Кому: Ли Минхо
Четверг, 2:27
Ты так и не ответил, могу ли я писать тебе ночью, поэтому я решил, что могу.
Кому: Ли Минхо
Четверг, 2:27
Что ты сделаешь, если я приеду и приглашу тебя прокатиться по городу?
В этой игре уже сыграла одна безосновательная ставка, так что почему бы не попробовать снова? Так, конечно, и развивается лудомания, но Хёнджину, в целом, одним диагнозом больше — одним меньше. Он всё равно уже подсел, и бессмысленно сопротивляться. Он всё равно не намерен ждать новую дозу столько, сколько ждал прошлую. И он чертовски соскучился по скорости. Раньше он часто петлял по городу ночами, когда ещё помогало от скуки, даже бывал на треке с десяток сходной паршивости раз — знакомый торчок Ёнджун вечно тащил с собой, пока окончательно не снюхался и не перестал выходить на связь. Гонки на трассе неплохи, но уличные с первого дня были как-то ближе и в вопросах избавления от скуки эффективнее. Холодный ночной воздух, неоновые вывески цветными пятнами за окном, рёв мотора, вибрация от скорости по костям (в ней что-то совершенно особенное), чужие голодные глаза на старте и охуевшие на финише. Приятно. Хёнджина никогда, конечно, с первого взгляда не брали в счёт — смазливый мажор, насосавший на тачку, да ещё и на самовозке, — однако после того, как прошивал прочих без особого энтузиазма, начинали истекать слюной и ею же давиться. Ощущение власти над дорогой сменялось ощущением власти над людьми, и было забавно. Но потом перестало брать так, как хотелось, и облизанная чужой завистью Агера стала частенько застаиваться в гараже. Однако со скоростью, как с любым, кажется, лекарством от скуки: брать со временем перестаёт, но подсаживает, и порой до зуда тянет снова. Хёнджин последние недели две не был за рулём, так что сейчас ощущалось отличной идеей намиксовать лекарства — Минхо и скорость. Благо, эти мешать не чревато. Наверное. Вот что чревато, так это мешать каждое из этих лекарств с алкоголем, и Хёнджин на встрече с денежными мешками выпил пару бокалов, однако едва ли от них уже что-то осталось, а потому можно пренебречь. Уведомление о сообщении пустило по спине колючие мурашки. От кого: Ли Минхо Четверг, 2:32 Думаю, сяду в машину Минхо потрясающий, и щёки рвёт улыбкой почти больно, а от его отчаянной прямоты трудно дышать. Обезоруживающе. Каждый раз. Хёнджин ждал подкола или встречного вопроса, может, потому что люди очертя голову не соглашаются на ночные авантюры с эскортниками, которых видели всего дважды, даже пускай встречи и были весьма многозначительные. Люди в целом с эскортниками обычно осторожнее. Минхо по-прежнему в этом стабильно необычный, и уже бы пора привыкнуть, но удивлённо-восторженные трепыхания сердца никак не прекратятся. С ними в груди Хёнджин и подъехал к дому Минхо. И с лёгким тремором в пальцах от предвкушения — ну точно последний торчок. Доза скорости была небольшая, а потому почти не ощутилась, так что оставалось надеяться на хороший приход от более эффективного лекарства. Надеяться, вообще-то, теперь совершенно небезосновательно. Минхо вышел спустя несколько минут, и идея покататься была отличной, если судить по охуению на его лице от взгляда на машину. Хёнджин почти расплылся в гордой туповатой улыбке, но сумел стянуть губы — в Агере грешно выглядеть туповато. Хотя, с другой стороны, если ты уже сидишь в Агере, хоть клоунский нос нацепи, вызываешь восторженные взгляды. — Я, конечно, знал, что ты хорошо зарабатываешь, но чтобы настолько... — Минхо присвистнул, усевшись по правую руку. По рёбрам поползло тепло. Едва ли хотя бы пара человек из тех, что бывали в этой машине, думали, будто Хёнджин купил её сам — обычно тактично глотают снисходительное «Не насосал, а подарили?» и неловко кашляют, подавившись. Хёнджин к этому привык и, вообще-то, немного ждал чего-то вроде. От Минхо — за прошедшие дни стало очевидным — не стоило, но мозг едва успевает угнаться за всем