a thousand years more

Будет не очень честно говорить, будто бы весна — причина того, что все вокруг зеленеет. Зеленый — цвет жизни, да, жизни, бурлящей в когда-то пустынных землях; это корона, венчающая грубую почву. И все же. Было время, когда Мондштадт — город свободы с вечнозелеными лугами и ветром, несущим жизнь — состоял лишь из пустынных равнин и застойных почв. Так говорят: вы знали, что сам Анемо Архонт вдохнул жизнь в эти земли? Когда он сделал первый вдох, родился легкий бриз, а поля начали покрываться цветами. И затем вздох за вздохом, пока Мондштадт не стал таким ярким и живым, каким мы видим его сейчас. Для Анемо зеленый — это цвет жизни. Это весенний ветерок, тихо шепчущий обещания о том, что стоит надеяться, что светлое будущее ждет. В отличие от заветренного камня. (Камень. Земля. То, что под землей. Основа всей жизни, и прах, к которому все возвращается — неизменный во времени, стойкий, твердый, непостижимый. Янтарь. Гео.) Вполне закономерно, что Анемо Архонт был способен помочь жизни пробудиться. Паймон явно засомневалась: — Это… все звучит очень интересно и все такое, мистер бард-без-слуха, но… Ты говоришь слишком громкими словами, и… На лице Люмин не проскочило ни эмоции, пока она продолжала стараться быть тактичной и оставаться в рамках приличия, что уже вошло у нее в привычку. — Она имеет в виду, что не привыкла к тому количеству красивых слов в твоей речи. Уровню артикуляции. Поэтичности. Этой необычной красноречивости, — она замолчала. Задумалась. — В общем, Паймон не понимает ни слова из того, что ты сказал, хотя и прикладывает к этому все силы. Паймон уставилась на Люмин, махая руками и оставляя после себя возмущенный след из блесток: — Эй, Паймон уве-е-е-ерена, что ты тоже не имеешь ни малейшего понятия о том, что он только что сказал! Нельзя сказать, что Люмин хоть когда-то испытывала проблемы с выражением эмоций. На ее лице застыло оскорбленное выражение, и брови сошлись у переносицы. — Как только можешь ты сомневаться во мне? Конечно, я все понимаю. Венти разразился смехом. Это было плохо, судя по взгляду, который бросила на него Паймон. — Ну, я мог бы… — он приложил палец к губам, поднимая взгляд к плывущим по небу белым облакам, будто они могли дать ответы на все вопросы вселенной. — Я думаю, вы согласитесь с тем, что столетия назад Мондштадт выглядел по-другому. — Он драматично возвел руки к холмистым полям, простирающимся перед ними, создавая вид грандиозности. Паймон не выглядела впечатленной. Люмин не смотрела вообще, вместо этого продолжая наблюдать за самим Венти своими пронзительно-янтарными глазами. Янтарь. Нежно-желтый. Золотые отблески на коричневом. Невероятно знакомое чувство. — Кхм, — Венти кашлянул в кулак, начиная рассказ снова. — В дни минувшего прошлого в землях Мондштадта совсем не было жизни. Лишь равнины, на которых бушевал ветер, как, э, конечно, и сейчас, в некоторой степени, но! Тогда это было всем, что вообще находилось здесь. Несколько грязных клочков травы тут и там, мороз, лед, пыль, густая грязь и везде пустота. Скрюченные, согнувшиеся деревья, и, может быть, даже болота? — он постучал кончиком пальца по губам и затем пожал плечами. — Ну, как вы понимаете, это было очень давно. Паймон смотрела на него с подозрением: — И затем?.. Пытливый взгляд остался им не замечен. Он хлопнул в ладоши, и его лицо озарилось: — И затем, пуф! Появляется весенний ветер, приносит жизнь в эти земли. И тут и там, от края до края, корни начали прорастать в землистых почвах! Люмин опустила на него тяжелый взгляд. — Это было подозрительно поэтично даже для тебя, Венти. — Произнесла она. Он улыбнулся ей, игнорируя нескончаемое першение в горле. — Я бард и поэт, не так ли? Это, вроде как, то, чем мы и должны заниматься. Она смерила его подозревающим взглядом, и он беспомощно рассмеялся. «Ты не можешь обдурить всех», — позволил он себе краткое допущение. — Кажется, ты видишь меня насквозь, — бросил он, а затем успокаивающе похлопал ее по спине. — Я в порядке, правда. Он должен был быть в порядке. Ведь прежде он был так долго. Из его горла угрожал внезапно вырваться целый водопад лепестков, который раскрыл бы все карты, но он сдерживал его. Поэзия — не попытка соскочить с темы. Он в порядке. Взгляд Люмин — янтарный, нежный, но все еще тяжелый и полный волнения, такой резкий, и похожий, невероятно