лице застыли дорожки и сопли, которые он грубо стер рукавом. Джон с трудом сел, но встать не пытался — оперся спиной на каменную стену, закинул голову, больно ударяясь затылком, и посмотрел вверх, на светлое голубое небо. У него не было сил — подняться или дальше плакать; Джон чувствовал себя пустым — будто в его груди образовалась огромная дыра, которая поглотила, пожрала все, чем он был, не оставив ни капли, ни крошки. Эта дыра забрала у Джона все, оставив после себя только что-то выжженное и уничтоженное, то, что Джоном больше не было.       Джон потерял себя и стал тем, кем он есть на самом деле. Просто мальчиком Сноу. Бастардом. Не Джоном.       Больше всего на свете он хотел, чтобы ему просто сказали «ты молодец, Джон». Чтобы просто обратили на него внимание и увидели в нем Джона, мальчика со своими мечтами и умениями, мальчика, который что-то может, который способен на что-то большее, чем без пользы есть хлеб за столом семьи Старков, мальчика, который просто хотел немного любви и тепла. Но в тот момент, когда меч Робба оставил на его плече болезненно пульсирующий синяк, он осознал, что этого никогда не будет.       Для всех и каждого в Винтерфелле и во всем Вестеросе — он всегда и навечно будет просто мальчиком Сноу. Просто бастардом. И не важно, что его зовут Джон, не важно, что ему отлично дается бой на мечах, не важно, что он быстро учится и много знает. Всем плевать. Никто и никогда не заглянет дальше этого проклятого Снега, никто и никогда не назовет его Джоном. Все будут звать его Сноу или бастард. Он рожден бастардом, бастардом будет всю жизнь и бастардом умрет. И никому не будет нужен, потому что бастарды никому не нужны. Это самая простая истина в этом мире, но он так поздно ее осознал.       Джон думал, что слез в нем не осталось, но он снова заплакал, позволяя соленым каплям катиться по холодным щекам, стекать по горлу и впитываться в ворот. И со слезами этими, с каждой, что омывала его кожу, он терял последнюю надежду быть кем-то, кроме мальчика Сноу.       Ему было девять, когда он действительно стал Джоном Сноу и понял, что сломан. Что всегда был сломан, как старая кукла, которую почему-то забыли выбросить. В том закутке, в котором он безвылазно без еды и воды провел почти два дня, Джон наконец выбросил эту проклятую куклу имени себя и впервые захотел исчезнуть.       Джону пришлось выползти из своего убежища и медленным шагом, чуть ли не ползя, отправиться в замок: он слышал, как по всему Винтерфеллу в его поисках ходили недовольные стражники, и ему стало стыдно, что он заставил отца напрячь столько людей, чтобы найти просто какого-то мальчишку-бастарда. Поэтому он вернулся, хотя и не хотел — хотел он только выбраться из этих стен и уйти как можно дальше от места, которое считал домом. Зачем? Он не знал. Может, в смутной надежде на другую жизнь, а, может, просто чтобы идти до тех пор, пока не упадет замертво.       По солнцу он предположил, что Старки сейчас должны завтракать, поэтому Джон сразу направился в зал. Когда он приоткрыл дверь и вошел, все подняли головы или обернулись и уставились на него: грязного, уставшего и будто бы неживого; они смотрели на него несколько долгих секунд, а потом Нед встал и, стремительно подойдя к нему, присел на колено, схватив своими большими ладонями за худые плечи.       — Джон, — с волнением выдохнул он. — Где ты был? — Нед ощупал его тощее тельце, проверяя на раны, и Джон не позволил себе поморщиться, когда его пальцы надавили на синяк, оставленный Роббом на последней тренировке. — С тобой все в порядке?       — Да, отец, — тихо ответил Джон, не находя в себе сил посмотреть ему в глаза. И от этого «отец» в его горле снова встал ком, и глаза защипало, и он крепко зажмурился, чтобы слезы вновь не потекли по его чумазым щекам. — Все в порядке.       