Дом, что никогда не умрет

Дом с призраками, куда после долгого простоя возвращаются люди. Устрашающе звучит, не правда ли? Это сулит новоприбывшим только неприятности, страхи и, возможно, смерть, верно? Вот только я знаю совсем другую историю. Нас было семнадцать. Я был самым старшим, на тот момент мне было почти тринадцать лет, до дня рождения оставалось полгода. Самому младшему, Эдику, было всего пять месяцев. Мы были детьми, у которых не было ни крова, ни родителей, а единственным взрослым, который брал за нас ответственность, был наш воспитатель. Владимир Сергеевич, а для самых маленьких просто "дядя Вадимир". Почему-то, все младшие упорно игнорировали букву "л" в его имени. Мне кажется, я и дети, которые могли хоть что-то запоминать, помнят этот день. Мы тогда сошли с поезда и почти каждый тащил на себе тот малый багаж, что у нас был. Только младенца на руках нес наш преподаватель, остальные шли своим шагом. Это был не первый наш переезд, но мне кажется, нам всем казалось, что он изменит нашу теперешнюю жизнь. Это был дом на окраине небольшого городка. Это даже нельзя было назвать окраиной, он будто всегда был сам по себе. Как потом плевались самые старшие жители ближайшего городка, когда узнали, что там поселились люди. Они считали это место проклятым и даже запрещали своим детям и внукам разговаривать с нами. После мы тоже демонстративно их игнорировали. Дом приветствовал нас запахами пыли и старых, нагретых солнцем досок. У него было разрушено пару комнат в левом крыле, но тогда было лето, и мы собирались починить все до того момента, когда из-за этих прорех, мы могли бы замёрзнуть ночью. Зимой мы всегда старались спать в одной комнате. Набивались все вместе, и от чужого тепла тела и дыхания в одном замкнутом пространстве становилось теплее. Когда не воскрешаю в памяти тот солнечный день, когда мы, сбросив с гуляющих плеч рюкзаки и сумки, сгрудившись всем составом в самой большой комнате, которая в последчтвие стала нашей спальней, я вспоминаю слова Владимира Сергеевича. - Ну все, ребята. Это теперь наш дом. Хватит уже по миру мотаться. Первое, что мы организовали, были спальни. Нас было больше мальчиков, так что самую большую комнату отдали нам. Девочки и младенец были в соседней. Самый первый инцидент «ненормального» увидел я. Хотя не могу сказать это с точностью, поскольку, как ни странно, мы мало это обсуждали. Мы никогда не были наивными детьми. Нас называли волчатами. Рано повзрослевших детей с серьёзными глазами. Мы могли быть жестокими и сильными, когда это требовалось или когда мы считали это нужным. Сиротами, которые не стирают катящуюся по щеке слезу, которые сидящими на лестнице детского дома, сжимают плюшевого мишку, мы никогда не были. Возможно, что тогда мы слишком устали или нам просто не хватало небольших чудес. Владимир Сергеевич вряд ли знал или старательно не замечал, но у нас были негласный правила, по которым каждую ночь кто-то из нас следил за Эдиком. Глупо, ведь если бы что-то серьезное случилось Владимир Сергеевич все равно подорвался бы. Нам просто было так спокойней. В ту ночь дежурили не я, а Ксюша, считающаяся старшей у девочек. Но несмотря на всю усталость от переезда и всех последних месяцев в принципе, мне не спалось. Я сразу занял спальное место возле двери, так что без лишнего шума вышел в коридор. Я сделал это без особого смысла. Весь дом мы с ребятами облазили еще днем. Не знаю, что мне тогда взбрело в голову, но я пошел в комнату к девочкам. Я планировал просто заглянуть туда и выйти. В спальне все было тихо, как и у мальчиков. Но я наступил на скрипнувшую под моим весом старую доску. Этот скрип показался оглушительным в общей тишине дома. Эдик проснулся. Это было понятно по, пока что, тихой возне. Это были те пробные звук, который маленький ребенок издаёт за секунды до того, как полноценно и громко заплачет, будя всех вокруг. Мне стоило бы, наверное, подойти и успокоить ребенка, пока он не поднял ребят, а тем более преподавателя, но я застыл, как преступник, которого застали на месте преступления. Кроватка качнулась один раз, будто в нерешительности. Первой моей мыслью было, что это сквозняк, но я сразу же отбросил ее, никакой сквозняк не мог бы толкнуть ее, тем более, его здесь даже не было. Пока я думал над этим, все еще не двигаясь с места, кроватка качнулась еще пару раз, а после стала делать