похожий на чей-то еще — снова обратился к нему, что-то запутанное плескалось в глубине ее глаз. Она чуть склонила к нему голову и тут же развернулась на пятках, увлекая за собой хныкающую Паймон. Венти весело махал вслед их быстро растворяющимся фигурам, пока они не превратились в точки на горизонте. Только тогда весь его образ вдруг начал рушиться. Несколько полузадушенных вздохов — он почувствовал кашу из цветов у себя во рту и скорчился. Они становились все более непохожими друг на друга в последнее время. Ветряные астры, трава-светяшка, цинсинь, шелковица и сесилии, смешавшись, летели на землю, тонкие лепестки оказывались смяты, а стебли сломаны. Все они лежали у его ног буйством красок. Увидев это, любой флорист ужаснулся бы неприглядной мешанине цветов и противоречивости значений в букете. Венти знал, что ужаснулся бы. Итак, люди говорят: Анемо Архонт был тем, кто вдохнул жизнь в эти земли, и ветер, посланный им, принес надежду на завтрашний день в каждый край этой земли, и каждое его дуновение оставляло за собой цветущие поля. И это, конечно, звучит лучше, чем жестокая правда: время, которое Венти провел с ханахаки, перевалило за многие тысячи лет, и каждый стебель сесилий, покрывавших земли Мондштадта, был вырван прямо со дна его глупого кровоточащего сердца. *** До того, как в Ли Юэ прошли первые похороны — до того, как концепт похорон вообще официально появился — дух ветра хоронит своего первого друга. Его друг прожил долгую жизнь, думает дух. Достаточно длинную, чтобы увидеть новый мир, где торжествует свобода, достаточно длинную, чтобы узнать праздность и покой, достаточно длинную, чтобы дух начал понимать, что такое смертность и смерть — и memento mori. Осторожно дух закрывает глаза своего старого друга в последний раз и, аккуратным движением руки, позволяет ветру забрать его остатки. Крошечный дух порывается вперед и хватается за последние рассыпающиеся воспоминания, клянясь сделать все, что от него зависит, чтобы охранять его жизнь. Венти — осторожно пробует дух. Это имя и цель, которые теперь будут со мной. Это мечта, которой я никогда не дам умереть. Это свобода, которая — я прослежу — будет возвышена до небес и останется здесь навсегда. *** — Хм. — Говорит Моракс между глотками заваренного по всем канонам чая. — Ну? — Барбатос взмахивает рукой так сильно, что чуть не валится с камня, на котором сидит. Чашка оказывается бережно поставленной на стол с легким «дзинь», когда Гео Архонт с некоторой торжественностью складывает ладони вместе. — Их виденье того, какой должна быть статуя Анемо Архонта, действительно можно назвать не лишенным креативности. Барбатос начинает светиться, будто гордый родитель. — Я тоже об этом думал! О, только посмотри на людей — выступают со своими идеями, без устали стремясь даже к самым диким своим мечтам…! Моракс вздымает руку, и Барбатос осекается. — Здесь… — его глаза встречаются с глазами Барбатоса. — Они действительно… излишне свободно интерпретировали своего блуждающего бога. Эти статуи полны изящества, элегантности и тишины, тогда как… Ну. — Он ненавязчиво делает еще один глоток чая. Пронзительный смех сидящего по левую сторону от него Пиро Архонта эхом отражается от священных гор Заоблачного предела. Барбатос улыбается еще шире, чем до этого. — Именно! Именно так! Видишь, как элегантны эти статуи? Какие они невозмутимые, грациозные, непоколебимые? — он наклоняется ближе в возбуждении и приземляет руку на стол. — Если бы это были статуи Барбатоса, тогда, о, конечно, они были бы слишком добры ко мне. Но ведь они… его, Венти… Если это, это его… — Моракс смотрит на него нечитаемым взглядом — он всегда, всегда такой — нечитаемый, бездонный. Голос Барбатоса перестает дрожать. — Именно так они должны его помнить. Именно такой он, и то, что он подарил всем нам, позволив насладиться этой красотой и чистотой чего-то настолько сокровенного, как свобода, которая заполонила небо в тот день. Моракс улавливает момент, когда он остается один — все они уже расходятся, и неуверенной рукой касается его плеча. Легкого касания достаточно, чтобы Барбатос обернулся. Моракс отдергивает руку, как обожженную. Барбатос улыбается, преодолевая боль, которая будто иглой пронзает его грудную клетку. — М? Я могу тебе чем-то помочь? Может, песня, которая завершила бы день? — его голос остается таким же полным