этим новым, так что пока потворствует старому. Пока всё ещё каждый раз удивляется, когда относятся как к человеку, способному что-то делать самостоятельно, а не как к красивой дорогой игрушке. Хотя Хёнджин от этого, конечно, быть красивой дорогой игрушкой не перестал. — Переходи на тёмную сторону, у нас неплохо кормят, — губы изогнула ухмылка. — В вашем бизнесе слишком высокая конкуренция, кажется, — окинув Хёнджина игриво-оценивающим взглядом, Минхо чуть прикусил нижнюю губу в попытке, очевидно, скрыть улыбку. У него не вышло. А у Хёнджина не вышло сдержать ползущий по шее жар. От Минхо снова пахнет вишней и кофе, и снова в животе щекотно, будто перьев наглотался, и они там причудливо пляшут. То, как честно Минхо флиртует и как искусно при этом имитирует беззаботность, восхитительно. — У тебя интересный способ делать комплименты, — Хёнджин склонил голову, с вызовом вглядываясь в переливы слабого света на серых радужках. — У тебя интересный вкус на машины, — Минхо умеет принимать вызовы отлично, но отбивать их, думается, — ещё более филигранно. Он показательно обвёл салон быстрым взглядом, а после снова приклеил искры зрачков к Хёнджину. — Даже любопытно, какая у тебя вторая. Хёнджин недоумённо нахмурился: — Вторая? Минхо сначала обескураженно похлопал ресницами, а потом несколько раз до дурного забавно открыл и закрыл рот. Хёнджин не решил для себя, очаровательно это или смешно — наверное, и то, и другое. — Не говори мне, что каждый день на этом ездишь, — Минхо раз-второй неверяще мотнул головой из стороны в сторону и, заметив напротив едва сдерживаемую ухмылку, хихикнул: — Ты знаешь, что это богохульство? Хёнджин рассмеялся, отводя взгляд. Пожалуй, это одна из самых небогохульных вещей в его биографии, если уж начистоту, но, да, обычно люди, наверное, не берут себе Агеру, чтобы кататься в магазин за хлебом. Вообще, думалось как-то забавы ради взять вторую тачку — Авентадор, но Минхо, очевидно, лучше об этом не говорить, иначе начнёт креститься. Однако, Хёнджин едва ли был бы против, встань тот при этом на колени. — Считаю богохульством то, что мы всё ещё стоим на месте, — кнопка зажигания продавилась под пальцем, и машина звучно заурчала. — Готов покорять ночной город? Минхо ухмыльнулся и щёлкнул замком ремня безопасности. Город ночами всегда красивее, если на вкус Хёнджина. Не столь оживлённый, как днём, но значительно живее. Пульсирует огнями, будто колотится сердце, и глубоко дышит свободой, не перешитой поперёк длинными пробками и суетливыми караванами офисных клерков. Не закопай в себе Хёнджин в далёком прошлом тягу к рисованию, наверное, много полотен посвятил бы ночным улицам. И эти полотна стали бы мировыми шедеврами, будь на них ещё и Минхо. Ему идёт ночь. Почти так же сильно, как игривый тон и футболки с закатанными рукавами. Она мешает на его лице краски заоконных фонарей и вывесок в аляповатые, но до жути притягательные узоры, и Хёнджин глядел бы, не отрываясь, если бы не нужно было смотреть на дорогу. Хотя, вообще-то, смотреть не то чтобы обязательно — он слишком хорошо знает улицы этого города. Есть одна особенно живая — яркая от обилия разноцветных неоновых вывесок, широкая и жутко неискренняя. По обе стороны понатыканы клубы, бары, рестораны, отовсюду звучит музыка, по тротуарам шатаются веселящиеся, пахнет алкоголем, сигаретным дымом и сомнительным восторгом. Хёнджин всегда любил её. Не для быстрой езды, а чтобы смаковать густой от разномастных людских эмоций воздух, пятнать радужки цветными бликами и нутро — ощущением правильности. Эта улица Хёнджину всегда подходила и когда-то даже спасала от скуки. Потом, конечно, как прочее, перестала в нужной степени, но её живость занимательная. И своеобразно красивая. Едва ли Минхо никогда тут не был, но отчего-то хотелось ему показать. — Знал, что ты привезёшь сюда, — послышалось с ухмылкой, когда машина свернула в начало