***
Плотные одеяла обволакивают тело. Сбитые простыни двухместной кровати напоминают о ночных объятиях и разговорах. Парень по пробуждении еще пару минут просто валяется с закрытыми глазами, морщит лицо, не чувствуя родного тела рядом. Ну конечно, Джисон, как добропорядочный студент, уже на учебе. Почему-то именно в этот период Минхо становится слишком внимательным к тактильному контакту. Почему-то именно сейчас хочется обнять Хана, так, что у того дыхание свело, так, чтобы никогда не отпускать его от себя. Ли очень важно, когда ему показывают эту любовь. Любовь к нему. Тысячу раз говорят о том, что он все-таки не пустое место, что он заслуживает всего, к чему пришел на данный момент. Минхо очень зависим от критики и чужого мнения. Ему сложно контролировать себя даже когда в его сторону летят самые примитивные замечания. Он нуждается в постоянном ощущении надежности рядом. Нуждается в том, чтобы ему показывали эту надежность. Потому и страдает больше всего с декабря по февраль. Страдает от того, что сам пытается оттолкнуть от себя. Сам пытается сделать себя менее значимым для этого мира. Парень размыкает сонные глаза, щурится от света, что умудряется золотистой линией поступать к ним в комнату, даже через ткань темных штор. Водит рукой по простыням в поисках телефона. Но на ощупь натыкается лишь на мокрый носик Суни, сладко храпящего под боком. Ли водит подушечками пальцев по мягкой шерсти, слушая утреннее урчание питомца. Вот она — одна из немногочисленных причин открывать глаза по утрам. И вроде получается немного приподнять уголки губ, когда на матрас запрыгивает еще и Дори, сразу ложась на живот хозяина. Но у Ли же две руки, поэтому он спокойно распространяет любовь на обоих котов. Легонько ерошит шерстку питомцев, чуть приподнимаясь, чтобы как можно внимательнее рассмотреть небольшие урчащие создания. Они чем-то напоминают ему Хана. Джисон такой же милый и добрый с ним, любит лежать вечерами вместе за просмотром какой-то странной комедии. Джисону тоже нравится, когда Минхо водит ладонями по его волосам, пропуская пряди сквозь пальцы, и будто, тот даже также мурчит, когда Ли мягко целует его в макушку. И все-таки улыбка появляется на его лице. Неопределенная такая, даже больше похожая на ухмылку. Он не может вспоминать Хана в плохом ключе. Не получается как-то. Пока что. Страшно это на самом деле — знать о чем-то, что случится наверняка, но не иметь никакой возможности повлиять на ситуацию. Понимать, что с этой проблемой, сколько не ври, давно не помогает обычный психолог, и его остановочка уже на пару этапов выше. Безысходность — вот что пугает похуже любых привидений. Это состояние поглощает его с каждым годом все больше, выливаясь на самых близких ему людей. Уже прошло полмесяца декабря, рождество через несколько дней. У них дома даже стоит елка, а на стенах висит гирлянда, но Ли совсем не весело, не празднично. Так не празднично, что моментами хочется просто сигануть с окна их многоэтажки. Но сил нет даже на это. Ему хотелось бы верить, что это пройдет. Он верил год, два, выпустился из школы и смирился с этим. Даже отношения, начавшиеся достаточно спонтанно, не могут полноценно освободить его от оков персонального ужаса. Это лишь помогает моментами. Джисон знает об этом. Знает, что Ли крайне не любит зиму и становится очень раздражительным в этот период. Он, будто иногда не понимая всей серьезности ситуации, даже пытается поговорить с Минхо, но говорить сил нет. Сил нет ни на что. Ли очень любит Хана за то, что он несмотря на все сопротивления и притворство старшего, продолжает обнимать его. Видимо, догадывается, что в эти три ужасных месяца для него это необходимо и очень важно. Наверное, именно поэтому Минхо чертовски ненавидит себя за это. Он, как сам себя определяет, и так холодный и достаточно бесчувственный человек, становится еще и агрессивным зимой. Может, сам того не контролируя, срываться на Хана без весомых причин. Может кричать на него, говорить обидные слова, в глубине души просто разрываясь на мельчайшие кусочки от того, как он ужасно поступает с человеком, который спасает его моментами, помогает, делает все, чтобы Ли окончательно не замкнулся в себе во время морозного сезона. Ненависть к собственной персоне, все больше растекается по венам. Минхо убирает ладони от котов, чтобы хотя бы им не сделать больно. Сжимает-разжимает кулаки, пытается спокойно дышать, вспоминая все их разборки, где он был их инициатором, а Хан долго плакал после этого в ванной за неимением других мест, чтобы спрятаться. Ли кусает губы. Ему не так важно, что этот период выпускает самое гнилое в нем в мир, проблема в том, что страдают другие. И пожалуй, агрессия — это единственное, на что он способен с декабря по февраль. В остальном он просто амебный кусок дерьма. Коты уже убежали. Видимо поняли, что хозяин не в настроении. Взгляд падает на часы. Почти двенадцать. Надо кормить животных. Поток мыслей снова пытается утянуть его к себе. Его будто магнитом к этой кровати пришибло. И отпускать не хочет. Вот совсем. Ли собирается с силами, понимает, что это сделать надо. Голова кружится, только стопы касаются холодного пола. Дрожь пронизывает каждую клеточку тела. Хочется снова вернуться под одеяло и желательно остаться уже навсегда там. — Суни, Дуни, Дори! — смысла, конечно, в этом почти никакого, но для себя нужно делать такие небольшие пометки в голове о том, что он все-таки что-то делает. Путь до кухни, кажется, тянется вечность, он чувствует себя каким-то стариком. Ли берет пакет с сухим кормом, шуршит гранулами, сразу же в ногах