«Убей в себе государство…»
Егор Летов
На старом балконе огромного особняка, что на ночь глядя пышет светом на пустой из-за комендантского часа проспект, стоит девушка и, резкими глотками опустошая бокал вина, смотрит вдаль, вертя меж пальцев волосы. Лицо её осунулось, глаза выглядят погасшими, морщины, словно железные кольца бочки, стягивают лоб — только костюм на ней ярок и свеж: блестящее платье будто светится в темноте и, как радий частицами, расшвыривает потоки света во все стороны. — Оооо, чёрт, — тихим шепотом повторяет леди, — если ты есть, мы скоро встретимся… Ох! Мы готовы, Виктор? — опомнившись, кричит она швейцару, что стоит в тени колоннады у входа. — Готовы, мисс Обошевич, — с ухмылкой кивает тот. — Ах, что же будет с нами дальше. Такой страх и такая честь… — Уж не знаю, не знаю… Надеюсь, в честь нас хотя бы улицу назовут. Через минуту к огромному зданию подъезжает спорткар, двери его распахиваются, и из кулуаров кожаного салона, как джин из лампы, появляется мужчина лет сорока пяти. — Барт, — обращается он к водителю, — машину не глуши — нам сегодня ещё в «Эдем» или в «Вальхаллу». Продумай маршрут до обоих баров — СБ прогнозирует, что меня сегодня убьют. Вих… Вик… — хмурясь, говорит господин швейцару. — Так за неделю твоё имя и не запомнил. — Виктор, сэр. — Очень приятно… Снова. Я Гер, но тебе это должно быть известно. Забудешь — говори «мистер Президент» Дочь моя дома? — Да, пап! — доносится с пятого этажа. — Мари! — приезжий задирает голову, широко улыбаясь, кивает, — уже бегу, моя дорогая! — после чего, протиснувшись в щель между чуть приоткрытой прислугой дверью и косяком, исчезает в ярко освещённом коридоре. — Чёрт… — снова повторяет девушка, опершись на каменные перила, — кто же знал, что всё обернётся так, — в правой руке она сжимает холодную рукоять пистолета. Секунд через сорок Гер уже вбегает на балкон. — Здравствуй! — он замирает на пороге, чтобы перевести дух, — я так спешил! Так спешил! — гость крепко прижимает к груди букет цветов, и оттого ткань его дорого пиджака становится мокрой. - Как вечер — я был на приёме у министра обороны? Почему так рано дома, — он разводит руки для объятья, но… «Щилк-щёлк», — цокает затвор. — Прости! — выпаливает Мари, наводя дуло на вошедшего. — За что? — машинально отвечает тот, а мисс Обошевич в страхе закрывает глаза, и три выстрела сотрясают густой вечерний воздух. Пау! Первая пуля едва касается накладного плеча президентского пиджака. Пау! Вторая чуть задевает ухо Гера. Пшоу. Третья с тихим свистом исчезает где-то над крышей… От оружия поднимается дымок, и тут тяжёлая, как вагонный плед, тишина накрывает обоих. Ночь смотрит с осуждением, и швейцар снизу глядит восторженно. Сначала в глазах мистера Обошевича загорается животный страх, ладони разжимаются, пёстрые цветы падают на выложенной плиткой пол, и весь президент начинает содрогаться в приступе истерического смеха. Лицо его будто покрывается помехами, а зубы начинают выстукивать белиберду морзянкой. Вскоре из уст доносится: — И ты туда же? Тело Мари каменеет, гримаса смущения и ужаса захватывает её лик. — И ты, моя дорогая… — отец смотрит на дочь с разочарованием. — Что они предложили тебе? Деньги? Волю? Веру? — Нееет, — та отвечает тихо, со скорбью, — они дали шанс запомниться. — Запомниться? — голос Гера отдаёт горечью. — Но страна и так знает тебя, Мари! Ты моё дитя, почти принцесса! — Да, — отвечает девушка, — я отпрыск диктатора и кровавого тирана. — Это не так, совсем не так! — Я знаю наверняка. — Тогда ты ошибаешься, — родитель и ребёнок замирают в нерешительности — этот разговор происходит уже в многотысячный раз. — Давай больше не будем о политике, — после недолгой паузы произносит президент, — вынесем её за скобки и просто обнимемся, как дочь и отец. Девушка отрицательно мотает головой: — Больше никогда! — Пожалуйста! — Нет… — Скажи тогда, чего ты хочешь! — Обошевич переходит на крик. — Прости меня, если сможешь, — шепотом отвечает ему дочь и, перевалившись через перила, падает с балкона. Секунды две она летит вниз, а после негромкий стон проломившейся крыши спорткара с порывом ветра проносится по улице. Потом взывает сигнализация, и лопается, коснувшись асфальта, стакан. — Нет, — охает швейцар, а Гер медленно подходит к каменному ограждению, смотрит вниз, и по ещё не тронутому старостью лицу пробегает целая стайка крохотных слёз. *** Недели через три столица наполняется толпами протестующих людей, что постепенно стекаются к старому особняку в самом центре города. Бунтовщики бьют стёкла, кричат что-то на разных языках, тычут в небо наскоро изготовленными плакатами с надписью «Долой!» и, жужжа, всем роем обдумывают одну мысль: «Президент должен умереть» И вот они здесь. После коротких уговоров и нескольких ударов ножом в живот швейцар соглашается открыть парадную дверь, делегация восставших вламывается в прихожую и, разделившись, принимается искать Гера Обошевича в многочисленных дорого убранных комнатах. Его пытаются найти сначала в обеденной зале, затем в спальне, в кабинете, в уборной — но чиновника будто нигде и не было никогда. — Быть может, он прячется у Мари, — предполагает кто-то из бунтовщиков. И действительно, на балконе пятого этажа, в покоях дочери президента все «ё» обретают над собой точки. Ещё горячий труп Гера лежит на холодном кафельном полу, и запёкшаяся кровь нимбом окружает его пробитую пулей голову. На губах мертвеца беловатой пенкой стынет имя единственного ребёнка, а в остекленевших глазах читается: «И она…» *** Революция кончается, как и должна: старые уходят в тень, и освободившиеся места занимают самые ушлые; немного преображается политическая система, меняются названия улиц, станций и городов. Иначе именуют теперь и проспект у старого особняка: дорога, как и фигура Мари Обошевич, пользуется у горожан большой популярностью — и не понятно, то ли жертва этой девушки так уж велика, то ли ныне снова в почёте те, кто ставит выше семьи и себя государство.