проспекта. — Здесь красиво, — Хёнджин, опустив не особенно требующий ответа вопрос «Откуда знал?», дёрнул плечами и глянул на Минхо с улыбкой. Улыбка эта ощущалась такой искренней, какая бывает у детей, когда показывают друзьям свой домик на дереве. Сложно припомнить, когда Хёнджин в последний раз так улыбался до встречи с Минхо. — Пожалуй. Я давно здесь не был. — А раньше бывал часто? — Хёнджин ухмыльнулся мысли о том, что вот этот статный бизнесмен на соседнем сидении в прошлом был тусовщиком. — Случалось, — Минхо многозначительно хмыкнул. Хёнджин вопросительно промычал и поднял брови в надежде услышать какую-нибудь занимательную историю из тёмного алкогольного прошлого — иные с этой улицей редко связаны. Однако Минхо привычно удивил: — Во времена учёбы мы с друзьями часто здесь бывали. Там есть площадь дальше за углом, мы выступали там. — Выступали? — Я танцевал, — Минхо кивнул и поёрзал. И на долгие несколько секунд замолчал. Хёнджину эти несколько секунд невесть почему вытянулись в небольшую вечность. — Потом пришлось завязать, когда получил бизнес отца. Фраза совершенно обычная и сказана была буднично, спокойно, но от неё во рту вдруг возник странный привкус обречённости. Хёнджин не нашёлся с ответом — только поскрёб запястье и едва заметно кивнул. Минхо ещё сколько-то помолчал, глядя на мелькающие за окном цветастые вывески, а после неожиданно продолжил говорить. О том, как занялся танцами в школе; о том, как не прекратил в универе, а прибился к группе таких же больных до танцев парней; о том, как они занимались чуть ли не каждый день, даже вечерние пары пропускали ради тренировок, а потом время от времени выступали здесь. Разноцветные линии играли на его коже, а взгляд расслабленно блуждал по вывескам по обе стороны шоссе, и Хёнджин поглядывал время от времени, ощущая сердцебиение выше груди, прямо над ключицами. Странное сердцебиение, неровное, между восторженным и тревожным. Первое потому, что Минхо всё ещё невозможно идёт ночь, особенно причудливо разукрашенная, а второе потому, что ему жутко не идёт пустая тоска во взгляде. Никому, вообще-то, пустая тоска во взгляде не идёт, но Хёнджину прежде редко было до чужих взглядов дело. Да и на него смотрели обычно либо с обожанием, либо с пренебрежением (пара промежуточных эмоций не в счёт), и даже на эти взгляды редко отвечал. А если глядели в сторону, и вовсе не думал всматриваться. Те клиенты, что пользовались как личным психологом, зачастую пытались залезть в радужку, и за их зрачками, может, бывало что-то, особенно за теми, что налиты слезами, но никогда не было в достаточной степени не плевать. Никогда от того, что за их зрачками, не было настолько странно внутри. А сейчас было. Минхо говорил привычно живо, так, как только он, кажется, умеет, но без нарочитой искренности, как в рассказах о работе, — с настоящей, как когда говорил об отце прошлой ночью. С той лишь разницей, что в разговоре об отце его взгляд не был таким пусто-тоскливым. Там был смиренно-скучающий и тёплый, а здесь — такой, от которого болит какая-то фантомная часть тела. Не разберёшь даже, где именно больно — просто больно. Так болят зарытые былые стремления, наверное. Хёнджину будто бы эта боль кажется малость смутно знакомой, но слишком отдалённо, чтобы утверждать наверняка. Ещё в первую встречу после слов о вынужденном владении бизнесом было очевидно, что Минхо от чего-то своего ради этого бизнеса отказался. Сам он не сказал тогда толком, а Хёнджин отчего-то не спросил (вероятно, просто, впечатлённый, не сумел собрать в кучу слова), и вот теперь вообще всё по полкам. Минхо от всего своего отказался. — Классно было, на самом деле. Мы после выступлений часто заходили в бар в конце улицы. Его закрыли давно, но там были отменные бургеры, — он улыбнулся будто бы искренне и провёл по кудрям ладонью. Те чуть взлохматились и рассыпались вокруг лица более очаровательно, чем