замечая трущихся головой о него хвостатых. Минхо рассыпает содержимое по чашкам, зависая в моменте. В голове просто белый шум. Он даже точно не знает, о чем сейчас думает и можно ли этот процесс вообще назвать хоть каким-то минимальным мышлением. Он просто смотрит в одну точку. Корм сыпется уже в его ноги, побуждая этим котов подбежать чуть ближе и начать свою трапезу. На глазах снова слезная пелена. Он снова настолько беспомощен. Настолько истощен одной лишь чертовой датой, что будет сопутствовать в его жизни и через год, и даже десять, если он доживет до этого времени, конечно. Иногда так хочется покончить с этим состоянием овоща. Раз и навсегда. Да, другие будут плакать, возможно. Да, Хану придется бегать из университета домой чаще, чтобы не оставить хвостатых голодными. Да, он так и не закончит свой престижный университет. Но, ведь особо-то в жизни ничего не изменится. Только ему, наконец, должно полегчать. Он искренне хочет почувствовать свободу от чувств и всех тревог. Он хочет быть бездушным валуном, который даже самый сильный вихрь не сдвинет с начальной точки. Хочется такого простого — ничего. Чтобы абсолютно ничего не смогло вызвать в нем настолько ужасного состояния, как эти три месяца. Ему хочется быть нормальным, как все. Маленький Минхо наверняка осудил бы себя сейчас за такие ужасные и скучные желания. Не он ли, с почти два десятка лет назад хотел стать местной звездой, блистать на сцене, доказать всем, что он не как все эти серые люди туманного альбиона, что он другой, он может стать чем-то запоминающимся здесь, среди миллионов таких же мечтателей? Но мечтам ведь следует исполняться. Он — вовсе не такой, как все люди вокруг. Он — что-то куда хуже. С возрастом он полюбил и дождь, присущий этой стране, и серых — нормальных людей. Ему понравилось все нормальное. Он очень хотел быть таким же. Правда пока вселенная старательно пыталась игнорировать его хотелки, ссылаясь на то, что детские желания нужно загадывать куда корректнее. — Черт! — и вот он снова в это мире. Судорожно пытается собрать еще не съеденную часть корма котами с пола. А ведь прошла еще только половина декабря.***
Двадцать четвертое декабря. Часы на экране телефона, кажется, показывают, что время близится к девяти вечера. Подошва ботинок вязнет в кромке недавно выпадшего снега. Всюду, в каждой частичке Лондона, множество сияющих украшений виде объемных фигурок оленей, Санты и рождественских ёлок. Дома украшены огромным количеством гирлянд, сейчас никого не смущает, сколько потом придется платить за электроэнергию, на дверях висят венки из ёлочных ветвей, а по другую сторону прохода наверняка висят веточки омелы. Молодые пары, забывая сразу закрывать двери, целуются в знак такой прекрасной традиции. На центральных улицах отовсюду играет праздничная музыка, что даже спустя столько лет не перестает быть актуальной. Дети радостно визжат, когда видят на переулках Санту, и плевать, что в следующем квартале будет другой, зачем разрушать эту сказку. Малыши, сидя на коленях у волшебника, рассказывают тому о своих желаниях, а после и фотографируются на память. Город, да что там, вся страна буквально дышит этим праздником. Каждый по-разному: кто-то в кругу семьи за праздничным столом с ароматной индейкой и рождественским пудингом, кто-то в компании друзей на улицах, немного под градусом, но все в таком же приподнятом, как и у всех настроении праздника. У Хана с Минхо есть своя традиция на этот праздник — чтобы ни случилось и как бы не было сложно двадцать третьего утром, вечером двадцать четвертого выходить вместе гулять из жилого комплекса и идти в одно давно подмеченное заведение неподалеку от дома. Наверное, это можно сравнить с олимпиадой, рождество — действительно особенный для них праздник. Они познакомились в рождество. В том самом кафе, куда ходят каждый год вместе. Тогда, отчаявшийся Хан, из-за того, что в праздник не смог выбраться к родне в другую страну, сидел за одним из столиков прикрытой террасы, тихо отпивая из трубочки глинтвейн. В осеннем пальто, не спасающем никак ни от морозов, ни от снега, что решил как кстати снова выпасть тогда, помогала лишь крыша террасы, и то временами. А Минхо, как обычно пребывая в это время в своих мыслях, как коренной житель этой страны, в теплой куртке, замотанный немного смешным шарфом и с наушниками «Marshall», служащими чем-то вроде шапки, проходил мимо кафе, где обычно закупался небольшим количеством снеков к празднику, так как самому готовить что-либо было слишком лень. Заказ приняли на удивление быстро, но стоять в его ожидании, учитывая полную заполненность заведения, как-то не очень хотелось. Взгляд Ли сразу зацепился за почти полностью пустующий столик, с которого открывался вид на недалеко стоящую ёлку и парня, что, собственно, неторопливо распивал какой-то напиток и, кажется, уже начинал дрожать, как осиновый лист. Странно, вино обычно согревает людей, а не наоборот. Как бы Минхо не хотелось сейчас с кем-либо контактировать, стоять хотелось меньше. Он медленно подходит к столику, становится возле него, и Ли сначала даже не замечают, в глазах парня, почти допившего глинтвейн, отражались огоньки гирлянд на ёлке, куда он беспрерывно смотрел. Крашенные светло-розовые пряди, вьющиеся на ветру, перекрывают лицо молодого человека, как оказалось, также не подходящего под привычный здесь этнос. Минхо кашляет, наконец обращая на себя внимание парня, что моментально перепугался от вида Ли перед собой. — Я могу сесть здесь? — достаточно тихо, но его заметили, и тогда он уже смог полностью рассмотреть милые черты лица