Icarus

— Гейл! Гейл открыл глаза, подрываясь на импровизированной постели. Сна не было ни в одном глазу, на лбу выступил холодный пот, а дыхание стало тяжелым. Снова ему снился этот сон, этот чертов кошмар, преследующий его из года в год, с того самого момента, когда он оказался отвергнут своей Богиней. Ему действительно казалось, что этот кошмар преследовал его с самого начала. Возник из ниоткуда – и больше не отпускал его. Но это не было правдой. Годы он был отшельником, отринувшим любое общество, одиночество и вина пожирали его, и единственным спасением были книги. Любые, все, что он мог найти, или все, что приносила трессум. Прошло время, прежде чем он наткнулся на сборник мифов одного из древних народов. Их боги совсем не отличались от богов его времени. Они были так же сильны, благословенны, они любили, они желали почитания и любви в ответ, но… Вместе с этим — были бесконечно жестоки. И в этом они тоже совсем не отличались от богов, которые были знакомы Гейлу. Он быстро пожалел о том, что взялся за это чтиво. Пожалел и о том, что вообще мог сравнить Мистру с ними. Он просил прощения, но наказание уже было предрешено: и теперь каждую ночь его встречали кошмары еще хуже тех, что имели под собой основу из событий его собственной жизни. Быть может, эта книга была проклятием, свалившимся на его голову. Он избавился от нее раньше, чем успел разобраться. Гейл всегда занимал в своих кошмарах главную роль: он смотрел, как гибнет его народ, распивая вино, его печень клевали орлы, его мышцы лопались под давлением огромного камня, что он пытался вскатить на гору. Даже магия не была помощницей от этого проклятия. Но время шло. Сны уходили, оставляя после себя лишь размытые пятна, а былой ужас представал теперь лишь слабым трепетом перед тем, что ждало его после того, как он закроет глаза. И когда почти все кошмары отступили, остался только один. Тот, где у него было все. Тот, где он был рядом с самой могущественной волшебницей, с Богиней, с изобретательницей. Почти по-настоящему. Так, как раньше. До того, как совершил непростительный проступок. Он любил Богиню. И Богиня любила его. Но никогда они не покидали пределов высокой башни, что стала им тюрьмой — кошмар никогда не давал ему понять, почему они были узниками, в этом сне было идеальное начало, и если бы он только мог хоть раз закрыть глаза на неизмеримую высоту, в которую так хотел ступить… Богиня знала, что он мечтает покинуть свою тюрьму. Знала, что чтобы стать по-настоящему счастливыми, они должны были переступить последний рубеж. Они должны были полететь. Она создавала крылья. И всегда, из раза в раз в этом повторяющемся кошмаре, давала лишь одно указание: — Будь осторожен. Не подлетай слишком близко к солнцу. Солнце не любит смертных. И Гейл делал шаг. А затем — взмах, второй, третий, и — летел. Счастье захлестывало его, он правда летел, он правда мог покинуть эту тюрьму. Он никогда не мог уловить тот момент в этом чертовом кошмаре, когда взмахов крыльев становилось слишком много, а жар солнца начинал обжигать его плечи. Он не знал, когда воск начинал течь по его рукам, а перья, крепко сплетенные в огромное крыло, разлетаться по ветру. Он только слышал жутким эхо: «Я ведь предупреждала тебя, Гейл!» И падал. Падал. Падал. Он просил прощения. Просил спасения. Просил хоть чего-нибудь. Лишь бы не конца. А внизу было море. И море всегда несло боль. Боль удара о воду, боль, с которой вода заполняла его легкие, боль, с которой он уходил на дно, где давление воды в разы сильнее, чем на поверхности. А затем – он просыпался. Когда он оказался на Наутилоиде, а в его голове поселилась иллитидская личинка, кошмары покинули его. Ему вообще больше не снилось снов, кроме тех, в которых приходил Загадочный Гость, и это точно было лучше, чем перемежающиеся с кошмарами сны о прошлом. Несмотря на неспокойное время, Гейл впервые за долгое время чувствовал спокойствие. Он пустился в путешествие, попал в круговорт приключений, геройств и… Странностей. Он, кажется, начал вспоминать о том, каким бывает мир, когда вокруг тебя есть те, кому до тебя есть дело. Те, кому ты можешь помочь. Те, кто будет вспоминать тебя после расставания, хотя бы недолго. А потом все пошло наперекосяк. Его старый друг, его чертов старый друг нашел его на задворках этого несчастного мира и принес весть. Гейл должен был умереть. Во имя людей. Во имя прощения. Во имя… Да черт его знает, во имя чего еще! Он должен был подлететь к самому солнцу и сгореть в его лучах. Даже не добравшись до воды. Когда Гейл понял это… Или это произошло из-за того, что сфера была запечатана. Или из-за того, что Мистра так бесцеремонно напомнила о себе. Это не было важно. Кошмар вернулся. Гейл успел забыть о том, как живо он проживал каждый его момент — все это размылось, крушение Наутилоида, бесконечное путешествие, битвы — все