Нед нахмурился.       — Тебя не было два дня, Джон. Мы волновались.       «Мы?» — подумал Джон. «Леди Кейтилин точно не волновалась».       — Не стоило. Со мной ничего не случилось.       Нед тяжело выдохнул, видимо, поняв, что ничего от него не добьется, и просто крепко обнял. И если раньше Джон с удовольствием обнимал его в ответ, тянулся к тому немногому теплу, которое давал ему мир в этих объятиях, то теперь он почувствовал, что руки его слишком тяжелы, чтобы подняться и лечь на отцовскую спину в ответе. Он не имел права на такое беспокойство отца, он не имел права на эти объятия. Он просто бастард. То, что Нед Старк принял его как родного в своем доме, не делало Джона действительно ему родным.       Он просто огромное пятно позора на репутации всегда честного и благородного лорда Эддарда Старка. Он не его сын. У бастарда нет права зваться чьим-то сыном и звать кого-то отцом.       Когда Джон об этом подумал, ему стало… спокойнее. Потому что сгорело в диком огне последнее, что делало его человеком.       После этого происшествия его жизнь… не то чтобы сильно поменялась, но жить стало легче. Он почти не делил стол со Старками: приходил раньше или позже прямо на кухню за свежим хлебом или куском мяса, и одна из кухарок, сердобольная женщина лет на десять старше леди Кейтилин, с удовольствием кормила его. Она была единственной из прислуги, кто относился к нему как к простому мальчику, не разделяя общей неприязни; именно поэтому Джон мог позволить себе бегать от общего стола большую часть времени.       Тренировки посещать ему все же приходилось, но он больше не блистал на них: позволял Роббу побеждать, даже тогда, когда мог уложить его на лопатки, специально промахивался по мишеням в большинстве выстрелов; очень скоро всем стало наплевать, что его результаты стали хуже, хотя отец, видя его, поджимал губы от недовольства и тревоги. Но Джон всегда говорил, что с ним все в порядке, и со временем даже Нед перестал пытаться узнать, что с ним происходит.       Джон отдалился от всех, отстранился. Когда ему не надо было тренироваться с Роббом и сиром Родриком, он уходил как можно дальше, находя наиболее безлюдное место, и тренировался в одиночестве, оттачивая свои умения до совершенства. Джон не знал, зачем это делал; не перед кем ему было этим хвастаться, не перед кем ему было что-то показывать. Но он все равно продолжал упражняться с мечом до тех пор, пока руки не начинали болеть и пальцы больше не могли сжимать рукоять.       Эти часы, которые принадлежали только ему, были для Джона отдушиной. С мечом он мог забыть о своем происхождении, мог забыть, что у него ничего и никого не было, мог забыть, что его жизнь по сути не имеет смысла. Ради чего ему жить? У него в этом мире не было места. Разве что лет в восемнадцать отец отправит его в караульные или сделает стражем Винтерфелла, если леди Кейтилин не уговорит мужа отослать ненавистного бастарда прочь из их дома.       У Робба было будущее: после отца он станет лордом Старком и Хранителем Севера. У Сансы и Арьи было будущее: они выйдут замуж за сыновей лордов, станут леди своих новых домов и матерями их будущих наследников. У маленького Брана было будущее: он станет надежной опорой и поддержкой Роббу, когда тот займет место отца. Только у Джона не было этого будущего. Потому что ни у одного бастарда его нет.       Ни одна девушка не захочет быть его супругой. Его дети так же будут носить имя Сноу, даже если бы он заключил брак по всем законам. Никто не захочет, чтобы их охранял бастард, никто не возьмет его в рыцари. Ему одна дорога — на Стену, в Ночной Дозор, где служил добрый дядя Бенджен, который, приезжая, всегда лохматил его черные кудри и задорно улыбался. Но даже там он навсегда останется Сноу и бастардом Эддарда Старка. Даже там он не будет просто Джоном, сколько бы дядя Бенджен и все прочие ни говорили, что на Стене никому нет дела до твоего происхождения.       