это ритмично, уже не останавливаясь в нерешительности. Ребенок, лежащий в ней, затих, и как мне, с того места откуда я смотрел, показалось, протянул куда-то руки. То ли через секунды, то ли через часы, которые я простоял там, моих ушей коснулась едва слышная мелодия. Это не было похоже на голос человека, а было чем-то другим. Казалось, это пел сам дом звуками стучавших по окнам веток и каплями дождя, скрипом полов, по которым ходили тысячи ног, разливающейся из вёдер воды, которую приходилось нести из колодца, чтобы искупаться, шелестом листов, которые скрывали за собой чужие письма с любовными записками или сухие финансовые отчёты, громом и стуком посуды, который всегда присутствуют в тех местах, где множество людей одновременно готовят. Это были звуки, которые раньше хранил этот дом. Те, что были в нем раньше. Лишь тогда, на доли секунды в неясном свете ночи, мне показалось, что я увидел нечеткий силуэт женщины. Она была совсем молодой, улыбаясь слишком грустной для ее лет улыбкой. Именно это было для меня сигналом, чтобы отмереть и уйти. Я точно знал, что и девочки, и Эдик в безопасности и никто, даже если проснётся от плохого сна, не провочается в кровати до утра, а мирно заснёт убаюканный чем-то странным, но точно не хотевшим причинить им вреда. Как ни странно, после всего мною увиденного, я лег к себе и уснул несвойственным для меня крепким сном. На утро я ничего никому не сказал. Только Эдик теперь почти никогда не будил нас пронзительным плачем по ночам, только если не хотел есть. Я думаю, многого я не знаю. О чем-то ребята молчали, как это сделал я или мы просто всего не замечали. Многое по прошествии лет я не помню, но один эпизод в моей памяти сохранился довольно отчётливо. Лизка была единственной девочкой на тот момент, у которой были длинные волосы. Все остальные из них носили короткие волосы, обычно не достигающие до плеч. Кого-то подстригли почти под ноль насильно раньше, чтобы не допустить вшей или просто не мучается с большой длинной, кто-то подстриг их сам. Только у Лизы они спускались по пояс, здорово мешая в повседневной жизни. Никто из нас не умел заплетать волосы, поскольку мы не были к этому приучены. Владимир Сергеевич пару раз порывался их отстричь, но она поднимала такой плач и вой, что он оставлял это занятие. Через недели две, наверное, после того, как мы переехали, Лиза все чаще стала ходить с одной или двумя заплетёнными косами. Однажды, мы заметили, что Лизка вышла на утро незаплетенная. На наши расспросы она лишь ответила, что: - У дяди Войтеха сегодня не было времени. Все, что нас тогда удивило это странное для нас, как мы потом узнали, чешское имя. Мы почему-то просто приняли как факт, что некий дядя Войтех плетёт косы одной из девочек, не смотря на то, что его на тот момент мы ни разу не видели и по определению он не мог здесь появиться. Мы вообще в том возрасте многое воспринимали как факт. Например, у нас никогда не билась посуда. Под словом никогда я имею в виду ни разу. Вообще. Учитывая, что ее у нас было много и то, что ее всегда окружали дети. За секунду до того, как кружка, стоящая опасно близко к краю, могла упасть на пол от неловкого движения ребенка, он промахивался буквально на пару миллиметров. Но самое запоминающееся из моего детства — это, конечно, ночи. То запретное и желанное для каждого ребенка, но они у нас были другими. Мы их называли "Ночами сказок". Да, у нас была не самая лучшая фантазия. Никто никогда не помнил с кого начиналась эта цепочка, но тебя просто будили, нетерпеливо тряся за плечо, и шепотом, будто мы говорили о боге или, быть может, даже с большим трепетом, произносились заветные слова. - Пойдем в библиотеку. "Библиотека" была, конечно, слишком громким словом. Быть может, она была ею раньше, о чем говорили шкафы, доходящие до потолка, но в наши времена там было всего от силы десять книг, которые мы привезли с собой. Оттуда почти все было вывезено, хотя, к нашему удивлению, там, за исключением шкафов, которые никак нельзя было бы отсюда вытащить, остались еще стол из настоящего дерева с плоским подвижным ящиком прямо в столешнице и стул с красивыми резными ножками, хотя и слегка потертыми. Мы никогда не договаривались, но каждый раз мы приносили туда, как минимум, два одеяла, на которых сидели. Из двух или более одеял мы делали условный круг так, чтобы по середине был пол. Туда