это не давало ему подумать о том, что ждет его во сне. И теперь… это было в разы более жутким. Его руки горели, покрываясь страшными темными пятнами, воск сковывал его тело, объятые пламенем перья кружились в потоке ветра вокруг него, не давая увидеть, насколько близко море. Хотя, что там море? Он сгорал прямо в воздухе. Никогда он не мог подумать, что будет скучать по тому, как вода заполняла его легкие, лишая воздуха. — Гейл? Ты со мной? На него смотрели чистые голубые глаза, такие яркие на скрытом в тени лице. Взгляд беспокойно метался, осматривая Гейла и пытаясь понять, в порядке ли он. Вот и море. Море, до которого он снова не смог добраться в своем кошмаре. — Да. Да, я с тобой. — Гейл оперся на локти, приподнимаясь. В ответ он услышал облегченный вздох. — Тебе снился кошмар. Это из-за сферы? Она беспокоит тебя? — голос звучал взволнованно, и чужая рука все крепче сжимала его плечо. Гейл зажмурился. — Я… Что-то вроде того. — с трудом проговорил он. — Прости, я разбудил тебя. Это просто сон. Со мной такое бывает. — он заставил себя снова открыть глаза, встречая внимательный взгляд напротив. Хватка на его плече ослабла, а затем вторая ладонь переместилась ему на грудь, касаясь в том месте, где скрывалась сфера. Кажется, она была в порядке. — Не разбудил. Я и не спал. Не нужно извиняться за то, в чем ты не виноват. — взгляд напротив погрустнел. — И часто с тобой такое? Гейл оттолкнулся ладонями и теперь полностью сел, оказываясь на одном уровне с собеседником. Так глаза, глядящие на него, казалось, отливали более глубоким синим. Было только хуже от того, что на дне этой синевы плескалась тоска. — Давай не будем сейчас об этом? — Гейл старался выглядеть непринужденно, говоря это, но звучало скорее просяще. Их бессменный лидер понимающе кивнул. Гейлу было неловко, что и с ним тому приходится так нянчиться. Вся их нелепая компания, которая по непонятной ему до сих пор причине дожила до этого момента, вечно требовала от него чего-то. И если до стабилизации сферы просьбы Гейла были вызваны простым страхом перед неизвестностью, что ждала его за чувством неудовлетворенности голодной сферы, то теперь, когда он вроде как мог не волноваться об этом, Гейлу было неловко, что он, хоть и не по своей воле, тоже продолжал требовать внимания от него. Хоть и такого незначительного. Хотя, кажется, он потому и был их лидером, что был совсем не против потратить частичку своего времени на их глупости. — Пройдемся? — улыбнулся он, поднимаясь. А затем протянул Гейлу открытую ладонь. Как тот мог отказать? И они двинулись вперед. За пределы лагеря. Хватило их ненадолго, и вскоре они примостились у широкого ручья, которой нельзя было перейти, не намочив ног. За разговорами ни о чем и обо всем одновременно — да, их лидер, может, и не был таким любителем книг, как Гейл, но, казалось, мог рассказать не меньше – Гейл и не заметил, как его снова начало клонить в сон. И совершенно пропустил момент, когда облокотился на чужие колени, снова смотря в голубые глаза снизу вверх. — Кажется, ты меня обдурил. — усмехнулся Гейл. Чужая рука перебирала его волосы, мягко массируя кожу головы. Не соврать, это было приятно. Если бы он только мог, он бы остался в этом моменте навечно. И никаких паразитов, никаких Лунных башен, никакого взрыва сферы. Никакой, черт возьми, смерти. Только они вдвоем и чужая ладонь в его волосах. — Может, и так. Но разве ты был против? — в голосе слышится смех, и у Гейла в груди разливается тепло. — Ты прав. Кажется, я совсем не могу тебе возразить. — и он в последний раз смотрит в синеву чужих глаз, прежде чем погрузиться в дрему. В этот раз все совсем по-другому. Нет ни долгих дней спокойствия и молчаливой радости рядом с Мистрой, ни предупреждения, ни палящего солнца. Гейл надевает крылья сам — это он их смастерил. Перья слеплены не воском, а смолой, ремни сжимают его руки, не давая выскользнуть. Гейл становится на край башни и делает шаг. Он не пытается лететь, ни одного взмаха, не к солнцу — только не к нему. Он расправляет крылья и пикирует вниз, туда, где море. Море переливается всеми оттенками синего и голубого, бликует солнцем ему в лицо, но почему-то не слепит. Море ждет его. Оно принимает его в свои объятья, когда Гейл оказывается совсем близко. Ремни на руках слабеют, и вот уже крылья идут на дно — больше они ему не нужны. Море слабыми волнами несет его к берегу, к свободе. Море бережет его. Оно будет топить корабли и устраивать бури, но ему не даст утонуть. Даже если придется потопить сотню кораблей. Устроить тысячу бурь. Гейл окажется на берегу — целый и невредимый, и море будет ласково гладить следы от его шагов на песке. Море любит его. Во сне Гейл улыбается, и спокойная улыбка, которая так давно не появлялась на его лице, отражается в глазах, присматривающих за его сном. Гейл, кажется, любит свое море тоже.