Да и что ему там делать? Ночной Дозор, служба в котором когда-то считалась почетным и благородным делом, превратился в тюрьму для воров, насильников и ненужных сыновей. Самое место для мальчика Сноу, думал бессонными ночами Джон, представляя, что уедет туда лет в пятнадцать. Не потому, что это почетно и благородно, не потому, что Ночной Дозор — важный для Вестероса орден и там он может оказаться полезным. Потому, что он никому ненужный ребенок. Потому, что так он отблагодарит Старков, которые потратили столько времени и средств, чтобы воспитать его. Он избавит их, и особенно леди Кейтилин, от своего присутствия. И, может быть, быстро умрет от холода или клинка одичалых в первую или вторую свою вылазку. Это было бы так легко.       Но Джон не хотел на Стену. Не хотел в Ночной Дозор. Он хотел однажды полюбить и быть любимым в ответ, он хотел, чтобы у него была любящая семья, он хотел иметь теплый дом, в которой можно вернуться и где тебя всегда будут ждать. Ему не нужны несметные богатства и высокие титулы — Джон хотел простого, тихого счастья. И, по иронии судьбы, он никогда не сможет его получить.       Потому что он никто. Он мальчик Сноу. Без имени, мечты и будущего. Просто маленький Снег, который не жаль измарать грязными собаками, чтобы привести их в приличный вид. Никому не будет дела до него, если он просто тихо умрет в темном углу. Может, разве что лорд Старк расстроится. Ненадолго. У него есть Робб, и Санса, и Арья, и малыш Бран, и еще будут другие дети — леди Кейтилин молода и Боги к ней благосклонны, она еще не раз подарит своему мужу сыновей и дочерей. Законных сыновей и дочерей. А Джон…       Он сжался в клубок на своей кровати, закрывая рот ладонями, и тихо завыл от боли и одиночества. Джон просто хотел хотя бы кому-то быть по-настоящему нужным, но в этом мире не было ни одного человека, который относился к нему с лаской и нежностью. Бастардов не любят. Это непреложная истина, которая разрывала его маленькую грудь и ломала ребра, втыкая их в сжимающиеся от сухого плача легкие. Его никогда не полюбят и не приласкают, для всех и навсегда он будет просто человеческой ошибкой, которую не исправить, но которую можно не замечать.       Это был замкнутый круг. И Джон понятия не имел, как из него выбраться.       Тогда, в глухую ночь два месяца спустя, он во второй раз задумался о том, что умереть — лучший выход из всех возможных.       Когда лорд Старк — Джон больше не звал его отцом в своих мыслях и даже вслух старался избегать этого обращения — подавил восстание Бейлона Грейджоя и привез в Винтерфелл его единственного выжившего сына Теона, Джон стал проводить на тренировках еще меньше времени: сира Родрика и Робба больше заботил дикий мальчишка с растрепанными волосами и недоверчивым взглядом, чем скатившийся на самое дно бастард, который даже не пытался улучшить свои резко ставшие ужасными навыки. С появлением Теона Джон почти превратился в невидимку: все были заняты юным Грейджоем и до маленького Сноу никому не было дела.       Ему должно было быть обидно, когда Робб перевел свое внимание с него на нового товарища, но Джону не было. Ему было пусто. Он смотрел на их тренировки, на то, как Теон оттаивает, на то, как они начинают дружить и везде ходить вместе, и не чувствовал ничего. Дыра в груди, образовавшаяся в тот день, ломала его ребра и пожирала все, что он испытывал. И обиду — пожирала тоже, не оставляя ничего. И Джон был этому рад.       Ему больше не было больно. Нечему в нем было чувствовать боль. Все зачахло и умерло.       