радости и света, как и всегда. Моракс медленно кивает. — Сегодня. Я прошу прощения, если я задел… Барбатос взмахивает рукой, заставляя его замолчать, а его слова будто бы раствориться в воздухе. Он улыбается — теперь естественной улыбкой. — Нет, нет, этого правда не нужно! Я согласен с тобой, правда. По сравнению с ним, ну. Я не более, чем живой отголосок того, чем был он — я уступаю ему на всех уровнях моего существования. И я могу лишь надеяться, что однажды я начну наконец жить, соответствуя его имени — и стать тем, кого все остальные видят и знают как источник своей веры, как свою опору. Как ты, Моракс. Может, однажды, я стану божеством, более подходящим своей роли. Моракс вдруг оказывается ближе, незнакомое чувство сквозит в его словах. — Нет, друг мой, послушай. Ты тот… ты тот, кто ты есть, — он хмурится, пытаясь найти нужные слова, но оказываясь ни с чем. — И большего не нужно, Барбатос. Тебе не нужно заслуживать его признание — ничье вообще. Он всегда любил тебя. И будет любить. И люди, и вся земля, все — они уже полны любви к тебе. В них столько же любви, сколько в тебе к ним, если не больше. И в этот момент, в эту самую секунду — именно сейчас — даже сам воздух предает Барбатоса, не давая ему сделать и вдоха, будто что-то мягкое перекрыло его дыхательные пути. Вскинув голову, в оцепенении, он поднимает взгляд на Моракса. — Я… — он пытается стряхнуть с себя это чувство, как будто это заставит его перестать ощущать всю тяжесть, внезапно осевшую на его плечах. Сесилия выскальзывает из локонов его волос и опускается на землю. — Спасибо тебе, Моракс. Большинство людей не знает об этом, и количество тех, кто осведомлен, едва ли вырастет: улыбка Моракса может быть яркой и беспечной, и, быть может, даже невинной и немного глуповатой. Он наклоняется, бережно поднимая упавший цветок, почти баюкая его в своих руках, и аккуратно цепляет его обратно к волосам Барбатоса. — Твой друг… те цветы, которые ты носишь с собой… — Моракс прерывается. — Барбатос. — Его голос звучит мягче на этот раз, будто он прощупывает почву. — Пожалуйста, не отвергай себя, — он склоняет голову, и что-то похожее на грусть мелькает в его глазах. — Ты тоже достоин освобождения. *** То, что Барбатос — «Венти» — Барбатос мог назвать своим первым воспоминанием… То есть. Что бы вы сочли моментом рождения духа ветра? Был ли это бриз, который дал ему начало? Была ли это секунда, когда он почувствовал волю, стремление? Когда он обрел разум и задумался о том, что мир не должен быть таким? Было ли это тогда, когда в конце концов умер его друг? Был ли это момент, когда он сделал свой последний вдох, и Барбатос перенял его… его наследие, его все? Иногда Барбатос прожигает свое время за мыслями об этом. Вопрос остается в том, является ли он чем-то большим, чем подобием кого-то другого — бережно хранящейся копией, чтобы всегда быть на страже памяти о своем друге. Может, в этом, в действительности, не так и много от «Барбатоса» или даже «Венти», или просто его самого. Он странствует и пытается понять, путешествует вместе с ветром, заглядывая за сам горизонт. Так что, когда цветам наступает время появиться, это не удивляет его. Это больше похоже на неизбежность, правда. Любить того, кто был порожден самой землей, любить своего второго ближайшего и старого друга, того, кто так же уверенно проходит сквозь времена, как делает все остальное — оставляя за собой глубокий след истории и традиций — любить кого-то вроде Моракса, вроде Чжун Ли, выглядит абсолютно естественно. Он был и всегда будет близок сердцу, которое принадлежит только Венти, принадлежит только ему самому. Именно это — точка, которую Венти может считать началом своего существования. Его естества, его собственной идентичности. Тут все очевидно. Если сами Архонты — элементы, если они создают Тейват, если они и есть отражение их владений… Это начинается с любопытства духа ветра, мечтающего о голубом небе, скрывающемся за штормовыми горизонтами. Это начинается, когда он делает первый шаг по землистой почве после падения царства Декарабиана и влюбляется в мир. Вероятно, есть миллион и один путь, чтобы складывать стихи о ветре и земле. О том, как весной деревья окрашиваются в зеленый, и о том, как они снова становятся коричневыми, и о том, что мир был таким с того момента, как увидел свой первый рассвет — и всегда будет