прежде. — Пожалуй, я скучаю по этому. Хёнджин внутренне схлопнулся от диссонанса: то ли грустно, то ли хочется рухнуть на колени от восхищения. Пустая тоска серых глаз тяжёлая, а улыбка Минхо походит на улыбку висельника, но он всё ещё невозможно красивый. Он всегда выглядит по-разному, но каждый раз безупречно. Он каждый раз открывает о себе что-то болезненно-новое, и получается у него так легко, будто совершенно обыденное, а у Хёнджина каждый раз от этого что-то внутри неприятно-резиново тянется в разные стороны. Сегодня вдруг сильно ощутимее. За откровение, по-прежнему, платят откровением, и Хёнджин заговорил, свернув в конце проспекта направо — по направлению к автомагистрали: — Я рисовал раньше. Недолго, в универе. Потом Сынмин предложил работать на него, и я не отказался, так что пришлось отказаться от всего остального, — Агера зарычала чуть звучнее, набирая скорость. — Я не жалею, но это чувство, знаешь, когда можешь говорить то, что не сказать словами? — Хёнджин бросил быстрый взгляд на Минхо. Разрезал себе сетчатку пустым блеском его глаз и решил больше пока не смотреть. — По нему, наверное, иногда скучаю. Насколько там пусто у него самого блестят глаза, чёрт знает, но ощущения неприятные. Даже полуночная откровенная околесица о родителях не чувствовалась такой липкой. Какое-то пластилиновое чувство: противно тугое, трудное. Хёнджин выехал на автомагистраль. Спидометр заплясал быстро растущей скоростью, огни за окном принялись растекаться в причудливые формы, а Минхо, вопреки ожиданиям, не стал честно в своей привычной молчать: — Тот бар, где мы с парнями пили после выступлений, закрылся, а команда давно распалась, но магазины с холстами и красками работают. Хёнджин сглотнул что-то неприятно большое и промолчал, позволяя стрелке спидометра чуть перелезть максимально разрешённую. Он не придумал, что нужно чувствовать, потому позволил себе чувствовать только вибрацию скорости в костях и взгляд Минхо на виске, ответить на который не хватало рвения. Благо, Минхо и не требовал ответа. Минхо вообще с самого начала ничего не требует: просто смотрит, просто говорит, просто прикасается, просто поджигает внутри хворост сотни новых ощущений и реакций. Не ради — потому что. И этот намёк — очередное зубодробительное «потому что». А Хёнджин в этом всём просто жалкий. Сейчас жалкий до мушек сомнительно контролируемого раздражения под кожей. У торчков принято быть жалкими, а картины писать не принято. А у эскортников принято запариваться над красивой картинкой своего лица, а не страдать искусством. И магазины с холстами и красками, конечно, работают, только вот Хёнджину давно там нечего делать. По долгу службы не положено. Он от той жизни, где было резонным ошиваться возле художественных, отошёл немыслимо далеко и забыл дорогу. А если бы помнил, едва ли смог вернуться. Как в играх с линейным сюжетом: локация пройдена — локация закрыта. Он никогда прежде не жалел: эта жизнь дала ему сильно больше, чем когда-либо смогла бы та. Да и сейчас не жалел. Это пластилиновое чувство — побочки от лекарства, дело ясное. У лучших вещей в жизни всегда больше всего побочек, и Хёнджин просто принял очередную. Вместе с ней всё ещё невозможно приятно крутит внутренности от присутствия Минхо рядом, так что совершенно не важно, насколько мерзко мурашит затылок. С этим, как и со всем прочим, можно справиться. Сейчас скорость неплохо помогает. Расслабляет и будоражит одновременно — её любимый трюк. Колотится вторым сердцем ниже груди и приятно чуть сжимает в лёгких воздух. От неё тяжесть свалившейся на голову сумятицы ощущается не такой давящей. И тишина, разбавленная рычанием Агеры и заоконным шумом, будто бы не слишком весомая в плечах. Минхо её нарушать не спешил (кажется, тоже наслаждался скоростью) и только стрелял время от времени взглядами в висок. Хёнджин чувствовал пробоины в черепе, но долго не смотрел в