перед собой и запорошенную снегом макушку. Хан лишь кивнул и продолжил смотреть на радостную жизнь, пролетающую почему-то мимо него. Ли, поняв, что разговоров к его счастью не будет, утыкается в смартфон, переключая музыку, его повседневно-депрессивные треки в плейлисте почему-то резко наскучили. На удивление самому себе, даже захотелось проникнуться праздником, окружающим его. Минхо не сильно качает головой, повторяя строчки заевшей, кажется, уже у каждого «All I Want for Christmas is you». Он рассматривает кафе, на декор которого как-то до этого вообще не обращал внимания. Много пар с детьми, много людей, что просто пришли посидеть сюда с друзьями и даже пожилые парочки, только, кажется, они с этим, явно замерзшим незнакомцем, немного не вписываются в общую атмосферу. Ли наблюдает внимательно за пареньком, что уже давно ничего не пьет, а просто думает о чем-то, пока на макушке того уже почти скопился целый сугроб, который руки так и тянутся стряхнуть и надеть на этого что-то потеплее ткани, что кажется сейчас совершенно не согревает. Как вообще можно было додуматься выйти в этом, когда на улице такой ветрище? — Тебе не холодно? — все-таки решает поинтересоваться Минхо, ему не отвечают, лишь спокойно качают головой из стороны в сторону, вот врушка, — Ты скоро в снеговика превратишься, молчун, и поставят тебя рядом с той ёлкой, как достопримечательность, — фыркает Ли, все-таки проводя ладонью по макушке незнакомца, стряхивая белоснежную насыпь. — Да отвали ты! — почти отпрыгивает светловолосый, в первый раз за вечер поднимая взгляд на Минхо, — Тепло мне, ч-что не п-понятного? — резко отвечает парень, моментально вызывая на лице Ли улыбку. — В-верю, снеговик, — передразнивает его Минхо, стягивая со своей шеи шарф, — Вот тебе тогда для полного комплекта, вдруг колядовать пойдешь, — Ли накидывает на того ткань, тянется через стол и завязывает греющий аксессуар на шее все еще незнакомца, — Минхо, — парень протягивает покрасневшую ладонь, все же выходить без перчаток тоже была идея так себе. — Джисон, — бубнит светловолосый, так же, для приличия, протягивая руку. Сейчас они чаще всего со смехом вспоминают историю их знакомства и милое прозвище, что почему-то в последствие закрепилось за Ханом. Скорее всего из-за того, что в первый год их знакомства тот одевался совсем не по погоде и Минхо, как бы его это ни злило, всегда выступал в роли мамочки, отдающей свою шапку, кофту или перчатки. Ну вдруг этот дурень еще простудится. — Мне кажется, я совсем как ребенок вел себя три года назад, — сжимая ладонь Ли под столом, смеется Джисон, тысячный раз вспоминая историю столика, что они занимают вместе не первый год. Ли правда всеми силами пытается проникнуться атмосферой их первого знакомства. Он любит Хана. Очень сильно. Но он, как ни пытайся, не может сейчас чувствовать себя также окрыленно, как любимый человек рядом. Так стыдно за это. Будто он вовсе притворяется. В голове почему-то складывается именно такое впечатление. Минхо за месяц забронировал этот столик, заказал два глинтвейна, снеки, которыми он в тот вечер решил поделиться с явно замерзшим Джисоном. Попросил включить эту чертову «All I Want for Christmas is you», но все равно ничего ровным счетом не помогло. Ему. Хан очень счатлив. Счастлив так, что даже надел тот самый шарфик, он рад, что Минхо помнит все эти детали и дорожит их отношениями. Он рад, что Ли, не боясь никого, целует его, поправляет выбившиеся прядки волос и бережно вытирает салфетками остатки от соуса на щеках Джисона. — Ooh baby, аll the lights are shining, so brightly everywhere. And the sound of children's laughter fills the air, — тихо вторит песне Хан, пока Ли смотрит на него, наслаждаясь, по его мнению, лучшим голосом, что он когда-либо слышал, — I hear those sleigh bells ringing. Santa won't you bring me the one I really need. Won't you please bring my baby to me… Наверное, единственное, что кроме цвета их волос различает настоящее рождество от того праздника — это то, что они поменялись местами. Теперь Джисон, как бы то не хотел признавать Ли, более увлеченный в собеседнике, а Минхо просто утопает в неоновом свете огней гирлянды, что располагается все на той же ёлке. И вот снова. Снова он чувствует себя совершенно не нужным в этой ситуации. Он лишний здесь. Лишний в этом празднике. Он почему-то не может проникнуться этой сказкой, как бы ни хотелось. Минхо сжимает волосы у корней, медленно тянет замерзшие пальцы вверх, прикрывает лицо ладонями. Какой же он беспомощный и такой противный, что аж самому мерзко становится. Он просто портит все. Портит их свидание с каждым годом все больше и больше, наверняка портит доверие Хана, портит атмосферу, что он так долго создавал, пытаясь погрузиться в нее с головой, но получается только тонуть, медленно задыхаясь от того, насколько же эти песни начинают резать слух, украшения мозолить глаза. А Хан. Хан — это такой спасательный круг, за который Минхо все не может уцепиться. Ли чувствует теплую ладонь на своих руках, кажется, Джисон интересуется все ли хорошо. Так не хочется врать, хочется все вывалить на него, хочется, чтобы хоть кто-то понял его. Не обязательно помог, это бесполезно, просто выслушал и возможно обнял. Но Минхо лишь качает головой, мол, все просто отлично и резко жмется к Хану. Обнимает его так крепко, будто Джисона вот-вот кто-то попытается забрать. Лицом утыкается в цветастый шарф, пытаясь спрятать в нем влагу, что так и норовит появиться из глаз. Хан гладит по голове, качая из стороны в сторону. Он знает, что Минхо сложно и не хочет, чтобы состояние ухудшалось, жаль, он по сути никак не может на это повлиять. — Я такой странный, Хани, извини меня, — поднимая лицо, пытается тянуть улыбку Ли. Губы дрожат не от мороза, а от того, насколько взгляд напротив завораживающий и правда любящий. — Мне нравится все странное, — по-доброму улыбается парень, берет лицо Минхо в ладони, стирает дорожки слез, мягко целует там, где только что скапливалась влага. Хан вновь прижимает Минхо к себе, треплет осветленные волосы того, смотрит на праздничную ёлку около кафе и снеговика, которого добавили в экспозицию года три назад.***