неизменным. О том, как вселенной предназначено быть такой. О том, что это естественный порядок вещей, как и восход солнца с востока, и его движение на запад. Так что. Так что, пожалуй, другими словами, Барбатос любил Моракса с начала времен, будто ветер и земля были связаны. Пожалуй, он любил его с начала времен, и, вероятно, даже перед ним, и после, и во всех мирах, которые могут существовать. «Как» и «почему» он любил его, в конце концов, не особо важно. Даже самого короткого взаимодействия с Мораксом в любой момент жизни достаточно, чтобы рассыпать семена в его легких, пока его собственные чувства душат его, используя символы сердечной любви, думает Барбатос. Пока любовь Барбатоса — Венти — Барбатоса к Мораксу медленно разрывает его на части, цветы, слетающие с губ Барбатоса вдыхают жизнь обратно в почву и песок. Лепесток опускается на землю, и целый луг расплывается волной от места, где он приземлился. Его легкие могут превратиться в сесилии, сменяющиеся цветами цинсинь, мягкие ростки могут опутать его сердце, гниющие листья могут заполнить его дыхательные пути. Но если им, как Архонтам, предназначено быть вечными, тогда все в порядке. Если они — что-то большее, что-то, созданное самими элементами, тогда все в порядке. Так что Барбатос не может умереть от них, по крайней мере, не от этих мягких цветов, подпитываемых его любовью. Что до его постоянной сердечной боли? Порядок. Он в порядке. Все в порядке. *** — Разве это не что-то вроде контракта? — говорит Моракс, и Барбатос тянется к нему, нежно, но раздраженно стукая его по макушке. — Если говорить грубо… можно и так сказать. — Его выражение лица становится сложно читаемым. — Эта концепция… так называемый «брак» — это, м-м-м. Обещание, произнесенное двумя людьми. Вечный и необратимый знак преданности… О, Селестия. — Понимание сваливается на него, заставляя ужаснуться. — Это действительно звучит как контракт. Это точное определение контракта. О, дорогой мой! Ах, только подумать, что мне придется с тобой согласиться… Ах, меня распирает ужас… Можно только молить о пощаде для этой несчастной души, ах, как жестока судьба! — Барбатос соскакивает с края стула и драматично приземляется на колени. На фоне Моракс крайне непристойно шмыгает носом, пытаясь не засмеяться. Кто бы ни сказал, что у Бога Контрактов и Военного дела (и огромного количества других вещей, в которых он крайне хорош) и сердце, и умение сохранять самообладание такие же стальные и прочные, как его элемент, без сомнения очень плохо знает Моракса. Или не знает вообще. — Могу ли я попросить тебя объяснить это более понятным языком для тех, кто не так склонен к многословию? — Моракс показывает ему кивком, чтобы Барбатос мог снова взять на себя инициативу в разговоре, пока сам он откидывается на спинку стула. Это неопровержимое доказательство доверия и уважения — когда Бог Контрактов сам передает тебе право повести разговор. Если только твое имя не Барбатос, и у Моракса появляется недобрый и даже немного угрожающий блеск в глазах. Тогда тут нет никакого доверия или уважения. Скорее это еще один способ помучать и насладиться зрелищем. Барбатос решительно вглядывается в свою чашу с вином, будто осадок на ее дне может даровать ему все ответы, о которых он только мог бы попросить. — Это, должно быть, именно он — контракт. Это то, что необходимо в такой ситуации, я думаю. Четкое определение, очерчивающее границы, гармоничный союз, который никогда не разрушится. — Он оживленно жестикулирует, пока говорит. Моракс улыбается ему, вполне по-настоящему и без капли раздражения. И это было тем, как ритуалы и обычаи, окружающие женитьбу, (официально) увидели свет, в этот совсем неважный день, под цветущими ветвями персикового дерева. И если задуматься, Архонт Любви даже (формально) не участвовал в этом. Ох, кошмар, настоящий скандал! А ведь в вопросах любви большое значение имеет и вопрос свободы. Смотря на улыбку Моракса, Венти мог почувствовать, как его дыхательные пути стягивали удушающие виноградные лозы, цепко обвивающиеся вокруг них и отказывающиеся отпустить. Что-то цвело прямо в его сердце и горле, угрожая вырваться наружу. — Это кажется неправильным — сводить любовные вопросы до чего-то вроде простого контракта. — Бурчит он в какой-то момент. — А? — Моракс наклоняется к нему, недоуменно выгибая бровь. Барбатос вздрагивает и