Теон был пленником Винтерфелла, но к нему относились на порядок лучше, чем к Джону. Впрочем, это не должно было удивлять: Теон был законным сыном своего отца и будущим лордом Железных островов, а Джон… Джон был просто Сноу. Поэтому, когда по прошествии пары месяцев сир Родрик начал хвалить Железного мальчика за успехи в тренировках, Джон понял, что даже призрачное право находиться здесь, одобренное лордом Старком, желающим воспитать бастарда наравне с Роббом, он потерял. И когда Теона, с радостной улыбкой опрокинувшего его на землю, сир Родрик наградил довольной улыбкой гордого учителя, Джон просто молча поднялся и ушел. И больше на тренировки не приходил.       Все равно всем было наплевать. Все равно там он никому не нужен: сира Родрика он раздражал, как и любого человека в Винтерфелле, Робба больше интересовал Теон, не напоминающий безвольную куклу, с которым действительно можно было тренироваться, а не заниматься избиением чучела, а Теону Джон был интересен только как объект для издевок. Джон оставил Робба, Теона и их крепчающую с каждым днем дружбу, даже не попытавшись побороться за симпатию брата. Не видел смысла. Все равно рано или поздно Робб осознает истинное положение вещей и тогда пойдет в мать не только внешностью, но и отношением к брату-бастарду.       Джон хотел, чтобы это произошло как можно дальше от него. Почему-то мысль о том, что в голубых глазах брата будет пламенем гореть неприязнь, давила сильнее прочих. Джон не хотел, чтобы Робб однажды посмотрел на него с отвращением, как всегда смотрела его леди-мать. Но понимал, что это случится. Не могло не.       Когда спустя пару недель лорд Старк наконец заметил, что Джон не ходит на тренировки, то снова попытался с ним поговорить. Но Джон только молчал и смотрел в пол, не отвечая на вопросы, почему прекратил посещать уроки сира Родрика. Лорду Старку этого не объяснишь.       Тогда даже у Неда Старка закончилось терпение, и он просто приказал Джону ходить на занятия. Джон не смог сказать «нет». Только пустое «да, отец», которое, кажется, отрезвило Неда, но Джон уже ушел, так и не посмотрев ему в глаза. Он вернулся к тренировкам, но едва ли что-то на них делал, позволяя Роббу и Теону из раза в раз валять себя в грязи и смеяться над тем, что пущенные им стрелы не попадают в центр мишени.       Джон позволял им все и не смотрел им в глаза. Никому больше. Даже самому себе в зеркале. Поднять голову казалось чем-то запредельно сложным, поэтому он был рад, когда его прекратили стричь: прятаться от всего мира за отросшими до плеч черными кудрями стало его спасением. Теперь он мог не видеть обращенные на него презрительные взгляды и обманывать себя, что всем просто на него наплевать. За волосами можно было спрятаться и от пронзительного взгляда отца, и от непонимающего взгляда Робба, и от насмешливого взгляда Теона, и от холодного взгляда леди Кейтилин, и от любопытного взгляда Арьи. Одна Санса на него не смотрела — он интересовал ее не больше, чем предмет интерьера, а малыш Бран еще ничего не понимал и нуждался только в своей матери. И Джон был искренне этому рад.       За волосами можно было спрятать собственный мертвый взгляд, и излишнюю худобу, которая заострила его скулы, потому что он стал значительно меньше есть, давно потеряв аппетит, и сухие потрескавшиеся губы, с которых почти совсем перестали срываться слова. И с кем бы Джону разговаривать? Ни с кем, отстраненно думал он за очередным ужином, который ему пришлось разделить с семьей Старков, чтобы лорд Старк лишний раз не беспокоился и не трогал его.       Ему было все равно, что лорд Старк прекрасно замечал произошедшие изменения и пытался что-то сделать. Джон больше не хотел этого: не хотел, чтобы эта семья приняла его, не хотел быть ее частью, не хотел звать младших Старков братом и сестрами. Джон больше ничего не хотел. И тогда голоса остальных заглушились, превратились лишь в далекий шум, который Джон игнорировал. Не слышать их оказалось так легко. Потому что так больше не хотелось, чтобы эти голоса когда-то обратились к нему с теплотой.       