Кажется, это было пятое января. Минхо точно не помнит. Он с концами потерялся во времени да и смотреть в этот слишком мозолящий экран, даже при самой низкой яркости, смотреть не очень-то и хотелось. Не сказать, что чего-то хотелось вообще. Просыпаться сегодня тоже не хотелось. Не хотелось ощущать, что он, к сожалению, все еще в своем теле, а не летает в прострации. Веки-то разомкнуть было слишком сложно, что уж говорить о том, что часы на стене показывают уже два часа дня, а он все еще не встал. Он просто уже несколько часов лежит и смотрит в потолок. Считает количество лампочек в натяжном потолке, уже, кажется, сто восемьдесят шестой раз, это количество он тоже считает, одновременно с количеством лампочек. Ли пытается выйти из потока затягивающих его мыслей, моргает, крутит головой из стороны в сторону и смиряется с тем, что он уже ровным счетом ни на что не может повлиять. Минхо часто задумывался, когда это началось, когда он впервые почувствовал себя настолько опустошенным зимой. Всеми силами пытается найти так называемый «корень зла». Первое, что приходит в голову — бабушка с дедушкой умерли двадцать третьего декабря, пытаясь добраться на рождество в Лондон из Кимпхо, где Ли бывал пару раз в глубоком детстве. В преддверии праздника случилась страшнейшая автоавария. В небольшую легковушку на полной скорости врезался автобус, что вез детей с экскурсии в Сеул. Умерли тогда почти все. Все дети. Бабушка с дедушкой пролежали в коме еще около недели, тем самым полностью отменив все праздники в семье Ли, и заставили вернуться их на родину на какое-то время. Отделался в тот день только водитель детского автобуса, получил пару царапин и даже не понес никакого наказания в последствии. Если Минхо не изменяет память, ему было около восьми лет. Ему все говорили, что он плачет без дела. Что он все равно не понимает над чем плакать. Все были заняты своими проблемами, сваливая на то, что Минхо еще слишком мал, чтобы понимать хоть что-нибудь. Но ведь это не причина не любить зиму. Просто неудачное стечение обстоятельств. Так он по крайней мере пытается думать и направить свой поток мыслей, что он и в правду был ребенком и плакал просто так, как говорили взрослые: «Просто потому что плачут все». Тогда ему впервые в жизни, хоть и не напрямую, сказали, что плач — дело бесполезное абсолютно, нужное только слабакам и женщинам. Правда, он все еще с того времени не может воспринимать своего воющего от горя отца как слабака. Язык не поворачивается так назвать. Рефлексию об этом морозном сезоне дополняют его учебные годы. Он знал, что дети — существа злые, его предостерегали об этом, но почему-то до личного опыта он никогда не думал, что настолько. Почему-то казалось, что в хваленом толерантном королевстве с толерантностью и в правду все в порядке, но видимо, если это не касается средней и старшей школы. Почему-то именно этой чертовой зимой, когда настроение и так было хуже некуда, его одноклассники любили придираться к его акценту, а в младшей школе и вовсе говорить сленгом, так чтобы мальчик, что язык начал изучать совсем недавно, совсем не понял больше половины их речи. Когда мальчикам нужно было показать свое превосходство и самоутвердиться за счет Минхо, что по большей части предпочитал общаться с противоположным полом, что очень бесило одноклассников, они просто подносили пальцы к глазам, а после тянули за веки вверх, крича что-то по типу «Китаёза!» или «Глаза открой, а то скоро заснешь», и ведь всем было абсолютно плевать на это, включая учителей, их молчаливое согласие лишь поощряло тех, кто не знает даже о том, что Минхо вовсе не из Китая. В самые заснеженные дни они забрасывали его снегом с головы до пят, совершенно не переживая о том, что мальчику в сырой одежде еще идти через полгорода. Они угрожали Ли, кричали о том, чтобы он поскорее возвращался в Японию или Китай, так и не угадывая, откуда он на самом деле. Сами вечерами смотрели порно, выбирая полюбившийся раздел «азиатки», и травили того, на кого у них по сути вставало. Это был один из многих фактов, что забавляли Минхо в его до ужаса глупых одноклассниках. Когда эти придурки на одной из репетиций очередного праздника узнали о том, что Ли уже не первый год профессионально занимается танцами, ситуация ухудшилась в разы. Приевшиеся издевки о национальности, сменились тем, что теперь Минхо не подходил под стандарты токсичной маскулинности от слова совсем. А когда на черном портфеле начали красоваться яркие значки «Сейлор Мун» и «Ван пис», с ним и вовсе многие захотели выяснить отношения после уроков, к пребольшому сожалению отношения не романтические. В тот вечер он пришел домой с рассеченной бровью и парой царапин на скулах, родителям сказав, что просто неудачно поскользнулся. Конечно, школьные годы — это последнее, что сейчас хочется вспоминать Ли. Злые дети, безучастные учителя и много-много травли, что происходила чаще всего почему-то в пору, когда шел снег. Проклятый сезон. Минхо кусает нижнюю губу до крови, вспоминая о тех временах, когда все как будто были против него. Одно из самого неприятного, что наконец приходит на ум — это его первая любовь. Это был высокий парень, с достаточно короткими и постоянно лохматыми темными волосами, на кончиках окрашенными в темно-синий, чем-то похожий на Сида Вишеса. В принципе, парень и правда увлекался музыкой, правда, в отличие от своего предшественника, больше предпочитал что-то электронное и спокойное, нежели громкий рок. Они познакомились абсолютно случайно. На одной из рождественских репетиций, Минхо с группой танцоров репетировали праздничный танец, а***