подлетает на месте, снова возвращаясь в сидячее положение. — Вот сейчас я правда не имел ничего плохого в виду, — спешно он одергивает себя, начиная махать руками. Брови Моракса поднимаются еще на сантиметр выше. Знакомая смесь из раздражения и забавы появляется в его искрящихся глазах. — Расслабься. Я понимаю, о чем ты говоришь, — говорит ему Моракс, аккуратно опираясь подбородком на элегантное запястье. Барбатосу требуется еще глоток вина, чтобы шипы в его горле сдали свои позиции и не оказались снаружи. — Тем не менее, в случае, когда дело касается любви… — есть в его взгляде что-то далекое, когда он смотрит на ветви, тихо покачиваемые ветром. — То, что их связывает, то, что удерживает их от нарушения контракта — это не обязательства. Они делают это потому, что хотят. Потому что они выбрали это. Потому что… — …это сердце связывает их вместе так крепко. Сердце выбирает и остается верным. — Медленно заканчивает за ним Барбатос. Моракс издает одобрительный возглас, его взгляд на миг сталкивается со взглядом Барбатоса, поэтому он вынужден удостовериться в том, что смог натянуть на лицо самую беззаботную улыбку, на которую только способен. А ведь в вопросах любви большое значение имеет и вопрос свободы. Моракс, Рекс Ляпис, и как он придумал называть себя последнее время? Чжун Ли? Под каким именем он бы не существовал бы, под ним скрывались та же душа и сердце. И Барбатос знает: прежде всего, прежде чего бы то ни было, душа Моракса — это сама земля, это твердый фундамент, на котором стоит этот мир, это непоколебимая воля, твердая решительность и непреклонная верность. Усердие, процветание и золото. И вслед за ним такими же становились и древние земли Ли Юэ. Эти чувства внутри Венти, покрывающиеся новыми бутонами, тонко, упорно, и так, так неразрывно связанные с самым ядром его души — не то, что нужно хоть кому-то. Чего хоть кто-то мог бы пожелать. И он не станет. Не станет позволять им разрушать, привязывать к себе Моракса, который из своей бесконечной доброты… Контракт, обязательство, любовь, свобода… Мысли в его голове роились, как пчелы. Барбатос — Архонт Свободы. Поэтому он ничего не говорит, с легкой душой делая еще один глоток вина, так же беззаботно и непринужденно, как сам ветер. Действительно, некоторые слова не должны быть произнесены. Некоторые вещи никогда не должны увидеть свет. *** Первый случай среди жителей Тейвата становится известен в Инадзуме. — Ханахаки. — Электро Архонт того времени говорит тихо, с печалью в голосе. Для смертных, попавших в ловушку безответной любви, существует только два варианта. Смерть — если цветы разрывают твои внутренности и топят тебя в собственной любви. Или — технически — разбитое сердце, если связь между тобой и тем, по кому тоскует твоя душа, оказывается рассеяна с помощью мощных заклинаний, вместе с этим забирающих и все знания, и память об этом человеке. Этот процесс начинается с агонизирующей боли, будто сердце трескается, делясь на множество мелких осколков, часть которых будет похоронена навсегда. Заканчивается расщеплением всех воспоминаний и времени, которое вы когда-либо проводили вместе. Не то, чтобы боль длилась долго — как кто-либо может плакать об утерянной любви, если даже не помнит о том, что когда-то любил? Несколько тысяч лет назад лепесток впервые встал поперек горла Барбатоса. Тогда у этого не было названия — загадочный недуг, который, казалось, поражает случайным образом, когда все Архонты снова собираются в летающем павильоне, поднятом Хранителем Облаков до самых небес Ли Юэ. В тот раз была не радостная встреча. Тысячи лет спустя, когда ханахаки существует только в историях и легендах, Барбатос — теперь просто Венти — сидит в таверне и рассеянно мычит в такт играющей балладе. Он и сам бард, думает он, и, значит, очевидно в какой-то мере может зваться экспертом в делах сердечных, и. И. Это, на самом деле, не так романтично, как звучит. А как иначе, когда стыд за любовь к одному Чжун Ли разрывает его на части каждый день? Как иначе, когда его любовь ощущается, как позорное пятно, оказавшееся на землях Мондштадта? Чжун Ли — тот, который слишком добр, у которого и так — груз ответственности на плечах. Венти бы никогда не стал обременять его в таких обстоятельствах. Барбатос вдыхает жизнь в окружающий мир с каждым своим выдохом. Это то, что каждый житель Мондштадта сказал