ответ. Вплоть до съезда с автомагистрали и остановки на одной из обочин. Машина встала, следом — сердце от старательного оттягиваемого прежде столкновения взглядами. Глаза Минхо светятся даже в ночном полумраке — снова — и уже без пустой тоски или режущей сентиментальной искренности — с тем, что так напомнило утром восхищение. Хёнджин слишком слаб перед этим взглядом и мгновенно забыл, что там вообще было за пластилиновое чувство и почему оно ощущалось неприятно. — Тебе идёт, — после крохотной вечности безмолвного зрительного контакта улыбнулся Минхо одним уголком. — Что именно? — Хёнджин чуть сощурился. — Скорость. Минхо очень близко — эта особенность салона оказалась неожиданно полезной, — и можно даже в темноте рассмотреть крохотные морщинки от ухмылки в уголках глаз. И почувствовать тепло дыхания. Это ощущение близости отчего-то ненормально привычное, как моргать или губы облизывать. Не так много раз оно случалось, чтобы успело войти в привычку (говорят, там нужно недели три работы), но вошло. Хотя от привычного, пожалуй, так не тянет в животе. — Прости, что сказал, не стоило, — добавил Минхо словно бы между прочим, и захотелось устроить небольшую драку. — Это не моё дел- — Забей, — вместо удара левой Хёнджин покачал головой, не дав даже закончить фразу. Не в этот момент. Не сейчас. Что бы там Минхо ни сказал и какими бы противными мурашками это не отозвалось, оно не имеет никакого значения, когда запах вишни в носу настолько навязчивый. Когда лекарство здесь, прямо в венах, внутри. Все эти побочки — мелочь. — Не важно. — Ладно, — Минхо повторил за Хёнджином покачивание головой, и в искре его взгляда, вопреки сказанному, можно было прочитать полсотни возражений. Хёнджин сделал вид, что не заметил ни одного, и просто притянул за шею, ловя губами мягкий выдох и лёгкую ухмылку. Вставшее прежде сердце зачастило, а по плечам покатился приятный морозец. Как же потрясающе чувствовать Минхо. Снова. Так скоро. Его пальцы под подбородком, его кожу под руками, движения его губ, сладость его языка. Поцелуй глубокий, размеренный, тягучий и острый на рецепторах, как ледяная водка. Сжимает горло болезненным восторгом, а живот напряжением, и снова длится. Долго, преступно хорошо, со сбивающимся дыханием и скачущими под кожей импульсами электричества. Минхо играется с языком, чуть прикусывает то нижнюю, то верхнюю губу, гладит челюсть, с нежностью крадёт из лёгких воздух, наслаждается. Хёнджину нравится его наслаждение. Нравится быть причиной. Нравится задыхаться, кусать в ответ, плавиться в костях, скрести ногтями затылок и пропускать между пальцев тёмные кудри. Дозировка идеальная. Снова, чёрт возьми, идеальная. А выпотрошенное нежностью тело необычайно лёгкое — кажется, внутри совсем не осталось органов. Там только причудливо пляшущие перья, норовящие заняться от жара пустой оболочки. Даже малость не страшно сгореть, если подожжёт Минхо. Возможность снова и снова пробовать это лекарство стоит всего на свете. — Прокатимся ещё? — Минхо чуть отстранился, закончив поцелуй несколькими мягкими касаниями губ к губам, и заглянул в глаза. Хёнджина от трепетности этих мягких касаний обсыпало мурашками. — Понравилось? — задорно улыбнулся, чуть склонив голову. — Да, — Минхо сверкнул серостью радужек. Хёнджина на пару мгновений ослепило. Он завёл двигатель, а потом, осенённый идеей, снова повернулся к Минхо: — А за руль хочешь? — губы разъехались улыбке. Она планировалась игривой, но вышла, кажется, совершенно идиотской. Плевать. — У меня нет с собой прав, — Минхо чуть удивлённо приподнял брови и качнул головой. — Но ты водишь? — Да. — Отлично, — Хёнджин дёрнул плечами, открыл дверь и направился к пассажирскому. Минхо без внешнего энтузиазма, но с очень ярким блеском в глазах и едва сдерживаемой улыбкой вылез из машины. — Правила для дураков? — ухмыльнулся, выпрямившись возле пассажирской двери. Хёнджин озорно стрельнул