Крыша одного из небоскребов Лондона. Дождь. Почти повседневный дождь каплями спадет на белобрысые пряди парня. Ни одной живой души на ближайшие метры, да оно и не надо никому, никому, кроме полностью запутавшегося в себе Минхо. Рядом валяется сумка, уже давно намокшая в луже, после того, как ее скинули с плеч. Хозяина сейчас почему-то вовсе не волнует то, что бумаги, документы и гаджеты также совсем скоро отправятся в плавание. Голова идет кругом. Он смотрит вниз, зрачки становятся в разы больше, как только он замечает, насколько он высоко от земли. Ли ведь специально выбрал это место. Идеальное сочетание всепоглощающей акрофобии и безрасудства. Руки трясутся и, кажется, перила под пальцами тоже начинают качаться из стороны в сторону. Или это уже все огромный зрительный обман. Сердце с огромным рвением пытается покинуть грудную клетку, только бы не находиться на этой чертовой крыше. Дрожь поглощает почти все тело и почему-то как во всех фильмах к нему не приходит эта замученная годами «ценность жизни», наоборот даже, он не понимает, в чем смысл жить боясь. На глазах появляются слезы, ему стыдно, снова. Сегодня в университете сказали, что ожидали от того большей работы в период нахождения дома, как родители. От него будто всегда хотели чего-то намного большего, чем он может, люди почему-то всегда видели в нем идеального и всемогущего робота. Очень малая часть видела такого же, как они, человека. В школе всегда отчитывали за все результаты экзаменов, если они были не «А», на всех занятиях по хореографии его ставили в пример, правда, чтобы стать этим примером, приходилось перерабатывать большинство на несколько часов до ужаснейшей боли в суставах и мышцах, дорабатывать дома, а после в самой студии делать еще лучше, чем делал в прошлые разы. Наверное, он только с Ханом может быть живым и настоящим, человеком. Человеком, который тоже что-то чувствует, чего-то боится и что-то не умеет. В голову сразу же приходит еще один человек, с которым он мог быть таким, очень непродолжительное время, но мог, а после его исчезновения загнался еще сильнее, чем был до. Ли никогда не винил Адама. Он ведь тоже, почти с десяток лет назад, стоял так на какой-то крыше и долго думал о том, нужно ли ему это делать. Или не думал вовсе, хотя Адам был совсем не таким. Адам всегда рассказывал ему о том, как он хочет стать популярным музыкантом и переехать в Калифорнию, говорил о тайных заговорах и инопланетянах. Адам бы спрыгнул просто так, совершенно не думая ни о чем. Минхо не мог понять одного. Неужели мысли о нем совершенно не успокаивали и не останавливали парня. Ведь одно из того, что сейчас вообще держит здесь, на карнизе, а не в прострации — это Хан. Хан буквально спас его. Именно он с начала их знакомства стал инициатором всех их прогулок, выгоняя Ли из дома, чтоб тот проветрился хоть чуть-чуть. Хан, наверное, даже на какой-то момент заставил его полюбить зиму, показал прекрасное в этом сезоне. Ли даже представить сложно, как бы отнесся к этому Джисон, то бы он смог сделать на это. Минхо бы очень не хотелось, чтобы парень в таком случае ушел за ним. Он слишком хорош для того, чтобы уйти так глупо и без цели, по сути просто проследовать за Минхо. Просто Ли знает, что это неправильно — тащить кого-то за собой. Конечно, никто специально не будет толкать Хана с такой же многоэтажки и никто не будет насильно запихивать в того огромную дозу таблеток. Но Минхо знает, что тот не сможет. Что Джисон, с высокой вероятностью, просто сдастся и уйдет вслед. Словно по щелчку пальцев, Ли снова возвращается в реальность. Дождливую, тусклую и неприглядную реальность. Взгляд моментально цепляется за руки, что мертвой хваткой держатся за железные поручни. Его тело почти полностью наклонено вперед, за ограду, по лицу бьет ветер, а ноги, на носочках которых он стоит, вот-вот подкосятся. Бегающими глазами он оценивает собственное расстояние от земли, тихо сглатывая. Сердце, наверное, уже всеми способами пытается выбраться из грудной клетки. Дрожь пронизывает каждую клеточку тела, дыхание бешено учащается. Его словно током прошибает, и он почти отпрыгивает назад себя от прутьев, падая задницей в одну из уже образовавшихся луж. Подтягивает сумку за собой, даже не обращая внимания на то, что она уже полностью превратилась в тряпочку для мытья полов. Адреналиновый эффект в крови резко кончился, и вот он уже снова имеет какой-никакой инстинкт самосохранения. В глазах пустота, рот открыт в немом крике помощи, он аккуратно ползет к выходу, пытаясь лишний раз не подниматься с поверхности крыши. Полностью грязный вместе с сумкой в точно таком же состоянии, он нервно тыкает на кнопку вызова лифт, вновь и вновь погружаясь в пучину мыслей, доводящих его до белого каления. А если бы он упал? А если бы наклонился чуть ниже? Дыхание снова перехватывает, он не обращает внимание ни на что вокруг. Ни на офисных работников, что косо поглядывают на него, ни даже на то, что уже первый этаж и ему бы стоило