бы, и это звучит прекрасно. Только Венти знает, как это происходит на самом деле — с тысячами цветущих растений, рвущихся наружу из глубин его сердца. И это, думает Венти, немного грустно. Немного жалко, правда, когда вся его похвала незаслужена. Он порождает жизнь с помощью своих песен тоже, конечно, и своих ладоней, и своих мыслей, и каждой своей частички… Но сесилии. Самое сердце Мондштадта. Они исходили прямо из его собственного сердца. Так что нет. Это не самая романтичная история, и не та, которая могла бы когда-то увидеть реальный конец. Венти позволяет ей повиснуть… виснуть… виснуть в самом начале, потому что… ну правда. Потому что с этим ничего не поделаешь. Делать нечего — идти некуда. Виноградная лоза, ползущая по его легким? Тут и останется. Он любил Чжун Ли уже так долго. Он будет любить его так долго, пока дни их не подойдут к концу, или его дни, или дни Чжун Ли, смотря, что раньше. Свобода, правда? Да направит тебя ветер? Как мог Венти сделать хоть что-то, что могло сковать свободу тех, кого он любил? *** У этой истории, может, и не было конца, но ее середина была чем-то вроде: Цинсинь поднимается по горлу Венти и невинно падает в его ладонь. Его пальцы танцуют вокруг цветка, прежде чем бережно отправляют его в полет, чтобы ветер нес его к новым горизонтам. Слова Люмин, за которыми скрывалось ее беспокойство — слишком это было подозрительно поэтично, даже для тебя — гремят эхом в его голове. Это переполняющее его чувство, выплескивающееся за грани его сердца — если он должен был медленно умирать, дольше, чем тысячи лет, тонуть в своей собственной любви, то его медленная смерть хотя бы в той же мере могла вдохнуть жизнь в земли, на которых стоял его город. Он выпрямляется, утирает рот тыльной стороной руки, взгляд падает на далекий горизонт, где простираются золотые леса Ли Юэ, где деревья древние и высокие. В конце концов, Венти — все еще Архонт. Это то, чего хотел бы Чжун Ли, если бы знал правду о нем, думает Венти. Смерть — в любом случае — приходит к каждому, и Венти будет не первым другом, которого он потеряет. За все эти годы, полные войн, сменяющихся миром, Венти просто будет очередным именем среди всех тех, кого дракон с золотистыми глазами смог пережить, и это — нормально. А боль в его груди? Лишь напоминание о том, что он еще жив. Что он, Барбатос, Венти, дух ветра, друг, покровитель, Венти, жив, и. И — он уверен, как ни в чем другом — он любит Чжун Ли. Всегда любил, и всегда будет любить. И, думает он, даже если он не уверен ни в чем другом, хотя бы одна вещь всегда будет с ним. Эти чувства, принадлежащие ему, такие хрупкие и беззащитные внутри его грудной клетки. Луг, простирающийся перед ним, прекрасен, летний бриз тихо колышет цветы. Взгляд Венти замирает на них, и он улыбается. *** Останки павшего дракона Дурина начинают пробуждаться, Драконий хребет снова становится полем боя. Порочная кровь Дурина медленно оседает на землю вокруг него, и Венти… Венти уже знает, какой у этой истории должен быть конец. Он умирал с момента своего первого вздоха, нежеланная любовь обрушивалась с его губ с каждым задушенным выдохом, так что это скорее можно назвать быстрой смертью? Двалин не должен рисковать снова быть отравленным в совсем ненужной для него драке с Дурином — с той оболочкой, что осталась от Дурина. Он не должен рисковать своей жизнью, пока Венти просто смотрит, не должен вообще быть связан какими-то обязательствами хоть с ним самим, хоть с городом, хоть с этими землями. Он уже потерял достаточно. Лучше позволить яду попасть в кровь Венти, где он не сможет найти ничего для уничтожения, кроме его корчащихся в агонии чувств. Где он медленно будет вытягивать жизнь из сада, выросшего в его грудной клетке, лепестки будут сохнуть и листья опадать, пока само его сердце не остановится и не погрузится в вечный сон. Любовь Венти к Чжун Ли — неостановимая, бессмертная, вечноцветущая; цветы будут продолжать цвести в его грудной клетке, пока их засохшие корни будут вплетены в его душу на всю глубину. Яд Дурина, его настолько же неостановимая ненависть, которая разъедает и порочит… она будет продолжать сжигать цветы в его груди, пока они не станут лишь пылью с пеплом. Она справится с ними, и не только, но она никогда не сможет полностью поглотить нежные цветущие чувства в его сердце. Цветы будут расти, а затем вянуть, и