Джону было десять, когда он выгорел полностью. Когда в нем не осталось абсолютно ничего.       Джону было десять, когда по иронии судьбы его жизнь изменилась.       Он все так же тренировался в одиночестве, изнуряя свое ослабевшее за годы голода тело, когда в один день заметил, что за ним наблюдают. Джон замер, когда осознал это, и впервые за долгое время поднял взгляд от земли, встречаясь им с темно-пурпурными глазами. Мужчина, наблюдающий за ним, был одет в легкие доспехи и держал меч на поясе; кто-то из стражи, догадался Джон, крепче сжав пальцы на рукояти, когда мужчина, поняв, что его бессовестное подглядывание заметили, подошел ближе.       — Почему не тренируешься с остальными? — дружелюбно спросил он. — У тебя хорошо получается. Лучше, чем на тренировках.       Джон просто молчал, смотря на него из-под густых ресниц, за которые Теон звал его сладкой девицей, дергая за волосы; если молчать — это будет грубо, но зато от него быстрее отстанут.       Но мужчину его молчание не смутило.       — Ты прячешься от них, да? — его глаза чуть прищурились, ловя его реакцию. — Не хочешь, чтобы они знали, насколько ты хорош?       Джон отшатнулся, выставив перед собой меч, но мужчина только мягко улыбнулся и поднял ладони перед собой.       — Не переживай так, я не упрекаю, — он опустил руки, внимательно следя за его реакцией. — Могу понять, почему ты тут один. Никто не обращает внимание, да? — Джон насупился. — Многое упускают. Ты очень хорош.       Он не знал, что делать с этой неожиданной похвалой. Почти впервые в жизни его похвалили — когда-то это делал и отец, но с тех пор прошло слишком много времени, что Джон забыл, как звучит отцовская гордость.       — Что Вам нужно? — тихо спросил Джон, настороженно поглядывая на своего собеседника.       Мужчина задумчиво сцепил пальцы на своем мече.       — Я давно за тобой наблюдаю, и мне каждый раз становится грустно, что ты один, — он чуть прищурился. — Хочешь, буду помогать тебе?       У Джона от шока даже руки опустились, не способные удержать меч, и он посмотрел на мужчину так, будто у того вдруг выросла вторая голова.       — Мне все равно, что ты бастард, — серьезно сказал он. — Твое происхождение не определяет твои навыки и тем более то, какой ты человек, — мужчина протянул ему ладонь для рукопожатия. — Меня зовут Чейн. Так что скажешь?       Джон долго смотрел на него, пытаясь найти признаки вранья или насмешки, но Чейн выглядел дружелюбнее щенков, с которыми Джон любил играть, и он, кажется, действительно имел в виду то, что говорил. Поэтому, поколебавшись, Джон все же пожал ему руку. Даже если Чейн обманул его, хуже не станет. Над ним и так уже смеются, вкладывая в ненавистное «Сноу» не только презрение, но и издевательскую насмешку над неуклюжим бастардом.       Но Чейн действительно помогал ему: на час или два незаметно уходил со своего поста, благо, он был рядом с закутком Джона и там почти никого не было, чтобы донести о пропаже стражника лорду Старку; Чейн хорошо владел мечом и с удовольствием помогал ему, показывая Джону различные приемы и трюки и заставляя отрабатывать их на себе, чтобы Джон учился не только атаковать, но и контратаковать. Это было хорошо: Чейн никогда не ругал его и спокойно объяснял ошибки, не смотрел на него свысока и не дразнил его Сноу или бастардом — он всегда звал его просто Джоном или ребенком, но это не было оскорблением — звучало это обращение скорее с лаской, будто Чейн обращался… к любимому ученику.       Из-за этого Джон чувствовал себя странно, но не находил в себе желания возмутиться. Только… ему становилось тепло, как не было уже очень давно. И спустя две недели он заметил, что тренировок с Чейном ждет почти с детским предвкушением, ощущая нетерпение всем своим телом.