выходить, чтоб не вызывать еще больше вопросов, чем имеет сейчас. Он почти сделал это. Он сам почти довел себя до крайней стадии ручки. Он, черт возьми, сам залез на крышу одного из офисов. Он — человек, что панически боится высоты, был в секундах от того, чтобы уже навсегда превратиться в кровавое месиво на улицах Лондона и яркие заголовки в желтой прессе королевства. Телефон вибрирует в кармане. Никого уже нет в лифте. Он поехал по второму круг. Идиот. Дрожащими руками тянется к устройству, что безустанно тревожило его. На экране высвечивается имя, что который раз пронзает сердце Ли за этот день. — Хен, хен, что ты не отвечаешь? Я уже начал волноваться, — моментально начинает любимый голос из трубки, а Минхо просто зацикливается на этом. Зацикливается на голосе, что за секунду точно снял какую-то часть волнения, — Все хорошо, кот? Ли почти выбегает из здания, не обращая никакого внимания на все, что происходит вокруг. Быстрым шагом передвигается к метро, слушая лепет Хана, параллельно отвечая на его вопросы. — Хани, — на секунду заслышав тишину, зовет того Минхо. — М? — что-то пережевывая на другом конце трубки, интересуется младший. — Не молчи, пожалуйста, — кусая нижнюю губу, с огромной силой выдает Ли, — Я тебя так люблю, Хани, — сквозь пелену слез шепчет Минхо, скрываясь от лишних взглядов в общественном месте, — Просто поговори со мной, Хани. Не бросай меня, — он сжимает телефон в ладони, пряча лицо от других. — Я не брошу тебя, Минорин, — звучит из динамика, и Ли будто даже выдыхает, слушая рефлексию Джисона на абсолютно все темы в этом мире.***
Он сам не знает, как воспринимать этот день — «День всех влюбленных». Парочки публикуют во всех социальных сетях милые фотографии друг с другом, дарят подарки, открыточки со словами о том, как же партнер важен для них. Минхо как-то подарил такую, после этого желание пропало полностью. Но Джисона, из-за своих личных загонов, лишать это инфантильного праздника не очень хочется. Он же не виноват в этом. Хан вообще похож на белку или на солнце, которое потихоньку своими лучиками разрывает ряды туч в голове. Сейчас, вечером этого чудесного праздника, они просто лежат вместе под одним одеялом в обнимку. На экране ноутбука, даже по сути фоном, идет какая-то слащавая дорама, они просто наслаждаются тихим обществом друг друга. Рука Ли зарылась в брюнетистых прядях Хана, аккуратно поглаживая того по макушке. Джисон как четвертый кот — почти полностью лежит на Минхо и тихо урчит, когда «хозяин» оглаживает его «шерстку». — Минорин, — прерывает тишину и некую идиллию Хан, поднимая свой взгляд на Ли, — Давай поговорим, — чуть приподнимаясь на локтях, уже более серьезно говорит Джисон. Сказать, то что Минхо эта фраза сильно напрягла — это просто промолчать. Умиротворение, что на удивление присутствовало сегодня большую часть дня, в мгновение спало на нет. Он снова нервно кусает губы и просто зависает в одной точке — обеспокоенном лице Хани. Ли пытается себя всеми силами настроить на то, что это он просто накручивается, как юла в детстве. Правда, остановиться все никак не получается. Почему он сразу решил, что Джисон хочет поговорить с ним о чем-то плохом, тот ведь даже толком еще ничего не сказал. — О чем, Хани? — пытаясь сделать насколько это возможно расслабленный взгляд, все-таки пытается вести вполне здравый диалог Минхо. — Я знаю, что тебе сложно сейчас… И после этой фразы все будто бы начинает плыть перед глазами. Он в крайней степени бесконечности не хочет говорить об этом. Он готов перейти на очное обучение и терпеть все его прелести, готов выйти и попрыгать под падающим за окном снегом, готов просто к черту изолироваться отсюда, только бы не вскрывать все свое давно копившееся дерьмо Хану. Ему просто станет больно. Зачем портить праздник? Он часто ловит себя на мысли, что ему сложно говорить о таком слишком близким для него людям. Для мамы у него все всегда «хорошо», для папы все всегда «нормально». Зачем кого-то озадачивать этим, когда имеется психолог, которому уже не первый год приходится хавать одно и тоже под соусом, что со временем становится все острее. Минхо просто так хочется иногда от всех них отдалиться. Чтобы они все забыли навсегда о нем и его существовании. Чтобы у родителей был более жизнерадостный и добрый сын, а у Хана партнер с набором проблем на пару десятков километров поменьше. Честно, так хочется, чтобы они все были счастливы. Правда, с ним это почему-то получается не очень, Минхо так думает по крайней мере. — Минорин, ты слушаешь меня? — этот голос снова вырывает из всепоглощающего гнета собственных мыслей. — Извини, Хани, ты прав. Мне и правда очень сложно, — затихает Ли, — Мне сложно даже говорить тебе об этом, — он бегает взглядом по потолку, стенам с расцарапанными обоями, смотрит куда угодно, только не в глаза Джисону. Боится заплакать. — Ты же знаешь. Я не отвернусь от тебя, кот, — Хан жмется ближе, руками аккуратно обхватывая талию, трется носом о сильную грудь, — Я тебя очень люблю, — по слову проговаривает парень, — Я хочу хоть немного облегчить твое состояние, Минорин, — почти шепчет Джисон. Ли уже чувствует как на щеках скапливается солоноватая влага, которую он так не хотел показывать Хани, хотя бы сейчас. Вновь это щемящее ощущение того, что он все портит. — Я понимаю, Хани, — дрожащим голосом всхлипывает парень, все еще пытаясь оттогнать абсолютно все чувства от себя, надо просто снова стать камнем, — Но я не могу так. Я ничего не могу с собою сделать. Мне страшно, — резко прерывается он, понимая, что почти полностью обнажил свою натуру перед самым