снова расти, яд не сможет искоренить эту любовь, и Венти… Что ж, Венти хорош в том, чтобы спать. Даже на протяжении долгих времен, так разве будет это как-то отличаться? Всего-лишь придется закрыть глаза в последний раз. Уснуть последним сном. Пока он спит, земля будет поглощать его с каждым его вздохом, поля и леса будут расти, пока равнины Мондштадта не окрасятся цветами, как и происходило всегда. Только в этот раз история закончится, когда он сделает свой последний вдох и замрет навсегда. Закончится, когда ветер будет уносить его последний задушенный выдох, пока он становится единым целым с самой землей и превращается в пыль. И возвращается к земле, к грунту, к почве, к камню. *** Чжун Ли задыхается, дышать так тяжело, будто это его душат безответные чувства. Дурин повержен, на земле все еще виден извилистый змееподобный след, и Чжун Ли сжимает Венти в своих объятиях. Венти кажется, что у него галлюцинации. Пальцы Чжун Ли вцепляются в плечи Венти. — Из всех безответственных вещей… — его дыхание сбивается, и он качает головой. — О чем ты думал? Венти аккуратно поворачивается в его объятиях, режущая боль пронзает его ребра, его легкие, его сердце. — Так лучше для всех, — он кашляет, ослабленный, окровавленные лепестки оседают на его губах. — Или было бы, если бы ты не… — его ресницы слабо подрагивают, слова и цветы застревают в его горле. — Не ворвался бы и не украл геройский момент для… — снова кашель, цинсинь, окрашенный красным, в этот раз. — Для, буквально, всего Тейвата. Идиот. Придурок. — Он вяло ударяет кулаком в грудь Чжун Ли, растягивая губы в слабой ухмылке. Чжун Ли не так просто спровоцировать подобным. — И ты бы чувствовал себя лучше, если бы просто умер тут? — его ладонь касается рассыпавшегося цветка, чей некогда чистый образ был испорчен страданиями сердца Венти. — Оставляя столько вопросов неотвеченными, стольких людей позади? — Чжун Ли знает. Венти сразу же понимает, что, без сомнения, Чжун Ли знает. Он жмурится. — Какие вопросы? Что еще может быть не понятно? — его пальцы слабо цепляются за окровавленную кучу цветов, льющихся рекой из его разбитого сердца. — Чжун Ли, я… Я бы никогда и слова не сказал… Я бы никогда не привязал тебя к себе этими. Этими… — вздох вырывается из его горла. — Но теперь, когда кот сбежал из мешка, и ты решил вскрыть эту банку с червями… — мир расплывается перед его глазами, слезы и кружащаяся голова, все сразу. Слова вырываются без его на то воли, поток уродливых эмоций. — Не волнуйся, я. Я наконец перестану быть эгоистичным и сделаю то, что верно, и полностью потушу, искореню, изничтожу эти, эти глупые чувства, и… — «все мои воспоминания о тебе вместе с ними», кажется, он не может произнести это. Венти сглатывает. — Будет очень странно, если Анемо Архонт получит амнезию, которая касается только специфических вещей, это правда, но эй! Мир продолжит существовать, Тейват будет в порядке, Мондштадт будет цвести и богатеть, и следовать за ветром, как и всегда. Знаешь, может мы сможем даже стать друзьями, когда снова встретим друг друга впервые! Хотя, я бы понял, если бы ты не хотел. Если не хочешь быть друзьями. В свете. Этого откровения. Ну, то есть, не так сложно найти замену Архонту… Что-то мокрое попадает на лицо Венти, и шок от этого заставляет его замолчать. — Что насчет… — голос Чжун Ли звучит задушенно, сломленно, дыхание неровное из-за слез. — Что насчет дать мне свободу выбора? Все, что Венти хотел сказать дальше, засыхает и умирает в его горле. — Что? — он хрипит. Теплые. Объятия Чжун Ли — теплые, и он сжимает его в своих руках так сильно, как если бы боялся, что Венти может раствориться в воздухе в ту же секунду, как он его отпустит. — …Ты думал, что мне не нужно делать никакого выбора? Что я никогда бы тебя не полюбил? — в голосе Чжун Ли дрожь и что-то похожее на настойчивость, которых он никогда раньше не слышал. Венти не может дышать по стольким причинам сразу. — …Нет, я. Я думал, что. Что ты. Что тут не из чего было выбирать. Что просто не было такого варианта. Что любовь ко мне никогда не была… — слова рвутся из его горла, горькие и тяжелые. — Что это. Единственный возможный вариант. Что в будущем не могло быть ничего, кроме… Я был лишь тенью прошлого себя, Чжун Ли, жалким подобием. Мог ли я хоть когда-то стать достаточно хорош? Хоть для кого-то? Хоть для чего-то? Я