взглядом, подойдя почти вплотную: — Сам говорил, что ненавидишь правила, — и демонстративно вызывающе облизал губы. Минхо проследил за движением языка и снова заглянул в глаза: — Штрафы за те, что я нарушу на дороге, платить придётся тебе, — от его игривой улыбки свело челюсть. — Мне тут недавно попался очень обеспеченный клиент, так что... — Хёнджин наклонился ещё ближе, — ни в чём себе не отказывай. Последнюю фразу шепнул губы в губы, едва сдерживаясь от восторженной дрожи — эта игра с каждым разом нравится ему всё больше. Грязная, нечестная, но ужасно искренняя. Минхо она, кажется, тоже весьма по душе — его взгляд вспыхнул, а ладонь ухватила за загривок, едва Хёнджин попытался отстраниться. Да, блять. — Не боишься, что я разобью твою машину? — слова вышли свистяще-глухими. Хёнджин не побоялся влезть во всё это, зная, что оно может разбить ему жизнь. Машина, если в сравнении, — сущая мелочь. Конечно, обнаружить её искалеченной после этой ночи не хотелось, но, если Минхо и дальше будет так близко и так смотреть, оно того стоит. Если будет так держать за волосы на затылке и дышать прямо в губы, может и Хёнджина после этой ночи вернуть искалеченным. Тот уже, вообще-то, катастрофически искалеченный: исполосованный искренностью, обожжённый жаром взгляда, выпотрошенный нежностью. И влюблённый, блядство. Хёнджин, чёрт возьми, влюблённый. — Я куплю себе новую, — шепнул и лизнул Минхо по губам. Весьма похабно и совершенно бесстыдно. Правил не было с самого начала, а приличия не волнуют никого, так что почему бы не вести эту игру ровно настолько грязно, насколько хочется? Минхо стиснул пальцы на затылке сильнее и мгновенно влез в рот языком. Обжигающе, но ласково. С до жути осязаемым чувством. Легко-тяжёлым. Сладко-терпким. Чёрт разбери, как его описать. Вероятно, действительно есть разница между «Ты мне нравишься», что сказал Минхо, и «Я влюблён в тебя», что приклеилось трудами Феликса к Хёнджину, и взгляды их, возможно, отличаются, но совершенно плевать, в сущности. Хёнджина абсолютно и безоговорочно устраивает это «нравишься» и этот взгляд Минхо. Он почти одержим этим «нравишься» и этим взглядом. И одержим, как оказалось, видом Минхо за рулём. Это не было непредсказуемо: пиздатые люди всегда пиздато за рулём выглядят — аксиома. А тем более за рулём Агеры. Тем более, когда искренне хохочут от чувства скорости в венах, беззастенчиво нарушают правила и кладут руку на колено, посылая смертельно игривые взгляды. — С ума сойти, — Минхо хихикнул, разрывая рычанием машины густой и почти безмолвный ночной воздух. Действительно, сойти. Глядя на Минхо невозможно не. Тело в перманентной дрожи, и это почти больно — вот настолько сильное. — Никогда не сидел за рулём такой машины? — Хёнджин закусил улыбку, рвущую лицо на несимметричные части. — Я не то чтобы фанат, — Минхо дёрнул плечами и дал ещё скорости. — Раньше не был. — Добро пожаловать в клуб. Хёнджин смотрел на преступно счастливого Минхо за рулём своей машины и думал об очередном новом, с ним связанном. Никого прежде он не пускал за руль, да и не думал предлагать. Две вещи были абсолютными: никаких гостей в квартире и никаких «дай порулить». И эти вещи теперь тоже стали относительными. Всё с появлением Минхо стало относительным, а взамен абсолютным стало желание сторчаться на этом лекарстве к чертям. Хуёвое желание, но у торчков всё ещё принято не анализировать последствия. — Такие траты я не планировал, знаешь, — Минхо хохотнул, искрясь лучиками морщин в уголках глаз от улыбки. — Подарить тебе эту? — Хёнджин тоже хихикнул. — Ты правда хочешь подарить мне свою машину? — брови Минхо взлетели в полунаигранном удивлении. Он знает, что это игра. Они оба знают. Оттого стократ приятнее. — Нет, я предложил из вежливости, — Хёнджин картинно нахмурился и помотал головой. От смеха Минхо защемило несколько суставов разом. Влюблённый. Блять, Хёнджин влюблённый.