близким человеком. Джисон вновь поднимается на локтях, смотрит прямо в упор. В покрасневшие от слез глаза — самому плакать хочется. Хан ищет в этих темных, как смоль, очах ответы на все свои вопросы, пытаясь хотя бы частично докопаться до истины, найти способ помочь Ли. Большим пальцем стирает влажные дорожки на щеках. За окном мелко пролетающий снежок уже давно сменился повседневным дождем, отбивая каплями ритмичную мелодию на стеклах. Дорама давно закончилась. Даже коты не бегают, а мирно спят на лежанках. Создается ощущение, что сейчас только они и чувства, переполняющие обоих. Хан медленно наклоняется к лицу Ли, губами прислоняется к щекам, бережно целует, пытаясь, хоть немного унять тревогу, исходящую от человека рядом. Заправляет отросшие прядки за ухо, фалангами пальцев натыкаясь на их парную бижутерию, купленную, когда они вместе путешествовали по родным краям. Тишина. Такая уютная, в тоже время тревожная тишина, заставляющая еще сильнее биться сердца в унисон. Хан приближается к губам Ли, нежно смакует, пытаясь в этот поцелуй вложить как можно больше чувств, что его переполняют всегда, когда они находятся рядом. Джисон чувствует влагу, скапливающуюся на губах, жмется еще сильнее, одной ладонью осторожно обхватывает шею, поглаживая. — Мне тоже страшно, — честно признается Джисон, не отрывая очей от любимых глаз.***
Наверное, он окончательно сошел с ума. Так ужасно, как сегодня, ему еще никогда не было. С самого утра в груди бешено колотится сердце. Голова кружится, ноги не держат как следует, а главное его все просто неимоверно раздражает. Каждый чертов шорох. Он уже не первый час просто лежит, свернувшись клубочком в кровати под одеялом, закрыв уши подушкой, как ребенок качается из стороны в сторону в надежде успокоиться. Двадцать восьмое февраля. Как жаль, что завтра еще двадцать девятое. Мерзость. Ему мерзко от самого себя. Он с каждым месяцем будто только сильнее резал ножом собственные незажившие раны, посыпая после этого все свои творения огромной горстью соли. Оно просто разъедает все тело от мысли от том, насколько он жалок. Ли фалангами пальцев какой раз перебирает мурашки на предплечьях, что никак не хотят его покидать. Его трясет где-то глубоко внутри, будто от холода, но на нем несколько слоев одежды и одеяло, обеспечивающее какую-никакую термозащиту. Пальцы на ногах окоченели, будто те несколько месяцев просто держали в ледяной воде. Кричать охота. Орать, как самый ненормальный в психиатрической лечебнице, где ему, кажется, самое место. Таких, как он, нужно просто изолировать от общества. Ограничивать всякие контакты. Минхо в принципе общность отделяет от себя. Он не такой, и это давно известный факт. Правда, Ли готов все деньги этого мира отдать, чтобы стать нормальным. Чтобы не бояться обычных дат в календаре, не раздражаться от скрипящих звуков снега, чтобы никогда больше не вспоминать об Адаме. Но не получается. Вообще никак. Эта зима — собственный феномен. Он впервые в жизни столько думает о умершем когда-то возлюбленном и причине его поступка. И что еще более странно, начинает понимать эти «13 причин почему». Он не видит никакого будущего. Все, что его сейчас окружает, — лишь болезненное прошлое, что каждый раз душит все сильней и сильней. Буквально сжимает стены вокруг него, не давая вырваться из замкнутого круга болезненного сознания. Все, о чем он думает, — на самом деле такая глупость. Ведь кто-то ежесекундно борется с раком, кто-то не имеет возможности самостоятельно передвигаться, кто-то, родившись в трущобах у родителей-наркоманов, изначально был лишен какого-либо будущего и хорошей жизни. Всем плохо, ему точно не хуже всех. А ведь в детстве, он помнит наверняка, ему так хотелось оказаться на месте бабушки с дедушкой. Попасть в какую-нибудь ужасную беду, а после лежать на больничной койке, пока все твои родственники собираются рядом и говорят о том, насколько ты хороший и не заслуживаешь умереть. Когда у других мысли только о тебе и ты их единственная объединяющая всех проблема. Сейчас слезы на глазах наворачиваются. Он представляет большой деревянный ящик. Плачущие родители в черном, Хан. Хани, также разрываясь от такого бесконечного горя, сидит над выкопанной для Минхо ямой, пытаясь всячески оттянуть момент прощания. Сердце, кажется, пропускает пару лишних ударов, стоит ему представить эту картину. Тело будто прошибает электрическим током. Он выгибается, чувствуя судорогу резко пронзившую голень, кричит. Хватается и тянет пальцами за давно отросшие корни волос. В уголках глаз появляется еле заметная влага. Сквозь стиснутые зубы он пытается хоть немного успокоить собственное дыхание. Ли с силой ударяет по матрасу кулаком, так что даже одеяло немного отлетает, открывает перед глазами еще не ушедший и так раздражающий дневной свет. Звук ключа, проворачивающегося в замочной скважине. Как же он не вовремя. — Минорин, ты дома? — раздается из прохода. У Ли просто нет сил отвечать. Хочется просто абстрагироваться от всего, что так настырно окружает, выпасть из мира. — Минхо, почему ты все еще валяешься в кровати? Ты время видел? — слегка раздраженно выдает Джисон. И дальше причин, просто найти способ полегче, нежели терпеть, в математической прогрессии становится больше. Он лишь слышит этот почему-то ставший настолько противным голос, даже не пытаясь понять, что до него пытаются так активно донести. Хотя, предположить может. Причины недовольства Джисона не меняются день ото дня. Почему коты голодные?Почему раковина полная грязной посуды?
Почему ты не вынес мусор?Почему весь день просто отлеживаешься?