на небольшую картонку мы ставили свечу. Собрав людей, мы, с нескрываемым предвкушением, смотрели на стол. Обычно к тому моменту, когда мы все усаживались, ручка уже начинала писать на первом листе. По всем законам, мы должны были бояться и, даже если не рассказать взрослым, так не заходить в эту комнату больше никогда. Но вместо этого мы, как завороженные, смотрели на то, как ручка двигается сама по себе, исписывая обе стороны листа. Это было то предвкушение чуда, которые испытывают дети, наверное, только в ночь перед новым годом. Когда лист был полностью исписан, и с едва уловимым шестом к ручке был подвинут новый лист, тот же невидимый, мы были уже давно уверены, человек смахнул старый лист на пол. Я, поскольку был самым старшим, тихо подполз к нему и взял, вернувшись обратно к неровному от чужого дыхания света свечи. Как бы я в последние дни не старался в тайне от всех повторить этот безукоризненно ровный почерк со множеством петель, у меня не получилось это ни разу в своей жизни. Но тогда нас волновал не почерк, а то, что было написано на листе. Это каждый раз был новый рассказ. То о человеке, который попал в страну лжецов, где его и повесили, то о мальчике с девочкой, которые вошли в волшебный лес, откуда уже не вернулись в обычный мир, то о принцессе, которая была единственным жителем своего королевства, то о девушке благородных кровей, которая так не хотела выходить замуж за нелюбимого, что сбежала и попала на пиратский корабль, где ей связали ноги и скинули за борт, а она превратилась в русалку и отомстила. Несмотря на то, что каждый из нас умел читать, эти истории произносились вслух. И, не смотря на то, кто читал - четко выговаривающий слова Саша или иногда слегка картавящий Глеб - будто в унисон с читающим всегда говорил чужой голос. Это точно был голос взрослого. Он был уставший, почти как у Владимира Сергеевича иногда, хотя голос был намного старше и более хриплым. Сколько бы мы не перечитывали эти бумаги позже, этот вкрадчивый и, как некоторым казалось, родной голос был только во время первого прочтения ночью в библиотеке под шорох ручки по бумаге и запах горевшей свечи. Потом, когда Владимир Сергеевич нашел стопку листов, которые мы так трепетно хранили, он лишь один раз спросил, кто это написал. Не получив внятного ответа, он усмехнулся той задорной и даже можно сказать юношеской улыбкой, которую мы видели у него не так часто, и научил нас, сшивать эти листы в небольшие книжечки, которые были гордо водружены в нашу еще небольшую библиотеку. Обложка каждой была разной. Ну как обложка, мы просто писали название рассказа и так получалось, что каждую писал новый человек с отличающиеся почерком. Вместо автора писали "Союз старого дома, а также Библиотекаря" и даже шутливо писали цену в левом нижнем углу обложки "1 р. 15 коп.". Когда мы это придумали, это казалось нам шуткой, но, как и все делающееся постоянно, стало скорее традицией. Многими холодными вечерами нас спасали именно эти тоненькие книжечки в клетчатых обложках. Уже давно нет в этих стенах, тех, с кем я впервые зашел в него. Я остался, по старинному стечению обстоятельств, став воспитателем. Ксюша, которой уже тридцать семь, я точно знаю, художник. Ее две картины висят у нас в спальных детей. Качели с девочкой, которые раскачиваются сами по себе и большой дом, в котором горит одно единственное окно. Эдик скитается от работы к работе и никак не найдёт постоянную, но уже женат, и имеет двое детей. Об остальных я, признаться честно, ничего не знаю. Я не тешу себя иллюзиями, что у всех все хорошо, кто-то скорее всего пьёт, колется или уже умер, но мне от чего-то кажется, что этот дом остался у всех в воспоминаниях. Владимир Сергеевич умер здесь же. Его могила стоит в отдалении дальше от городка и дома. Признаться, по началу я думал, что увижу его тень и присутствие в этом здании, но он, видимо, захотел уйти окончательно. Я не знаю сколько мне осталось и, наверное, это не знает никто, но я бы хотел остаться в этом доме. В доме, где качели качают детей сами по себе, где на чердаке можно услышать стук и шорох маракасов, где души, как живые, так и мёртвые, в какой-то степени нашли себе место. Я от чего-то точно знаю, что после того, как я покину эту оболочку, я стану "дядей Геной", что покажет детям тайник с прошлогодним гербарием и научит-таки девочек плести венки из цветов.