был вполне доволен тем, что буду носить эти шипы внутри себя веки вечные. И отпуская тебя. Я, я думал… что ты найдешь… Что ты будешь… — под конец Венти начинает слабо смеяться над самим собой. Чжун Ли сжимает его крепче, пока их лбы не соприкасаются. — И я, в свою очередь, думал, — он прерывается на задушенный смех. — Ты и сесилии, везде, всегда связанные. Я думал, что цветы в твоем сердце цвели для того, кто давно покинул нас, того, чью жизнь и наследие ты так старательно пытался сохранить всеми возможными путями, и что ты… — Чжун Ли не способен на свою обычную красноречивость, неопределенное и неуверенное облегчение наполняет его голос. — И что это был еще один способ почтить его память, воспоминания о том, что он был реален — и все еще реален — и будет жить в этом мире вечно, и что ты вечно будешь связан с… — Чжун Ли будто немного беспомощно качает головой в подтверждение своим словам. — Я не виню тебя, если ты теперь думаешь, что в моей голове нет ничего, кроме камней. Оказывается, «боги» — просто чуть более долго живущие существа, которые полны недостатков и глупы, и не видят дальше своего носа, и терзаются сомнениями, и не умеют проявлять эмоции, и нелепы, как и все в этом мире, который он любит так сильно. Венти зарывается лицом в сгиб плеча Чжун Ли, весь в следах слез, и его дыхание учащается. — Ох. — С трудом произносит он. — Всегда есть выбор. У тебя всегда будет выбор. Это самое важное, чему ты научил меня. — шепчет Чжун Ли. — И, важнее всего, Венти, вот что я думаю: ни мир, ни вселенная, ни обстоятельства не имели бы значения, я все равно бы нашел и полюбил тебя. Как я люблю тебя сейчас. Как любил, и уже довольно давно. Как всегда буду. — Ох, — говорит Венти снова, все еще уткнувшийся в сгиб локтя Чжун Ли, и он вдруг рад, что тот не может видеть выражение его лица. — До глупого сентиментальный придурок. — Венти, кажется, не может перестать плакать. — Думаю, я могу принять это как комплимент. — Отвечает Чжун Ли, аккуратно вытирая слезы Венти, хотя сам выглядит не лучше. — Думаю, можешь, — с теплотой шепчет Венти, и в его груди появляется легкость, которая он не помнит чтобы была там когда-то, колючие узлы в его сердце становятся слабее с каждым вздохом. Он дышит медленно и плавно. Воздух наконец тихий и безветренный. — Я люблю тебя, Чжун Ли, правда, люблю. Чжун Ли отстраняется, чтобы посмотреть на него. — Я знаю, Венти, — говорит он тихо, и его слова полнятся решительностью, смешанной с сожалением. — О, Венти. Поверь мне. Я знаю. — Он оставляет мягкий поцелуй на его макушке. — И с этого момента и до конца всех времен — я буду заботиться о том, чтобы ты знал, насколько сильно я люблю тебя в ответ. *** Когда Люмин покидает Тейват, забрав с собой Итера, многие-многие-многие годы спустя, она оставляет после себя истории о доброте Венти. О его человечности, о том, что он сам на самом деле — просто человек. О том, что, в конце концов, это то, к чему Архонты так стремятся. Просто быть. И если бы вы спросили Венти, он бы ответил так: — О, вы слишком меня расхваливаете! Правда, я настолько же человек, насколько остальные Архонты. Большинству из них это удается даже лучше, чем мне. Ведь дело в том, что, ну. Это все благодаря тем, кто был рядом со мной, понимаете? Ты тот, кто ты есть, только благодаря тем, кого ты любишь, вот и все. Без них, без него, кем бы я был сейчас? И в этих словах не было бы ни одной рифмы, даже нахального ритма или красочных метафор. Голос Венти был бы беспечен, как и всегда, но то, как нежно он держал бы в ладони лепесток цинсиня, покой в его глазах… Ветер был бы легким и свежим, но атмосфера — не в этот день. Пока Чжун Ли не положил бы ладонь на его плечо. Веселье плескалось бы в его глазах, когда он назвал бы Венти слишком драматичным. Затем Венти бы надул губы в привычном жесте перед тем как выпрямиться и проговорить «я покажу тебе драматичного!», как если бы это было угрозой. — Разве ты не устал заниматься этим за всю свою жизнь? — спросит Чжун Ли, губы изогнутся в улыбке инстинктивно, как всегда теперь, когда он видит Венти. — Среди всех людей, я думаю, ты больше всего заслуживаешь немного покоя и тишины. Нежность, переполняющая грудь Венти, превратится в громкий смех — и не более того. — Не глупи, — скажет Венти и склонится к Чжун Ли, улыбаясь. — Все, чего я когда-либо мог пожелать, уже у меня есть.