Почему ты так по-наплевательски относишься ко мне? Столько «почему?». Как мама. — Ты вообще слушаешь меня, Ли? — уже почти кричит Джисон, кусая губы. На полу, рядом с ним лежат пакеты с купленными продуктами, в которых уже начали рыться пронырливые коты. И Минхо это так раздражает. Крик. Зачем на него повышать голос. Хан же сам знает, что ему сложно. Сам же говорил, что будет поддерживать. А сейчас что? Он, зная все, что происходит с Минхо, не только кричит на него, так еще и называет по фамилии. Жаль, что до танцора так и не может дойти того, что далеко не у всех нервы из непробиваемой стали. И что сложно не только ему. — Да отстань ты! — чуть ли не с рыком продолжает волны агрессии Ли, — Что ты прикопался, придурок? — совершенно не думая о том, что говорит, почти срывает голос Минхо, пока разум просто туманит раздраженность вперемешку с агрессией, — Хочу лежу, хочу не лежу! Если что-то так не устраивает, пойди и сделай сам! Все равно ж весь день то и делаете в своем университете, что горланите, как петухи! Минхо тяжело дышит, заканчивая собственную тираду. Он совершенно сейчас не думает о том, как же больно все это слышать самому близкому для него человеку. Он с каменным лицом лишь безучастно смотрит на Хана, взглядом провожает того до ванной, где тот скрывается от него в слезах. — Ну и вали плакаться, слабак! Зубы сжаты как тиски. Ли, смотря на стену, сжимает-разжимает кулаки, считает до десяти. И ничего не помогает. Он все еще не чувствует никакой ответственности за собственные слова. «Захочет есть, выйдет» — думает Минхо и моментально осознает, насколько он противный. Ощущение брезгливости уже живет в нем, он сам и есть объект этой брезгливости. Совершенно ни о чем не думая, он со всей силы бьет напряженным кулаком по кухонной столешнице. Видит кровь, медленно стекающую с костяшек, и бьет еще сильнее. Грохот заполняет квартиру, мешаясь с еле слышными из ванной всхлипами Джисона. У Ли у самого уже глаза красные, не от отражающейся в них собственной крови, а от того, насколько же это все не помогает. Ли кричит, на секунду даже прерывая плач за стеной. Валится на пол, пряча лицо в ладонях. Сжимает пальцы на ногах, жмет колени груди. Пытаясь просто спрятаться от этого мира, жестокость в котором создает даже он сам. Он понимает Адама. Теперь полностью. Когда ты находишься на крайней степени отчаяния, тебе не остановит абсолютно ничто. Когда все возможные выходы заколочены на несколько километров вперед, когда тебя душат собственные слова и поступки. Не хочется тогда совершенно ничего. Ли пытается вытереть весь подступающий и так долго копившийся, настоящий его поток слез. Ладонями он ударяет пол, кусая губы, только бы их вопли с Джисоном не слились воедино. Но он не выдерживает, снова кричит. Кажется, скоро он и вовсе начнет пугать соседей. Мысли в кучу. Он думает в одно время абсолютно обо всем и в тоже время ни о чем. Так хочется закончить со всем этим. И ведь он может это сделать. На ватных ногах он поднимается, еле удерживая равновесие, опираясь рукой на столик, что он еще минут десять назад нещадно бил. Как будто слепой водит ладонями по столешнице, ища что-то. Но на самом деле он наверняка знает, что ему сейчас нужно. Наконец натыкаясь на лезвие ножа, берет инструмент за рукоятку. Долго смотрит на металл, отражающий по-настоящему сумасшедший вид Минхо, обнажающий его настоящую сущность. Он не думает да и сейчас не может ни о чем думать. Просто, словно по маслу, проходится по тыльной стороне предплечья острием, слегка надавливая, но того хватает для того, чтобы по руке потекла новая струя крови. Будто находясь совершенно в другом мире, он с неким облегчением смотрит на красную жидкость, медленно перетекающую на пол. Жгучая боль в какой-то мере расслабляет, придает спокойствия, какого он не знал последние несколько месяцев. Он наконец счастлив что ли… Он уже с размаха мажет лезвием по собственной плоти, прорезая в первое время только кожу. Дрожащими руками выводит все более филигранные узоры на предплечьях. Не найдя силы больше стоять, вновь падает, прижимаясь лбом к панорамному окну. Весь Лондон перед ним, он ощущает выше всего города себя не только в физическом плане, но и в моральном. Почему он раньше не додумался до такого способа снятия стресса? Или просто не решался на него. В эйфории он вновь проводит лезвием по остаткам целой кожи и, кажется, прорезает чуть глубже положенного. Ли шипит, замечая, что кровь начинает вытекать куда быстрее и обильнее предыдущих разов. Голова вновь начинает кружится. Но хотя бы не так сильно как утром. Минхо точно понимает, что его план просто снять стресс провалился с потрохами и сейчас было бы уже неплохо вызвать медиков, но он не будет этого делать. Ему хорошо. Чем больше красной жидкости скапливается рядом с ним на полу, тем легче становится. Наверное, он умирает. Философия Адама, если такова когда-то была, становится все яснее с каждой секундой. Они скоро увидятся и смогут обсудить это вместе. Это чувство долгожданного расслабления и того, что ты наконец отпускаешь все, что тревожило годами. Все это и правда становится таким пустяком сейчас. Дверь ванной открывается. Ли точно слышит осторожные шаги, но как-либо реагировать на это он уже не может, как бы ни хотелось сейчас искренне извиниться перед Ханом. Как только Джисон приближается к телу уже лежавшему в образовавшейся луже крови, тот замирает как вкопанный. Становится бледный как смерть. Ли уже вовсе не понимает, зачем Хан так яро пытается собственными ладонями зажать раны на его предплечьях. Почему тот почти с криком звонит в скорую, оповещая о том, чтобы медики ехали как можно быстрее. Почему Джисон плачет. Он правда не понимает, ведь Хани будет куда лучше без такого куска дерьма как Ли. Уже прикрывая глаза, Минхо слышит голос Хана рядом, такой нежный и родной голос, что зачем-то все время просит говорить с ним. Чувствует и собственную влагу, почему-то стекающую из глаз сейчас и обжигающую ладони Хана, что держатся за предплечье так, будто вот-вот кто-то их украдет. «Какой же ты гупыш, белка» — почему-то пролетает в голове последняя мысль перед тем, как он перестает что-либо соображать. Слышно топот медиков, быстро перевязывающих раны Ли. Слышен плач Хана и громкий голос доктора. Он чувствует, что едет куда-то с очень большой скоростью. Чувствует чью-то мягкую ладонь в своей. Слышит громкие мигалки. Но ничего не понимает. Да и зачем ему, когда он наконец обрел свободу.